Съемки «Великого гражданина» шли иной раз весело и легко, а чаще всего трудно, впрочем, как все съемки. На этот раз ничего не было снято, хотя работали уже часа три. Эрмлер, обычно на съемках тихий, сосредоточенный даже, как сказала одна актриса, «благостный», теперь выходил из себя. Он даже кричал. Но и это не помогло. Шел четвертый час ночной съемки. Пятый. Не был снят ни один кадр. Директор группы позвонил мне и попросил приехать. Ему казалось, что съемку спасут изменения в тексте сцены. Я, чертыхаясь, оделся. Полусонного меня бросили в машину. Привезли на «Ленфильм».

Войдя в ателье, я понял, что произошла катастрофа. Уже никто не ругался, не суетился, не старался проявить активность. Осветительные приборы были погашены, и осветители разбрелись. Вечно деятельный помреж дремал у двери. Все это было похоже не на съемку, а на «мертвое царство», если бы оператор Кольцатый не приплясывал на тяжелой площадке аппарата «Митчелл» и не напевал «Продолжайте, я слушаю вас». Это было не весельем, а отчаянием. Голова оператора была тщательно забинтована и походила на белый шар. Он пел не потому, что любил Моцарта, а потому, что у него было воспаление надкостницы.

Смущенные актеры толпились на площадке. Они курили, чувствуя себя виноватыми.

Нахохлившись, тихий Эрмлер сидел в каком-то закутке. Увидев меня, он кивнул и злорадно сказал: «А-а, приехал?» В его словах было много оттенков. Было обвинение в том, что я написал идиотскую сцену, которую актеры не могут играть, было издевательское самобичевание и злость по поводу того, что я приехал полюбоваться его немощью, было что-то еще.

Я отошел от него, сочувствовать было бы нетактично. Предложить помощь? Какую помощь я мог оказать?

Вдруг Эрмлер медленно поднялся со стула, спокойно направился к актерам, помедлил и очень тихо сказал:

– Честное слово, не будь я коммунистом, я бы сейчас же отказался снимать эту проклятую картину.

Он отошел.

Актеры молчали. И вдруг Иван Николаевич Берсенев почему-то направился к столику, за которым дремал гример, посмотрел в зеркало, поправил отклеивающуюся бородку и, убедившись, что грим в порядке, громко сказал:

– Фридрих Маркович! Я готов! Давайте снимать!

Еще до ответа Эрмлера кто-то дал знак. Зажглись осветительные приборы, оператор перестал танцевать, помреж проснулся и засуетился.

– Я готов, Фридрих Маркович! – повторил Берсенев.

Как будто ничего не произошло, Эрмлер направился к аппарату и велел поправить свет.

Съемка началась. Берсенев отлично сыграл неполучавшуюся у него с цену с Боголюбовым.

Блйеман М. О кино – свидетельские показания. М.: Искусство, 1973. С. 418-419.