В офицеры попасть я боялся, как огня. Потому что хотел быть гражданским. Я знал, что офицерам уволиться из армии невозможно. Но что делать? Приказ есть приказ. В училище жизнь уже немного другая, чем в части. Курсантам полагается по двадцать граммов сливочного масла, меню состоит не из одних кислых щей. Кто-то за обедом стал меняться: я тебе – масло, ты мне – компот. Я же не менялся, съедал за милую душу и то, и другое. С месяц я там послужил. Там я познакомился и подружился с Эдуардом Сальницким. Он поляк по происхождению, очень милый, интеллигентный человек. Стал потом хорошим саксофонистом, классным аранжировщиком. Я как-то зашел в музвзвод, а Эдик там играл на кларнете. Потом он мне говорит:

– Тебе надо идти к нам в музвзвод! Поговори с капельмейстером прямо сейчас.

Капельмейстер мне сказал, что для этого надо хорошо играть на каком-нибудь духовом инструменте. И ничего не вышло…

А тут и война кончилась. Мы вышли во двор, и нам объявили, что Германия капитулировала. Какой-то особой радости в тот момент не было. Потому что на фронт не попали, долг свой не исполнили!.. Чуть позже мы все-таки осознали, что наступил великий момент, что для всех наших людей это счастье. Началась демобилизация. Нам, курсантам, дали месячный отпуск, и я поехал в Новосибирск. Там сразу купил маленький аккордеон и кларнет и стал заниматься. Сижу во дворе на завалинке, по шесть часов играю то на кларнете, то на аккордеоне. Ходил и к преподавателю по кларнету. И довольно быстро этот инструмент освоил.

Через месяц вернулся в училище и сразу – в музвзвод.

– Вот, – говорю, – я на кларнете могу!

Что-то поиграл, плоховато, правда, но это устроило. Но я еще пошел к начальнику клуба капитану Барабанову. Докладываю ему:

– Я, товарищ капитан, киномеханик!

Мне было известно, что киномеханик у них демобилизовался.

– Еще, – продолжаю, – на аккордеоне играю, на рояле.

Какой ценный кадр нежданно-негаданно свалися им на голову!.. Капельмейстер и начклуба пошли к генералу, начальнику училища, и стали решать, куда меня направить. Первый просит: в музвзвод, второй – в клуб. И клуб перетянул. Наверно, потому, что еще Ленин говаривал, мол, важнейшим из искусств для народа, батенька, является кино! Меня из курсантов перевели обратно в солдаты, и дослуживал я солдатом...

В моем распоряжении появилась кинобудка. Я даже спать там планировал, но не разрешили. Потом дали добро спать у художника Левы. Он жил в своей мастерской. Там всюду висели плакаты, лозунги, лежали краски и кисти. Имелась и замечательная плита, согревающая душу и тело. Пригодился и белый экран. Вечером я ложился, Лева заворачивал меня в этот экран, и я с наслаждением засыпал на чудесной теплой плите…

В один прекрасный день открывается дверь и в мастерскую входит офицер. Он командует:

– Встать!

Лева-то встал, а я не могу: меня надо предварительно раскатать. Лева подскочил, раскатал. Тут я вижу, что офицер дико смеется про себя, но виду не подает. Этим офицером был Евгений Матвеев, ставший потом знаменитым актером и кинорежиссером. В то время он был командиром взвода.

Так мы с ним познакомились, потом и подружились, участвовали в художественной самодеятельности.

А тут Леве заказали делать барельеф Ленина и Сталина. Потребовалось много глины. Солдаты принесли сколько надо. А чтобы клейстер делать, дали пуд муки и дешевого растительного масла для смазки. Я как-то вечером прихожу, вижу все эти драгоценные запасы и начинаю слюнки глотать.

– Слушай, – говорю, – Лева, масло у нас есть, мука есть, печка имеется. Давай лепешки пожарим!

Достал я вьюшку, отчистил ее, ливанул масла от души, замесил тесто на воде. А топка-то – в коридоре. В итоге мы не уследили и стряпню свою немножечко передержали. Она пригорела, да так, что дым пошел на весь клуб! Зато со второго захода лепешки получились что надо. Правда, немного сыроватые, но улетели все с большим плезиром.

Я, как киномеханик, имел право свободно выходить за территорию училища. Зимой у меня санки были, на них из кинопроката возил банки с фильмами. В основном брал только музыкальные, типа «Серенады солнечной долины». Я из этого фильма все песни повырезал, чтобы ролик получился, а фильм сдал без единой песни. Потом капитан меня вызывает и спрашивает:

– Что ты там нахимичил? Фильм кто-то взял, а в нем – ни одной песни!

Мне слегка попало за эти проказы. Жалко было, что пришлось песни вернуть…

А клуб наш зимой был в буквальном смысле ледяным. Стекол нет, пол ледяной, колотун. Дамы танцевали в шубах, офицеры – в шинелях. А я играл в перчатках.

У нас в заборе одна доска отрывалась, и мы этой лазейкой частенько пользовались. Летом бегали на пруд купаться. А однажды приятель пригласил меня к девочкам на вечеринку. Мы пришли по нужному адресу, там стол накрыт, девушки сидят. А хозяин работал на фанерном комбинате, и все пили древесный спирт, желтый такой, вонючий. Пили стаканами, слегка разбавляя водой. Они привыкли, у них иммунитет. После граненого стакана мы отключились полностью. Какие там девочки!.. Утром проснулись – головы свинцовые, мы с приятелем бледные, как поганки, а девчонкам – хоть бы хны. Мы еле-еле притащились в училище, кое-как отлежались. Но, видно, спирт был все-таки очень добротный, не смертельный…

А как-то я пригласил в гости одну даму. Нелегально, конечно. Но бдительный капитан Барабанов, начальник клуба, нас застукал, начал дико кричать и мою бедную гостью выпроводил за территорию училища. В общем, позор. А меня отправили на две недели в конюшню. Лошадей чистить. Я лошадей, конечно, люблю, как домашних животных, но побаиваюсь. Чищу и думаю: сейчас как даст ногой!.. Имена у них подходящие: Плоскогубцы, Отвертка, Молоток… Потом все видят: от меня проку нет, конюх я неважнецкий, и командир говорит:

– Что ты там чистишь? Ты же художник! Сделай-ка нам дощечки с именами лошадей!

А какой я художник? Живу только в одной мастерской с художником. Но, как и Остап Бендер, огорчать работодателя я не стал. Художник так художник.

Утром напилил фанеры и собрался рисовать. А Лева мне поясняет:

– Ты не торопись! На следующий день будешь рисовать.

Приходит командир, спрашивает:

– Ну, что, сделал?

– Нет, – отвечаю, – работа большая, тонкая! Только еще напилил дощечки нужных размеров.

Назавтра Лева меня инструктирует:

– Так просто рисовать нельзя! Нужно сначала загрунтовать, потом должно просохнуть…

На другой день я начал все это делать, соблюдая технологию. Рисовал примерно как Остап Бендер. Дня через четыре принес художественные творения, торжественно приколотил…

Кто-то посоветовал моей маме сходить в ансамбль песни и пляски (им были нужны музыканты) и сказать, мол, у меня сын-музыкант, в тюменском пехотном училище… Она так и сделала.

И в наше училище из ансамбля прислали запрос. А его – хлоп! – под сукно. Самим, дескать, нужен такой ценный кадр: киномеханик-музыкант и по совместительству – конюх и лошадиный художник!..

Тут подоспел смотр военной художественной самодеятельности в Новосибирске. Я готовлюсь, Женя Матвеев готовится. Я репетирую с певцами, с хором. А когда уже надо ехать, вместо меня берут какую-то пианистку! Это чтобы я в Новосибирске нечаянно не остался.

Ребята говорят:

– Давай мы тебя спрячем в вагоне!

Я, конечно, иду в вагон, где-то прячусь, и поезд отправляется. Когда отъехали довольно далеко, появляюсь из укрытия и сталкиваюсь с капитаном Барабановым. Он дико кричит:

– А ты, Зацепин, почему здесь?!.

– Ну, как же, – говорю, – товарищ капитан! Я столько репетировал! Я должен там играть!..

Он поорал, поорал, но куда меня девать теперь? Ссадить с поезда? Поздно! Уже сто километров отмотали.

В общем, приехали в Новосибирск, поучаствовал в смотре самодеятельности. И тогда начальник ансамбля песни и пляски мне говорит:

– Все, Зацепин, назад не поедете, здесь оформляетесь!

Заключительный концерт был в Доме офицеров. И вот я спускаюсь по лестнице с начальником ансамбля, а навстречу – капитан Барабанов. Он говорит:

– Сейчас Зацепин поедет назад, в Тюмень!

А начальник ансамбля:

– Нет, он остается, я его уже оформил! Мы вам три запроса посылали – вы не отвечаете. Все, до свидания!

А я стою и про себя ликую.

Капитан Барабанов по внутреннему своему содержанию был похож на барабан: часто кричал на подчиненных, стучал кулаком, не отдавая отчета в том, что говорит. И вот, наконец, мне удалось избавиться от его опеки!..

Так я остался в этом ансамбле. Жил дома. Получил офицерскую форму с солдатскими погонами, два раза в месяц давали паек. Какое-то время у нас жил Эдик Сальницкий, позже его тоже взяли в ансамбль. Нам давали паек. Мы приносили домой по мешку с едой. Жить стало лучше. Шел сорок шестой год.

Эдик играл на саксофоне. Место пианиста было занято. За роялем сидел Жора Иванов (впоследствии ставший композитором, ректором Новосибирской консерватории), мы с ним учились вместе в музыкальной школе. Я играл на аккордеоне. У нас был настоящий джазовый оркестр: четыре саксофона, три трубы, три тромбона, певица. Из нас тоже собрали вокальный квартет: я, Эдик Сальницкий, Волвенков и Коля Трусов. На четыре голоса пели…

Зацепин. А., Рогозин Ю.: «…Миг между прошлым и будущим»