Часто воспоминания детства всю жизнь не отпускают художника. И. Тургенев неизменно оставался поэтом Орловщины. Могучая сила Сибири наполнила все творчество В. Сурикова. А. Довженко всегда был певцом родной Украины. Но есть мастера, которые своему рождению в искусстве обязаны свежести новых впечатлений. Не экзотика, а душа Таити открылась французу Гогену. Грузина по месту рождения Маяковского сделала поэтом Москва. Таким путем пришел в искусство и Еней.
Евгений Евгеньевич родился в Венгрии в 1890 году. Семья была «медицинской». Несколько поколений подряд она давала обществу знающих и уважаемых врачей и фармацевтов. Врачом был отец художника. Его братья, родной и двоюродный, стали профессорами медицины. Родственники Енея были людьми практического склада. Два рода занятий почитались в семье «несерьезными» — политика и искусство. Еней дважды нарушил семейные традиции — стал художником и революционером.
Художником-живописцем он решил стать еще в детстве. Однако родители были против: если сын не проявляет семейной склонности к медицине — пусть займется техникой. В конце концов было найдено компромиссное решение, и Еней поступил на архитектурный факультет Будапештского университета. Сегодня Еней может поблагодарить судьбу за подобное стечение обстоятельств — в университете он не оставил живописи и одновременно получил подготовку архитектора. Архитектура дает серьезное знакомство с историей материальной культуры и изобразительных искусств, приютом которых она издавна служила; архитектура внушает понимание связи, что существует между жизненным укладом и его внешними формами; учит мыслить пространственно, отчетливо представлять себе композиционные отношения; помогает ощутить конструктивную логику, присущую всем вещам; знакомит со свойствами материалов; прививает лаконизм и ясность мысли, четкость воображения, деловитость. Сочетание живописи и архитектуры оказалось очень удачным для будущего художника кино.
Впрочем, диплома архитектора Еней так и не получил. Его увлекла политическая борьба и бурная художественная жизнь предвоенного Будапешта.
Австро-Венгрия второго десятилетия нашего века под внешним благополучием скрывала назревающий социальный конфликт. Страна стояла в преддверии революции. Еней принимал участие в политических демонстрациях, читал марксистскую литературу. Революционными были и его симпатии в искусстве. Признанным вождем венгерской художественной молодежи считался тогда поэт Эндре Ади. Его стихи переполняло предчувствие революции. Она появлялась в образах чего-то чудесного, радостного и невыразимо яркого — то как ликующий праздник жатвы, то как воскрешение сожженного врагами крестьянского вождя Дьердя Дожи, то как сказочная сияющая птица. (Пройдет несколько лет, и Еней узнает то же ликующее ощущение уже свершившейся революции в творчестве молодых советских кинематографистов.) Яркость революционной романтики тянула Енея к произведениям Горького. Его книги будущий художник читает запоем. Другая его литературная симпатия тех лет — Томас Манн — на первый взгляд менее объяснима. Но в увлечении Манном можно усмотреть корни особого пристрастия художника к истории, к стремлению философски осмыслить ее. Манн мог научить напряженности мысли, скрепляющей разрозненные ощущения в целостную картину жизни.
Среди венгерских художников Еней считает своим учителем Кароя Ференци — талантливого и многостороннего мастера, разрешавшего очень сложные живописные задачи. В полотнах Ференци было качество, очень существенное для будущего художника кино: человек неизменно появлялся в неразрывном единстве с окружающей средой, с природой.
Енея, как и многих венгерских художников, привлекала французская живопись. Для венгерской интеллигенции само тяготение к французской культуре было тогда протестом против австрийского засилья. Но если учитель — Карой Ференци увлекался Бастьен-Лепажем, художником примиренческого, идиллически-созерцательного отношения к миру, то сам Еней предпочитал Пикассо. Его привлекала революционная смелость французского художника, ломавшего академические каноны, его глубокий внутренний драматизм и философичность. (Через много лет возникнет у Енея новый интерес к Пикассо. Искусство Пикассо станет союзником в поисках специфических для художника кино способов графического выражения.)
Незадолго до начала первой мировой войны Еней был призван на военную службу. После ее окончания мечтал поехать в Париж. Франция рисовалась матерью революции, Париж — столицей революционного искусства. Военная служба должна была кончиться в 1914 году. Вместо Парижа пришлось отправиться на фронт. Раненный, Еней попадает в русский лагерь для военнопленных на Дальнем Востоке.
Отголоски грандиозных перемен, потрясших мир, Великой Октябрьской социалистической революции, начала гражданской войны, революционного движения в разны странах, краха Австро-Венгерской монархии — доходили до лагеря. Еней вместе со своими товарищами предпринял неудачную попытку вернуться на родину. Но очень скоро он пришел к убеждению, что настоящее его место здесь, в рядах революционных рабочих и крестьян России. В лагере в руки Енея впервые попали книги В. И. Ленина. «Они открыли мне глаза» —вспоминает художник. Он вступил в отряд венгров- интернационалистов, сражавшихся в составе Красной Армии против банд Колчака. Скоро его приняли в Коммунистическую партию.
Командовал венгерским батальоном Матэ Залка — в будущем советский писатель, затем командир 12-й интернациональной бригады в Испании. Еней хранит память о своем боевом товарище, только не любит говорить о нем: о генерале Лукаче живут легенды, легенду не должны разрушать будничные воспоминания о живом человеке. В 1936 году Залка звал художника в Испанию. Еней не мог поехать: он продолжал работу над трилогией о Максиме.
Еней участвовал в операции по спасению «золотого эшелона». Через Сибирь, кишевшую недобитыми колчаковскими бандами, бойцы венгерского батальона доставили в Казань поезд с золотым запасом Советской республики. Благодарность В. И. Ленина за образцовое выполнение правительственного задания батальон получил вместе с приказом о переброске на Украину. Еней принял участие в боях против Врангеля.
В суровые дни гражданской войны казалось, что во имя революции надо оставить мечты об искусстве. Рисовать было некогда и нечем. Иногда художник занимался резьбой по дереву. Когда в руки попадали краски – писал плакаты.
В Красной Армии Еней оставался до 1923 года. Гражданская война окончилась. Он впервые решил слить воедино обе свои профессии — революционера и художника. Из всех искусств его привлекало самое молодое и самое массовое — кинематограф. В 1923 году Еней пришел художником на студию Севзапкино в Петрограде.
Художника глубоко волновала грандиозность происходящего в стране, его переполняло ощущение радости и новизны всего, что несла с собой революция. И свои ощущения он мечтал донести до зрителей в максимально ярких, неотразимо действенных формах. Неуемную жажду необычности и новизны формы Еней почувствовал уже в годы гражданской войны — обычные краски казались тогда слишком тусклыми для революционных плакатов. Художник пытался. сопоставлять локальные цвета в самых ярких и разнообразных сочетаниях. Его плакаты получались похожими на многокрасочные витражи.
Та же увлеченность революцией ликовала тогда в сердцах молодых мастеров, только начинавших свой путь в советском искусстве. Это было поколение, встретившее революцию в юности, когда восприятие жизни особенно ярко и непосредственно. Они, может быть, и не всегда понимали всю глубину и сложность революционных преобразований, но верили в революцию свято и были захвачены ею до конца. Художники этого поколения не сразу приобретали в искусстве «профессию». Они пробовали возможности живописи, литературы, театра... В итоге многие приходили к кино. К самому массовому виду искусства.
Еней был старше и опытнее, но по свежести его ощущения жизни как бы приравнивались к юношеской непосредственности молодых. На новой родине все казалось особенно новым и необычным. Неизведанные возможности таила в себе и новая для Енея профессия.
Он мечтал приобщить свое искусство художника кино к решению самых волнующих проблем новаторского революционного искусства. Но довольно скоро он почувствовал, насколько далеки были его мечты от реального состояния дел на студии Севзапкино и от истинного положения, которое занимал в кинопроизводстве художник.
Напомним, шел только 1923 год. Эйзенштейн еще работал в театре, хотя теоретические выводы и первые практические эксперименты уже влекли его в кино. Кулешов ставил на сцене «фильмы без пленки», а Пудовкин работал у него «натурщиком» и ассистентом режиссера. Пока только мечта о кино дипломат, а позже газетный карикатурист Довженко. Процессы, что в скором времени приведут к рождению «Броненосца «Потемкина» и «Матери» — фильмов, принесши советскому искусству триумф и мировое признание, происходили еще не на экранах, а в литературе, в живописи, в ожесточенной журнальной полемике.
В кино же господствовали режиссеры, начавшие работать еще до революции. Не надо сомневаться в их искренности. Они честно, как могли и умели, пытались служить новому Но все-таки очень далеки оказывались их произведения от настоящего выражения таких понятий, как революция, Советская власть, человек нового общества, от новой эстетики, рожденной новой жизнью.
Силы молодой советской кинематографии крепли в борьбе с тенденциями буржуазного коммерческого кинематографа. Не всегда молодые мастера были справедливы в своих оценках. Границы коммерческого искусства в их глазах оказывались неоправданно широки — в категорию «кассовых» зачислялись подчас и хорошие реалистические произведения. Сегодня можно понять перехлест молодых художников — противник тогда представлял собой слишком реальную и грозную силу.
На экраны нашей страны устремился поток зарубежных фильмов. «Объятия ужаса», «Женщина Фантомас», «Мадам Рекамье», «Авантюристка из Монте-Карло» — такими названиями пестрели репертуары советских кинотеатров. Относиться к этим фильмам просто как к безобидному развлечению было бы наивно. Они уводили зрителя от насущных проблем современности, порождали в нем ложные представления о жизни. Они обедняли душу, выдавая за искусство грубый суррогат. Тем более новое только-только начинало пробивать себе дорогу в умах и сердцах людей.
А что пока могла противопоставить советская кинематография лавине зарубежных фильмов? Добросовестные, но бесстрастные иллюстрации политических лозунгов? Кинодраму и приключенческую картину, где революционная тема была лишь предлогом для показа адюльтера или детективной истории?
Слишком многое в работе кинематографистов, начинавших до революции, напоминало о коммерческом кино. В этом Еней мог убедиться, столкнувшись на студии Севзапкино с деятельностью режиссеров старшего поколения. Иной была тематика, иные идеи они пытались пропагандировать, а фильмы делали по-старому, как на дореволюционных студиях Дранкова и Ханжонкова. Режиссеры знали, что именно приносит фильмам кассовый успех и не желали выходить из душного, но удобного круга приемов, подтвержденных кассовыми сборами.
То же кассовое мерило определяло собой и работу художника. От него требовали, чтобы «фон» позволял безошибочно узнавать место действия и чтобы этот фон был «красивым» и нравился зрителям (критерий «красоты» определяли опять же кассовые сборы).
В советском кино и тогда уже работало немало талантливых художников — С. Козловский, А. Уткин, В. Баллюзек и, конечно, В. Егоров. Приглашались известные театральные художники — В. Симов, И. Рабинович. Но победить эстетику старого кинематографа они были не в силах.
Талантливые художники были одиноки в своих попытках противостоять пошлости на экране. В любом из них режиссер видел только «украшателя» фильма. Да и самого художника заботили лишь декорации, демонстрирующие его творческое лицо. Как войдут они в целостный организм фильма – художника мало интересовало. С этим Еней столкнулся лично, когда работал с В. Егоровым в фильме режиссера В. Висковского «Красные партизаны». Фильм был неудачным, унылым и сумбурным, но декорации Егорова оказались оригинальными и остроумными. Запомнилась комната попа с лежанкой, украшенной портретом какого-то духовного лица, попойка белогвардейских офицеров под сенью большой скульптуры, изображающей Амура и Психею. Помогали ли декорации фильму? Скорее наоборот — уводили зрителя в сторону от его идеи, его героев.
Не принесли Енею радости и его первые самостоятельные работы в фильмах «За власть Советов» и «В тылу у белых». Режиссеры ждали от художника не творчества, а ремесла, сторонились его находок.
Из опыта работы на киностудии Еней вынес твердое убеждение: труд художника в кино должен стать иным и по целям, и по методам. Стало ясно: только в коллективе талантливых единомышленников он добьется осуществления своей мечты.
Приход свежих сил в кино открывал широкие пути для превращения кинопрофессий, годами остававшихся ремесленными, в творческие. Так обстояло прежде всего с художником и кинооператором.
Правда, случилось так, что становление творческих основ профессии у художников шло медленнее, чем у операторов. И, как ни парадоксально, тормозили его сами молодые режиссеры. Многие из них — Эйзенштейн, Кулешов, Довженко были недавними художниками. Придавая очень большое значение изобразительной стороне фильма, они брали всю творческую часть работы художника на себя. В итоге и им оказывался нужен только профессиональный строитель павильонов, послушно исполняющий их волю. Работать кино ищущим художникам становилось неинтересно. Они предпочитали становиться режиссерами.
Однако Енею посчастливилось попасть в особые условия.
Кузнецова В. Начало пути // Кузнецова В. Евгений Еней, Л.,М., 1966. С. 7-14.