С того дня как меня, двухмесячного, привезли из Томска в Москву (1922) и до ареста (1944) я жил в Столешниковом переулке, дом 11. Но половину времени в раннем детстве я проводил на Тверском бульваре у деда — ему меня подкидывали работающие родители.
Деда, Петра Матвеевича Высоцкого, дворовые ребята прозвали Дядя Пуд. Как я потом узнал, это был псевдоним знаменитого в царские времена циркового борца. Дед в царские времена в цирках не боролся, хотя по габаритам подошел бы. Он был купцом первой гильдии, а теперь остался не у дел. Сидел у окна своей большой полуподвальной квартиры, кормил леденцами, ссорил и мирил ребятишек, которые слетались к его окну, как воробьи.
Но главной его радостью были дни, когда во двор заглядывал старьевщик.
Старьевщики — почему-то всегда татары — ходили по дворам с мешком за плечами и призывно выпевали: «Старье бере-е-ем! Покупаи-и-им!»
Услышав эти позывные, дед вскидывался, как боевой конь при звуках трубы:
— Эй, князь! Иди сюда! Старьевщик — по-уличному «шурум-бурум» — трусцой подбегал к окну, опускался на корточки. Купец первой гильдии выгребал из углов всякую рвань — старые костюмы, юбки, рубахи. Покупатель разглядывал на свет каждую вещь и назначал свою цену.
— Что?! — свирепо кричал дед. — Пошел! Пошел отсюда, разбойник! Бандит!
Старьевщик не обижался: ругань входила в правила игры.
— Зачем так говоришь? Я сказал свою цену, ты скажи свою.
И начинался безобразный торг. Я сгорал от стыда, а оба негоцианта, родственные души, получали от этой процедуры одинаковое удовольствие. В конце концов они сходились в цене, с размаху хлопали по рукам, татарин запихивал купленный хлам в свой мешок, а дед совал в карман жилетки выручку — копейки, конечно. Но ему, как принято писать в спортивных отчетах, важна была не победа, а участие. Участники торга расставались, довольные друг другом, а нам с Гошкой — моим двоюродным братом, чьи родители жили в той же квартире, — перепадала мелочишка на билет в кино.
Дом деда находился в окружении множества кинотеатров, из которых в живых остался только один — «Унион» у Никитских ворот (теперь он именуется Кинотеатром повторного фильма). А были еще:
1. «Великий немой» — напротив памятника Пушкину (который стоял тогда в начале Тверского бульвара). Потом «Немой» заговорил и стал кинотеатром «Новости дня», а позже был снесен с лица земли вместе со всем кварталом.
2. «Палас» — там, где теперь «Макдоналдс». Какое-то время он побыл Кинотеатром историко-революционного фильма, но перед войной этот дом тоже снесли.
3. «Центральный» — напротив «Паласа», через дорогу — раньше назывался «Ша нуар», «Черная кошка»; но остряки переводили это как «Молчи, брюнет!». «Центральный» пошел на слом, когда стали строить новое здание «Известий».
4. «Арс» тверской (в отличие от «Арса» арбатского) — там, где теперь Театр имени Станиславского... Или он был за углом, где ТЮЗ? Не скажу точно. Главное, его уже давно нет.
5. «Малая Дмитровка» — естественно, на Малой Дмитровке, улице Чехова. После он назывался не то «Рот-фронт», не то «Юнг-штурм». Перед войной здание отдали ТРАМу — Театру рабочей молодежи, будущему «Ленкому».
6. «Колосс», который мы упорно называли «Колос» (забавно, что старые москвичи и сейчас говорят «Форум», а не «Форум»).
«Колосс» был на Никитской, где Большой зал Консерватории.
7. «Горн» — с чучелом лося в фойе. Этот, можно сказать, уцелел: там теперь «Дом Ханжонкова» (а он и был Домом Ханжонкова до того, как стать «Межрабпомом», а потом «Горном», а потом кинотеатром «Москва»).
В другом конце нашей законной территории, куда нас пускали одних, без взрослых, располагались еще два: уцелевший «Метрополь» и покойный «Восток-кино», переделанный было в «Стереокинотеатр» и погибший вместе с «Гранд-отелем» при расширении гостиницы «Москва».
Но не надо думать, что мы только тем и занимались, что бегали из одной киношки в другую: хоть билеты и недорого стоили, не хватило бы денег.
На Тверском бульваре, на том пятачке, где недавно поставили рукотворного Есенина, устраивались чуть не каждый день бесплатные спектакли — во всяком случае, с нас, малолеток, взять было нечего. Приходили туда цыгане с медведем, который, поднявшись на дыбы, неуклюже топтался на месте — «плясал барыню», приходил шарманщик с попугаем; а интересней всех были китайцы-фокусники.
В 20-е и начале 30-х китайцев в Москве проживало много. Мужчины ходили с длинными косами, а женщины — на специально изуродованных крошечных ножках, этаких копытцах. (Почему-то считалось, что если сказать китайцу «Ходя, соли надо?», он очень рассердится. Самые храбрые из нас проделывали эксперимент: выкрикивали издали непонятную дразнилку и убегали, не дождавшись реакции.)
Появившегося на бульваре фокусника сразу обступала толпа любопытных. А он раскручивал над головой гирьку, помалу отпуская шнурок, и приговаривал:
— Шиле клуга! Шиле клуга!
Когда круг становился достаточно широк, начинались фокусы, не очень замысловатые, с проволочными кольцами, которые то исчезали, то снова появлялись ниоткуда.
Иногда фокусник нарочно давал поймать себя на жульничестве — скажем, прятал исчезнувшее кольцо за спиной, чтобы половина зрителей его видела. А вот живая змея, которую китаец запускал в ноздрю таким манером, что через минуту змеиная голова появлялась у него изо рта, — это, по-моему, было без обмана.
Еще китайцы торговали игрушками — разноцветными сотами из полупрозрачной хрусткой бумаги. Орудуя приклеенными с двух сторон палочками, можно было составлять из этих воздушных конструкций самые причудливые фигуры.
Потом «ходи» исчезли. Не то их выслали на Дальний Восток, не то пересажали. Закрылись и знаменитые китайские прачечные. Но это случилось уже в 30-х годах, когда — в самый разгар шпиономании — родился анекдот: клиент в китайской прачечной скандалит: «Плохо постирали белье!» А китаец гордо отвечает: «Я не пласика, я сапиона».
Прекратились и представления фокусников на бульваре. Но к нашим услугам оставалось кино. Став к этому времени старше и бессовестнее, мы с Гошкой не брезговали в поисках мелочи пошарить по карманам шуб и пальто, висевших дома на вешалке: что-нибудь обязательно выуживали и шли в «Великий немой» или «Палас».
Мы очень увлекались американскими приключенческими фильмами: «Долина горящих скал», «Клеймо буква Б», «Контрабандисты из Чили», «Робин Гуд». Кто в них играл, кто их ставил, нас не интересовало.
Другое дело комедии. Тут зрители шли смотреть на любимых артистов. Странно, но в детстве я не видел ни одной картины с участием Чаплина. А с Монти Бенксом видел, с Бастером Китоном — по-тогдашнему Бестером Кейтоном — видел («Три эпохи»), с Гарольдом Ллойдом видел («Бабушкин внучек», «Женобоязнь» — так они назывались в нашем прокате, а как правильно — не знаю).
Гарольда Ллойда дворовые ребята по невежеству звали Гарилойдом, путая с персонажами популярного в то время научно-фантастического романа «Остров гориллодов».
Но особенно нравились нам комедии с Патом и Паташоном. Не было двора, где пацан-коротышка не получил бы кличку Паташонок, а его длинный приятель — Пат.
Должен сказать, что со всей упомянутой выше компанией успешно конкурировали свои родные — Игорь Ильинский и Анатолий Кторов. «Кукла с миллионами», «Процесс о трех миллионах», «Закройщик из Торжка», а чуть позже — замечательный «Праздник святого Йоргена».
А самой первой картиной, которую я посмотрел в «Великом немом», была отечественная мелодрама с малопонятным названием «Саламандра». Потом уже, взрослым, я узнал, что ставил ее Г. Рошаль. И даже похвастался в разговоре с Григорием Львовичем: вот, мол, первым в моей жизни фильмом была ваша «Саламандра»; ничего не помню, кроме одного кадра: всадница в длинном белом платье спешивается у крыльца богатой усадьбы.
— Приятно слышать, — сказал Рошаль. — Но такого там не было. Ни всадницы, ни белого платья.
Но я точно помню: было! Ну, может быть, в какой-то другой картине...
Начиналась эра звукового кино. В «Колоссе» мы с Гошкой смотрели «Путевку в жизнь». О всенародном успехе этой картины лучше газетных рецензий говорят частушки, которые распевали в московских дворах:
Мустафа дорогу строил,
А Жиган по ней ходил.
Мустафа по ней поехал,
А Жиган его убил.
И другая, менее приличная:
Мы «Путевку в жизнь» смотрели,
Там творятся чудеса:
Мустафа у Кольки-Свиста
Рвет на жопе волоса.
Если не ошибаюсь, в песенном фольклоре еще только одна картина была увековечена — «Тарзан». Но это было гораздо позже, уже после войны.
А про последние довоенные годы рассказывать не буду: про них многие помнят и расскажут лучше меня.
Скажу только, что по многу раз смотрел «Веселых ребят» и «Цирк»; «Цирк», по-моему, раз десять. Раза два-три видел и «Чапаева». Уже тогда читал про пацана, который ходил на каждый сеанс в надежде, что Василий Иванович все-таки не утонет, доплывет. Сам я таких оптимистичных зрителей не встречал. Наверно, легенда. Но красивая. Se non e vero, ben travato — если и неправда, то хорошо придумано.
Фрид В. Кинотеатр моего детства // Искусство кино. 1997. № 8.