В 30-е годы «Ленфильм» был средоточием кинематографической мысли. Теперь об этом постоянно вспоминают киноработники. И не только вспоминают. Вздыхают о былых победах «стариков». Пытаются найти этому объяснение в различных фактах. И находят эти факты, сами по себе исторически верные, но все-таки не дающие полного ответа на вопрос, в чем тайна тогдашних успехов ленинградцев.
Говорят, что, мол, в то время кинематограф, только обретя звук, щедро расходовал все накопленное в свой «немой» период. Говорят, что тогда все теперешние мэтры были молодыми и поэтому без робости и оглядки выступали в полный голос. Поминают добрым словом художественный совет студии, который нелицеприятно и сурово взыскивал с каждой картины.
Это все так. Однако, вспоминая это, забывают еще об одном обстоятельстве, без которого не было бы «золотого века» «Ленфильма» и всей советской кинематографии. Забывают о том, что тогда в центре деятельной и целеустремленной жизни студии стоял человек, чье имя мы должны всегда помнить.
Человеком этим был Адриан Пиотровский, номинально — начальник сценарного отдела, а по сути дела — душа студии. В последние годы работы на «Ленфильме» Пиотровский, по справедливости, был назначен на должность художественного руководителя.
И надо сказать, что после него это звание ни разу не было так оправданно, так точно определено, кому бы оно ни принадлежало.
Производство кинофильма — трудное и кропотливое дело. Каждая картина от замысла до выпуска на экран формируется в противоречивой и многообразной обстановке жизни в течение года, а то и полутора и двух лет. И для того чтобы вещь получилась, она должна жить в сердце, разуме, руках художника-постановщика, редактора и всего многосложного кинематографического коллектива неотделимо от действительности, пополняя жизненную основу сценария.
Вот это-то чувство жизни было в высшей степени присуще Адриану Пиотровскому как художнику и человеку. Но ему было дано не только это.
Общаясь с ним ежедневно на протяжении многих лет, его товарищи и ученики не переставали поражаться всесторонней осведомленности, гигантской эрудиции и широте взглядов этого человека, словно бы не имеющего возраста. Он представлялся нам патриархом. Между тем разница между ним и нами измерялась для одних, в том числе и для меня, в семь-восемь лет, на которые мы были моложе его, другие были его ровесниками, третьи даже старше на один-два, а то и на двадцать лет… Да и сам он пришел на «Ленфильм» совсем еще молодым человеком.
Такова обаятельная сила знаний. Единственная сила, которая непреклонная утверждает человеческий авторитет.
Но и знания различны по своему качеству и по способу их применения. Они могут стать предметом академического чванства, мертвым капиталом, крепко-накрепко запертым на замок. А могут быть и возвращены к жизни, так сказать, пущены в дело, в жизнь и тем самым умножены во много раз.
Знания Пиотровского были именно такого рода. Изысканно зная античность, Адриан Иванович видел в ней щедрый, неиссякаемый источник, питающий современность.
Он переводил так, что латынь и древнегреческий оживали под его пером в звучных словах, в точных полнокровных образах, в живом русском языке.
Он поразительно чувствовал полноту словесных различений, а это важнейшая сторона поэтического дарования. Не меньше была и его одаренность ученого, пытливость исследователя.
И вот такой человек, которому судьба прочила, казалось бы, прямую дорогу в Академию по разряду изящной словесности, большую часть себя отдал кинематографии. Почему? Мы не раз задавали ему этот вопрос. Он отвечал застенчиво, уклончиво. Но ответ напрашивался сам собой. Разгадка была в том, что он видел в кинематографии наиболее жизненное из всех искусств.
А относясь к кино так, страстно желал (а Пиотровский представлял собой натуру страстную) совершенствовать его мысль, его образность, его могучий, только еще нарождавшийся язык.
И тут открывалась еще одна черта его многосторонней одаренности.
При всей видимой рассеянности, вокруг которой складывалось множество забавных анекдотов, Адриан Иванович Пиотровский был точнейшим практиком. Его «обширная» голова вмещала огромное количество разнообразных сведений и соображений, без которых нельзя ни проследить технологию кинофильма, ни тем более ее выстроить.
И наконец, он в высшей степени обладал чертами, качествами, мышлением, талантом стратега.
Сейчас много и горячо спорят, нужно ли это художнику. И однозначный ответ не годится.
С одной стороны, мы, сердясь на самих себя часто клянем того «внутреннего редактора», который склоняет нас к схеме, идущей порой вразрез с жизнью.
Но с другой – как протест против схем, подменяющих истинную стратегию искусства, особенно часто это случается у молодежи, возникает полное стремление освободиться от стратегического мышления, дав полную свободу случайному, разрозненному, а точнее — объективистскому восприятию действительности. Вот причина того, что рождаются иногда вещи, словно корабли, плывущие в никуда, пущенные по волнам моря житейского без необходимой оснастки и к тому же еще груженные всякой дрянью... Вялыми раздумьями вокруг собственного пупа, раздраженным бормотанием насчет неустройства жизни, развязным себялюбием, мелкими страстями, заслоняющими горизонт... И все это под флагом человечности, правдолюбия, искренности. Было ли так и в те времена, когда на «Ленфильме» создавались «Чапаев», трилогия о Максиме, «Депутат Балтики», «Крестьяне», «Великий гражданин»? Вероятно, в недрах сознания каждого из нас, художников того поколения, образы складывались, мысли формировались в ожесточенной внутренней дышит. Да и сама жизнь тех лет отнюдь не была проще и легче нынешней, а в чем-то и много сложнее и труднее.
Но я не ошибусь, если скажу, что мысли наши складывались, находили свой полный и целостный выход в искусстве всегда при участии первого друга и советчика каждого ленинградского режиссера – Адриана Пиотровского, и это определяло правильность направления, в котором мы шли.
Мы приходили к нему на исповедь, когда еще совсем смутно будто в тумане, брезжил замысел новой работы и чувствовали его направляющую руку вплоть до самого выпуска картины на экран. И мы двигались в верном направлении, потому что он сам, хотя его порой упрекали в наивности, в прямолинейности, мыслил как стратег и учил нас видеть дальние перспективы и ставить перед собой главные, большие цели.
Адриан Иванович Пиотровский не был членом партии, но преданность идеям, выдвигаемым партией, вера в силы родного народа были в нем неистребимы и в высшей степени заразительны. Я не первый раз, говоря о Пиотровском, употребляю выражение «в высшей степени», и это не случайно. То, что в нем было заключено, то, что он отдавал искусству, людям, народу, требует именно этого определения — «в высшей степени». Иная мера к нему неприменима.
Его качества стратега проявлялись не только в том, что он подхватывал наши замыслы, всякий раз становясь негласным и бескорыстным соавтором каждой картины. Роль его как художественного руководителя студии была гораздо больше. Очень часто случалось так, что он не ждал, пока сценарист или режиссер придет к нему со своими творческими планами.
Как и положено стратегу, он знал силы, которыми располагал, распределяя их по всему фронту, и выдвигал перед каждым «соединением», перед каждым «командиром» задачи, которые тот мог решить лучше, чем любой другой. Он знал каждого из нас как художника и человека, а не как просто номенклатурную единицу, и поэтому-то и угадывал, всегда безошибочно, что может и должен сделать тот или иной режиссер, сценарист или даже писатель, до того не сочинявший сценариев и не помышлявший об этом.
— А что вы думаете? — спрашивал Пиотровский, развивая перед человеком замысел его собственного будущего фильма о том, что в этот момент было всего нужнее стране. И, как правило, встречал положительную ответную реакцию, так же как положительную ответную реакцию находила в нем самом каждая плодотворная идея, возникавшая у каждого из нас.
Происходила постоянная диффузия. Токи, шедшие от руководителя и от руководимых, встречались. В этом-то и был секрет успехов «Ленфильма» в ту славную пору. И таким Адриан Иванович был всегда и во всем. В свое время он отдал немало душевных сил театрам рабочей молодежи, буквально до слез радуясь рождению новых талантов из самой гущи народной. В молодежи он видел как бы самый корень жизни, надежду человечества. Поэтому с отцовской терпимостью принимал неизбежные возрастные заблуждения, ликуя, когда рядом с заблуждениями видел искры народного гения.
Вот эта его любовь к жизни, любовь к человеку и неизбывная вера в него и были тем цементом, который скрепил так называемую ленинградскую школу и помог сформироваться характерам Полежаева, Максима, Шахова, кинематографически осмыслить и выразить натуру Чапаева.
Адриан Пиотровский был не столько редактором, сколько художником, и с великой щедростью расходовал свою фантазию, свои философские осмысления действительности на сценаристов и режиссеров, которые были для него как бы членами единой трудовой семьи.
Никто из нас, с ним работавших, его не забудет. Просматривая свои картины 30-х годов, кто из нас не говорил: «А вот это Адриан подсказал». Что может быть лучше, больше для памяти о человеке?
Герасимов С.А. Адриан Пиотровский // Герасимов С.А. Жизнь, фильмы, споры. М.: Искусство, 1971. С. 188-193.