— Про вас говорят, что вы недовольны ни одним из фильмов, снятых по вашим сценариям. Это на самом деле так?

Да не в том смысле, что недовольны. Чего тут кокетничать? Ну, недовольны, и сидите себе тихо, недовольные. Просто плохо все это, мы о другом думали, когда сочиняли. Думали, будет вот такое кино, а потом смотрим: ничего себе. Опять сочиняли, думали: теперь уж точно всем будет понятно. А потом... Надоело уже.

— В этом смысле «Лимита» для вас не отличается от «Детей чугунных богов» или «Дюба-дюба»?

Там тоже совсем другое кино получилось. Герои другие, поступки другие.

— Тогда прямой вопрос. Какими эти герои должны быть?

Мне легче было бы показать. Показать кино, которое мы придумали, и сказать: вот такими они должны были быть. Мне это легче, чем объяснять, потому что слова уже... Я всегда думал, что люди слова понимают, а оказалось, что все люди слова понимают по-своему. Ты говоришь: в этой сцене человек делает это, а потом с ним происходит это. Казалось бы, все понятно. А на самом деле нет. Или ассистент по актерам спрашивает тебя: каким он должен быть, герой? Ты ему объясняешь: он должен быть простой такой парень, сильный внутренне, здоровый такой, скромный. Ассистент говорит: все понятно, я сейчас. И приводит к тебе какого-то человека. Ты спрашиваешь: это кто? Это то, что вы хотели. Тогда ты снова начинаешь объяснять: нет, он должен быть красивый, он умный должен быть. Такой вот человек из народа. Ассистент говорит: нет вопросов. И приводит совершенно другого человека. Ты спрашиваешь: а это кто? Это то, что вы теперь хотели. Да нет же... Оказывается, тяжело объяснить, что ты на самом деле хочешь. Легче взять за руку, привести и сказать: вот.

— А вы могли бы назвать имя артиста, которому по мечу герой вашего кино?

Не могу. Я не знаю.

— Тогда не обязательно современного артиста. Пускай из других времен, из других кинематографий.

Нет, сейчас сходу не смогу. Но в принципе все старые наши артисты, все артисты тридцатых-сороковых годов — это артисты нашего кино. Молодой Кадочников, молодой Бабочкин, Алейников. Ну, все они, вся эта порода. Они меня как-то греют.

— Может быть, артиста нет потому, что нет этого героя в жизни?

Да есть он в жизни. Весь ужас в том, что в жизни он есть. Просто он не на виду сейчас. Он есть, а в кино его нет. Сейчас порода актеров, вообще генетическая природа в кино другая совершенно. С этим ничего нельзя сделать. Ты берешь человека, копаешься в нем, разбираешься, смотришь и видишь, что он... Тухлый он. Вот он сидит, и что с ним делать, я не знаю. Током его разве что ударить. Ну, можно так. Вот это, к сожалению, одна из самых страшных бед. На сегодняшний день. Ты пишешь на бумаге: из ноздрей у него шел пар, например. А потом ты должен найти человека, который бы тебе это сыграл. Берешь одного, берешь другого... Не дано это им. Они хорошие, красивые там, умные. А вот не дано.

— Иными словами герой вашего кино — это в первую очередь мужского пола человек?

Да, да. Он, как это теперь принято говорить, из сексуального меньшинства — нормальный мужчина. Ему женщины нравятся. Причем сильно. И разные. И все время. И только. И ничего с этим не поделаешь.

— Герои иного толка вас раздражают?

Ну да, раздражают. Но не скажу, что агрессивно. Я вообще считаю, что человек может делать все, что угодно. Делай, что хочешь, только потом сам отвечай за это. Все равно придет время — ответишь. Мир так устроен, что все потом тебя догоняет. Вот говорят: не убий. Я не знаю, я не очень в этом разбираюсь, я говорю: хочешь убивать — иди убивай, пожалуйста. Но потом как бы живи с этим. А ты знаешь, как с этим будешь жить? Но это твое дело. Просто когда меня начинают учить, как мне жить — вот это мне уже не нравится. Тогда я ухожу. Я не собираюсь спорить ни с кем, мне как бы наплевать на это. Человек родился и в тридцать лет узнал, что он женщина, скажем так. Чего-то я не очень в это верю. Тебя же как? Тебя же с этим полом поставили на эту землю. Ну и отвечай, соответствуй. Не знаю, не нравится мне это. Я не вижу предмета искусства в таком раскладе. То есть, наверное, и про это можно сделать историю. И даже классную историю. Но я вижу более интересные истории.

— Интересная история является главным условием вашего кино?

Главных критериев два: интересно или неинтересно и есть жизнь или нет жизни. Вот я смотрю фильм «Александр Невский» — там есть жизнь. Все, значит, мне уже интересно наблюдать за этой жизнью. А смотрю красивое, классно снятое, стильное кино — ну нет там жизни и все. Это все равно как женщина. То есть она может быть красива, может быть очень хорошо одета, но нет в ней жизни, и она не привлекает. И идет другая. Она не такая совершенная, не так хорошо одета, не так ухожена, но она тебя трогает. Сразу за ней начинаешь следить, оборачиваться: что-то в ней есть. Точно так же и кино. Если нет жизни, никто не пойдет смотреть. Будут что-то говорить, о чем-то писать... Но жизни нет. Кому тогда нужно сидеть два часа в темноте и смотреть, как идиоту, на экран? Вот я скажу: сегодня не пойду на море, пускай там такие красивые девушки, а я все равно останусь в номере и лягу спать, потому что я знаю, что мне приснится очень интересный сон. Но тогда он должен быть на самом деле интересным.

— Вы видели в последнее время фильм, где эта жизнь есть?

Не знаю, я ни одного не могу вспомнить. У нас все постепенно куда-то уходило, уходило и ушло. Последние хорошие фильмы делали в шестидесятые годы. В тридцатые очень хорошие фильмы были. Очень хороший был фильм «Чапаев». Я его недавно пересматривал. Когда Чапаев тонет, мне даже плакать хочется. Эти фильмы по эмоциям, которые людям давали, были много сильнее американских фильмов того времени, да и нынешних американских, европейских и прочих.

— Как вы думаете, почему все постепенно «уходило, уходило и ушло»?

Я не критик, мне сложно сказать. Просто я думаю, что тогда люди жили все время на краю жизни и смерти, и из-за этого ощущения они каждую минуту жили по-другому. Человек приходил, и ему говорили: ты шахтер. И он с радостью играл шахтера, потому что знал: сегодня он разгуливает по буфетам и ему аплодирует вся страна, а завтра его могут запросто посадить, сожрать, убить. Поэтому они все жили радостно. А кино это улавливало.

— Вы хотите, чтобы мы снова жили с такой радостью?

Я ничего не хочу. Я просто говорю, что так было. Это ведь не значит, что я хочу вернуть это или там еще что. Но есть люди, которые и сейчас так живут.

— А фильм «Я шагаю по Москве» снят в то время, когда уже никто не ходил над пропастью, — разве там нет радостной жизни?

Ну есть, да. Хороший фильм. Это как песни. Сначала их пели так, потом стали петь хуже, потом стали петь еще хуже. Их и сейчас поют, а вот не загораешься ты от этих песен.

Жизнь бывает и радостная, и страшная. Но если в человеке она есть, значит кино будет.

— Хорошо, а как быть с американским кино? В Америке уж точно никто не ходил по краю.

У них там другие источники этой радости были. Откуда-то радость все равно приходила. Вот они говорят: нам никто не нужен. На самом деле они все время впускают свежую кровь. Всем нужна теплая кровь. Как только все остывает, сразу открываются двери и впускают кого-то с красной, горячей кровью. Тогда он все своей кровью окрашивает. Когда он все окрасил и сгорел, на некоторое время затишье наступает, потом опять открывают двери и кого-то впускают. Нельзя иначе. Кино — это кровавое искусство. Если у тебя нет крови, ты ничего не сделаешь.

— То есть вы считаете, что радость — главный источник для кино?

Жизнь. Я не говорю, что именно радость. Жизнь бывает и радостная, и страшная. Но если в человеке она есть, значит кино будет. Если нет — все, гроб. Как с женщинами теми же. Ходит женщина. Один мужчина лучше, другой хуже, этот умный, тот богатый. А потом приходит кто-то, непонятно даже кто, лица не успеваешь разглядеть, берет ее и все. И она даже не думает, нужно это ей или не нужно Просто все случилось. Вот и в кино. Приходит человек и делает нечто такое, что ты думаешь: надо же.

Луцик П. «Нашего героя нет среди наших артистов. Породы этой нет. Она в прошлом...» (Инт. Л. Аркус, Д. Савельева) // Сеанс. 1994. № 10.