Адриан Пиотровский был первым литератором, с которым мы встретились в работе. Ученый школы классической филологии, лучший наш переводчик Эсхила и Аристофана, он был, пожалуй, самой романтической фигурой петербургского интеллигента времен военного коммунизма. С первых дней Октября он бросился во множество дел: сочинял либретто аллегорических битв Труда и Капитала на площади Зимнего дворца, участвовал вместе с Луначарским в комиссии по переименованию улиц. Именно тогда старорежимный Каменноостровский проспект был окрещен улицей Красных Зорь.

Учреждения, где он трудился, имели своеобразных руководителей: одним заведовал автор «Незнакомки», руководитель другого вечерами выходила на арену цирка в образе леди Макбет; Александр Блок и Мария Федоровна Андреева тогда возглавляли множество комиссий.

Новое, возникающее на его глазах, не только привлекало внимание, он «заболевал» этим начинанием, «горел» им. Где только речь шла о смелых опытах, пробах неизведанного, появлялся еще молодой большеголовый человек – волосы уже поредели – в кожанке или темной рабочей блузе и неизменно измятых на коленках брюках, карманы которых топорщились от книг и рукописей, и брался за дело: исследовал, сочинял, помогал. Он был одарен счастливым даром, способностью радоваться по- настоящему. Все происходившее было для Пиотровского своим, родным, вот он и шалел от счастья после каждой удачи. Меры восторга он обычно не находил и от всего сердца верил, будто неплохой спектакль просто удача, а пример какой-то еще небывалой «емкой формы» или образец «индустриализации театра».

За теоретические фантазии ему немало доставалось. Вспоминается один из диспутов, где рапповцы разделывали Пиотровского под орех. Его били хлесткими формулировками промеж глаз, он пробовал что-то возражать, но цитаты сбивали его с ног. Он был не из тех, кто умел говорить об искусстве, он только умел отдавать ему жизнь.

Немало кинематографистов с глубокой признательностью вспомнят помощь Пиотровского, а вот названия его должностей на киностудии, вероятно, ни у кого не сохранились в памяти. Был он, кажется, поначалу в «литературном бюро», состоял в каких-то коллегиях, советах, считался потом заведующим сценарным отделом, заместителем директора. Но каким он был заведующим и кого он замещал? Он «горел» и «заболевал»; ни заведовать, ни замещать он не умел.

Он приходил на студию совсем рано, до начала рабочего дня. Секретарь — степенная седая женщина — устраивалась за столиком. Пиотровский диктовал строфы переводов: вчера в трамвае по дороге с «Ленфильма» в Публичную библиотеку удалось славно потрудиться, а потом ночью пришли в голову хорошие строчки.

Стучала пишущая машинка. По коридору брели сонные после ночной смены артисты, сдирая на ходу парики и бороды; выходила на работу дневная смена. В комнате появлялись режиссеры, писатели. И кто-то, даже не поздоровавшись, еще с порога кричал привычным в киноделе паническим голосом:

— Срывается съемка!..

Бывало и так, что, не давая продолжать, Пиотровский просил только несколько минут для себя, совсем немного внимания: уж очень хороши эти стихи!.. Он находил у Эсхила те же священные вихри восстания, сквозь которые шли у Блока двенадцать. Я приведу строчки «Прикованного Прометея» в его переводе:

Ослепительных, огненных молний, змеясь, 

Извиваются искры. Столбами ветра

Крутят пыль придорожную. Вихри ревут 

И сшибаются в скрежете, в свисте. Встает 

Вихрь на вихрь! Свистопляска! Восстанье ветров!..

Хорошо, когда рабочий день на киностудии начинается _f чтения Эсхила или Катулла. У Пиотровского были глухой голос и плохая дикция, но восторг искусства одухотворял речь, зажигал взгляд больших светло-голубых близоруких глаз'А день этот часто был трудным, многое мешало; обычными словами здесь были «переделки», «досъемки», «уходит натура», «простаивает группа». И вот отложены в сторону Эсхил и научная статья. Адриан Иванович уже ходит по накуренной комнате, среди гама многих голосов, неторопливо рассуждает вместе с режиссером (или писателем), уже как бы находясь в самом ходе его работы.

Он сразу что-то предлагает, пробует тут же сочинить. Возникают и отвергаются рабочие гипотезы (ими проверяется план), образуются какие-то конструктивные мысли, дело уже вышло из тупика, работа спорится... Кто же это придумал? Неужели не сам автор?.. Ну, значит, само придумалось.

Если случится необходимость что-то записать, положение затрудняется: бумага у секретаря такая, что чернила расплываются, а пером кто-то пробовал открыть ящик стола. Как-то так происходило, что в комнате Пиотровского — самом сердце студии — почти не писали.

Ошибочно думать, будто он наладил кинопочиночную мастерскую, драматургическую техпомощь (хотя и этим приходилось заниматься). Ради «дотягивания» и «выправления» не стоило бы откладывать в сторону научную работу. Он был одним из людей, изо дня в день строивших советскую кинематографию. Он занимался всем — важным и мелким, трудился как только мог, потому что чувствовал. кино мужает, становится настоящим делом. И нужно объединять людей, привлекать новых, помогать им в нелегкой работе.

Было у него излюбленное выражение — выслушав сцену или просмотрев кадры будущего фильма, Пиотровский нередко вздыхал:

– Не хватает ветра, – печально говорил он. – Это все комнатное. Ветер не проникает за стены…

Ему хотелось, чтобы за каждой историей, пусть и самой маленькой, показался горизонт больших дел, жизни страны.

Козинцев Г. М. Глубокий экран // Козинцев Г.М. Собрание сочинений в 5 т. Л.: Искусство, 1982. Т. 1. С. 85-87.