Присвоить звание заслуженного деятеля искусств Пиотровскому Адриану Ивановичу, художественному руководителю киностудии «Ленфильм» Художественному руководителю... Если не ошибаюсь, эта должность тогда впервые в кино и появилась. И первым стал Пиотровский. Позже их было много — художественных руководителей студий, объединений, картин. В большинстве случаев они с работой не справлялись. Как исключение, могли помочь М. Ромм, Ф. Эрмлер, И. Пырьев.
Причина не только в исторической обстановке. Причина и в том, что у мастера обычно свои негибкие вкусы, неумение «умереть в руководимом».
Лишь один человек — не режиссер, не сценарист (два его сценария были поставлены до его прихода на постоянную работу в кино) — был подлинным художественным руководителем. Это был Адриан Пиотровский.
Проработав столько лет бок о бок с ним, услышав однажды об указе, упомянутом выше, мы изумились: «Как, разве он руководитель? А ведь мы никакого „руководства“ с его стороны не замечали все десять лет».
Мы показывали ему куски, фильмы, как самим себе, даже смелее, чем себе. Если фильм был хорош, он плакал от радости, создавал теории, если плохой, он сразу же начинал думать, как сделать лучше.
Был ли у него кабинет? Кажется, был.
Но в памяти возникают только беседы на ходу, напряженнейшая обстановка; рабочие места — павильон, натура, просмотровый зал, монтажная...
Вот он сбегает вниз по узкой ленфильмовской лестнице, сталкивается со мной и разражается яростной тирадой: «Вы должны убедить Шуру и Иосифа (Зархи и Хейфица) ставить сценарий Рахманова! Если все мы насядем, они перестанут колебаться, и будет чудесный фильм!»
Мы — вернее, он и мы — насели, фильм был поставлен, прекрасный фильм «Депутат Балтики». Фамилии редактора Пиотровского в титрах нет.
Вот я ищу его — нахожу на съемке «Встречного»; примостившись где-то в углу, не обращая внимания на шум, ослепительный свет, сутолоку, он пишет не то новый диалог, не то «болванку» для песни. (На авторские и постановочные он не претендовал.)
Вот он проходит по саду студии, наклонив голову, размахивая рукой и бормоча что-то непонятное. Оказывается, идет к актеру Д. Журавлеву учить его читать стихи, как читали в пушкинское время.
А вот это, по понятным причинам, всего памятнее. Вечер, мы втроем — Г. Козинцев, А. Пиотровский и я — просмотрели снятый материал «Юности Максима» и убедились, что фильм не получается. Медленно идем мы, также втроём, по проспекту — от студии к Островам, обратно к студии и вновь к Островам. Уже глубокая ночь, ни одного прохожего на улицах, ни одной спасительной мысли... Мы с Козинцевым мрачно молчим, Пиотровский в замечательном настроении. Он издевается над нашей мнительностью, ни с того, ни с сего вспоминает латинскую эпиграмму, вдруг начинает восторгаться какой-то, на наш взгляд, ужасной сценой, потом жестом руки словно набрасывает сюжетный поворот... Где-то бьет четыре часа, мы расходимся, почему-то во всем уверенные, с намерениями убийц... На следующий день один из героев — Дема — отправится на казнь, не подозревая, что спасает этим картину.
Понимаю, что такими коротенькими эпизодами и деталями не воссоздашь образ, а нужно бы — хотя бы для тех, кто пришел и еще идет нам на смену.
Конечно, слова «вы, нынешние, ну-т-ка!» говорит Фамусов. Но ведь было и другое: восхищение Герцена когортой героев декабря, знаменитое начало тыняновского романа — рассуждение о людях 20-х и 30-х годов XIX века.
Я говорю о людях 20-х и 30-х годов нашего века- людях, которых нет, людях, сделавших советское кино, людях поистине разительных.
По Далю, «разить» — значит поражать, давить, озадачивать необычайностью, нечаянностью (от слова «не чаять»).
Да, товарищи, люди эти — и не только Эйзенштейн н Довженко, их было не два и не десять человек — озадачивали, может быть, казались странными. Почти всем им при жизни было трудно. Несправедливее всего судьба Пиотровского. Но не надо горечи. Верим: восторжествуют, собственно говоря, уже восторжествовали эти разительные, неповторимые люди. Хотя — надо по-новому их повторять.
Черт знает, что это были за люди — Юрий Тынянов, Игорь Савченко, Иван Соллертинский и, конечно, Адриан Пиотровский. Оторопь берет, когда пробуешь понять их. Но хочется на примере Адриана Пиотровского хоть попробовать.
Прежде всего почти невероятная начитанность без чванства, жадность к знаниям, идущим в дело. Он знал, как родной язык, и греческий, и латынь, и немецкий, образцово переводил. Был консультантом и драматических театров и музыкальных. Фактически он эти театры создавал. Без него не было бы Трама, не было бы поворота ленинградского Малого оперного театра к Шостаковичу. Эта энцпклопедичность сочеталась в нем закономерно для 20-х годов с неуемной страстью к новому, нечаянному, взрывающему традиции и обиход. Ощущая своим современником Катулла, Пиотровский в то же время «двигал в жизнь» комсомольскую оперетту, пьесы Толлера, массовые зрелища у Фондовой биржи. Ясно, что увлечения Пиотровского нередко оказывались или казались ошибочными. Это участь не его одного. Знали ли мы, безудержно влюбленные в жизнь, в советское кино, что найдутся потом биографы, которые превратят наши биографии в перечень одних только ошибок?
На одной из пресловутых, далеко не ленинских «чисток аппарата» на «Ленфильме» А. И. Пиотровского кто-то свирепо «прорабатывал». А после выступления Адриана Ивановича, искреннего, взволнованного (таким он был всегда), вышел на трибуну один коренной работник кинофабрики — бригадир плотников Иван Иванович Юдин. Он сказал так:
— Встречал я на нашей узкой лестнице и в коридорах этого самого товарища Пиотровского и думал: что он тут делает, кому нужен, чудак такой? А теперь послушал — и его и о нем — и скажу: хорошо, что такой человек у нас имеется! Большой художник Советской власти!
Лестница на «Ленфильме» стала широкой, пусть ходят по ней новые Пиотровские!
— В тридцатые годы «Ленфильм» был средоточием кинематографической мысли. Теперь об этом постоянно вспоминают киноработники. И не только вспоминают. Вздыхают о былых победах «стариков». Пытаются найти этому объяснение в различных фактах. Но эти факты, сами по себе исторически верные, все-таки не дают полного ответа на вопрос, в чем же тайна тогдашних успехов ленинградцев.
Говорят, что, мол, в то время кинематограф, только обретя звук, щедро расходовал все накопленное в свой «немой» период. Говорят, что тогда все теперешние метры были молодыми и поэтому без робости и оглядки выступали в полный голос. Поминают добрым словом Художественный совет студии, который нелицеприятно и сурово взыскивал с каждого.
Это все так. Однако, вспоминая это, забывают об одном обстоятельстве, без которого не объяснить «золотого века» «Ленфильма»: в центре деятельной и целеустремленной жизни студии стоял в те годы человек, чье имя мы должны всегда помнить.
Производство кинофильма — трудное и кропотливое дело.
Каждая картина от замысла до выпуска на экран формируется в противоречивой и многообразной обстановке жизни в течение года, а то и полутора и двух лет. И для того чтобы вещь получилась, она должна жить в сердце, разуме, руках художника-постановщика, редактора и всего многосложного кинематографического коллектива неотделимо от действительности.
Вот это-то чувство жизни было в высшей степени присуще Адриану Пиотровскому. Но ему было дано не только это.
Общаясь с ним ежедневно на протяжении многих лет, его товарищи и ученики не переставали поражаться широте взглядов и всесторонней осведомленности, гигантской эрудицип этого человека, словно бы не имевшего возраста. Он представлялся нам патриархом. Между тем возрастная разница измерялась для одних, в том числе и для меня, в семь-восемь лет, другие были его ровесниками, третьи даже старше на один-два, а то и на двадцать лет... Да и сам он пришел на «Ленфильм» совсем еще молодым человеком (в 1937 году, когда он был безвинно репрессирован, ему было всего тридцать восемь лет).
Таково обаяние силы знаний. Единственной силы, которая непреклонно утверждает человеческий авторитет.
Но и знания различны по своему качеству и по способу применения. Они могут стать предметом академического чванства, мертвым капиталом, крепко-накрепко запертым на замок. А могут быть и возвращены жизни и тем самым умножены.
Эрудиция Пиотровского была именно такого рода. Удивительно зная историю, Адриан Иванович видел в ней щедрый, неиссякаемый источник, питающий современность.
И вот такой человек, которому судьба прочила, казалось бы, прямую дорогу в Академию по разряду словесности, большую часть себя отдавал кинематографии. Почему? Мы не раз задавали ему этот вопрос. Он отвечал застенчиво, уклончиво. Разгадка была в том, что он видел в кинематографе наиболее жизненное из всех искусств и страстно желал совершенствовать его мысль, его образность, его могучий, только еще рождавшийся язык.
И тут открывалась еще одна черта его многосторонней одаренности. При всей видимой рассеянности, вокруг которой складывалось множество забавных анекдотов, Адрпан Иванович был тончайшим практиком. Его голова вмещала огромное количество разнообразных сведений и соображений, без которых нельзя ни проследить технологшо фильма, ни тем более ее выстроить.
И, наконец, он в высшей степени обладал мышлением, талантом стратега.
Сейчас много и горячо спорят, нужно ли это художнику. И односложный ответ на этот вопрос не годится.
С одной стороны, мы, сердясь на самих себя, часто клянем того «внутреннего редактора», который склоняет нас к стратегической схеме, идущей порой вразрез с жизнью.
Но с другой — как протест против схем, подменяющих истинную стратегию искусства (особенно часто этот протест идет от молодежи), возникает стремление полностью освободиться от стратегического мышления, дав свободу случайному, разрозненному, а точнее- объективистскому восприятию действительности. Вот причина того, что рождаются вещи, словно, корабли, плывущие в никуда, пущенные по волнам моря житейского без необходимой оснастки и к тому же еще груженные и ценным грузом и хламом... Тут и вялые раздумья о собственном пупе, и раздраженное бормотание насчет неустройства жизни, и развязное себялюбие, и мелкие страсти, заслоняющие горизонт...
Было ли так в те времена, когда на «Ленфильме» создавались «Чапаев», трилогия о Максиме, «Депутат Балтики», «Крестьяне», «Великий гражданин»? Вероятно, в недрах сознания каждого из нас, художников того поколения, образы складывались, мысли формировались в ожесточенной внутренней борьбе, без которой художник не живет, не дышит. Да и сама жизнь тех лет отнюдь не была проще и легче нынешней, а в чем-то и намного сложнее и труднее.
Но я не ошибусь, если скажу, что мысли наши складывались, находили свой полный и целостный выход в искусство всегда при участии первого друга и советчика каждого ленинградского режиссера — Адриана Пиотровского.
Мы приходили к нему на исповедь, когда еще совсем смутно, будто в тумане брезжил замысел новой работы, и чувствовали его направляющую руку вплоть до самого выпуска картины на экран. И двигались мы в верном направлении, потому что он сам, хотя его порой упрекали в наивности, в прямолинейности, мыслил, как стратег, и учил нас видеть дальние перспективы и ставить перед собой главные, большие цели.
Адриан Иванович Пиотровский не был членом партии, но его преданность идеям, выдвигаемым Коммунистической партией, его вера в силы родного народа были неистребимы и в высшей степени заразительны. Я не первый раз, говоря о Пиотровском, употребляю выражение «в высшей степени». Это не случайно. То, что в нем было заключено, то, что он отдавал искусству, людям, народу, требует именно этого определения — «в высшей степени». Иная мера к нему неприменима.
Его качества стратега проявлялись не только в том, что он подхватывал наши замыслы, роль его как художественного руководителя была гораздо больше. Очень часто случалось так, что он не ждал, пока сценарист или режиссер придет к нему со своими творческими планами. Как и положено стратегу, он знал силы, которыми располагал, распределял их по всему фронту и выдвигал перед каждым «командиром» задачи, которые тот мог решить лучше, чем любой другой. Он знал каждого режиссера до тонкости и поэтому-то всегда безошибочно угадывал, что может и должен сделать тот или иной постановщик.
— А что вы думаете по этому поводу? — спрашивал Пиотровский, развивая и оттачивая перед писателем или режиссером замысел их будущего фильма в направлении того, что в этот момент было всего нужнее стране. Как правило, он встречал положительную ответную реакцию, точно так же, как положительную реакцию встречала в нем самом каждая плодотворная идея, возникавшая у нас.
Происходила постоянная диффузия. Токи, шедшие от руководителя и от руководимых, встречались. В этом-то и был секрет успехов «Ленфильма» в ту славную пору.
И таким Адриан Иванович был всегда и во всем. В свое время он отдал немало душевных сил театрам рабочей молодежи, буквально до слез радуясь рождению новых талантов из гущи народной. В молодежи он видел самый корень жизни, надежду человечества. Поэтому с отцовской терпимостью принимал он неизбежные возрастные заблуждения, ликуя, когда рядом с заблуждениями возникали искры народного гения.
Вот эта его любовь к жизни, любовь к человеку и неизбывная вера в него и были тем цементом, который скрепил так называемую «ленинградскую школу» и помог сформироваться характерам Полежаева, Максима, Шахова, учителя, кинематографически осмыслить и выразить натуру Чапаева.
Мы, творческие работники «Ленфильма», были для него как бы членами единой трудовой семьи. Никто из нас, с ним работавших, его не забудет. Просматривая свои картины тридцатых годов, кто из нас не говорит: «А вот это Адриан подсказал!» Что может быть лучше, больше для памяти о человеке?!
Коллективная повесть об Адриане Пиотровском // Искусство кино. 1962. № 12. С. 45-48.