Юрий Арабов:

— Я не знаю, почему мы взялись за картину, хотя, скорей всего, это не случайно. Чуть ли не в каждом нашем фильме существует тема смерти. Конечно, ничего веселого в этом нет. Можно было бы делать картины веселее. Но вот я вспоминаю действительно, в каждой ленте происходит у нас что-то плохое: в «Одиноком голосе человека», «Скорбном бесчувствии» — все погибают, в «Днях затмения» — самоубийство, в «Спаси и сохрани» — тут и сказать нечего. Думаю, что нас обвинить в некрофилии невозможно. У любых людей, занимающихся искусством, существует не интерес к смерти, — нет, а осознание того, что смерть является как бы главным событием в жизни человека. И оттого, как человек умирает, мы его во многом оцениваем. Как-то Саша Сокуров сказал, что он видит миссию в подготовке людей к смерти. Хотя, думаю, что эту миссию, наверное, призвана выполнять церковь. Но, к сожалению, наш мир сейчас треснут, и церковь не занимает никакого положения в советском обществе, несмотря на все заклинания. Политически ре-лигиозный институт был филиалом советской власти со всеми вытекающими последствиями. А без церкви просто невозможно дальше существовать. Я, например, человек крещеный и верующий, а церковной жизнью не живу. Такая необыкновенная дыра, которую невозможно ничем закрыть. Не знаю, объясняют ли мои слова причину, почему мы делаем нашу картину. Пережив смерть близких мне людей, а это не могло не отпечататься на мне, и зная приверженность Александра Сокурова данной теме, мы сошлись в том, что должен быть такой фильм. Итак, мотивы и личные и эстетические. Что из этого получится — другое дело. Тот материал, который видел, очень интересен и очень тяжел. Впечатление сильное. С первых же частей картина может раздавить. Может быть, преувеличиваю, еще рано говорить подобные вещи. Но возникает большой вопрос — выдержит эстетика эмоционально тяжелые эпизоды? Самое главное получилось: ни цивилизация, ни личность не готовы к факту смерти близкого человека. Сколько бы ни было умений, веры или безверия (а атеизм — перевернутая, сатанинская вера), сколько бы ни было амортизаций различных, — все равно, когда случается смерть, мы разводим руками. Опять-таки образуется дыра, ничем не заполняемая. Наша картина о том, как смерть близкого человека высасывает соки из живого человека. Нет такой полочки в культуре и в психологии, куда можно было бы вместить смерть.

Алексиндр Сокуров:

— Эта картина отличается от предыдущих. Таким путем мы еще не шли. Хотя сценарий был принят очень хорошо, ибо в нем очень высок уровень литературы, было внутреннее недовольство. Понимали, что та грань, которая отделяет литературу и впечатлительность зрителей от изображения, поставит перед нами новую проблему. Показали литературный и режиссерский сценарий самому близкому нам человеку — Михаилу Ямпольскому. Он всегда читает и смотрит наши рабочие материалы. Были подробные разговоры. Ямпольский — явление уникальное. И в смысле интеллектуальной культуры, и в смысле человеческой, великолепно воспитан и великолепно образован. Он на нас не «давит», какие-то мнения Михаила вызывают у меня несогласие. После длительных разговоров пришли к выводу, что нам нужно упрощать структуру. Литературный сценарий для понимания общей задачи сделал свое дело. Юрий буквально вложил в написанное тело, — по крови, внутренней тоске, душевной трагедии, словно изымая из себя. И мы должны были аскетизировать литературу. В картине стало меньше сюжетов, действие ограничилось рамками квартиры. Есть лишь некоторые выходы за ее пределы. Моей задачей было максимальным образом, насколько возможно подробно, не упираясь в документалистику, воссоздать поведение человека в страшной ситуации. Через что он проходит, оказавшись без денег, без поддержки в чужом городе. Да еще нищий студент, который не знаком ни с национальными, ни с гражданскими обрядами. И вот ему нужно похоронить отца, который умер и лежал в квартире некоторое время. А это надо делать быстро. И это зима, это холод, это промозглый дом. Такая концентрация обычных человеческих проблем. Мы старались исключить из этой картины какие-то прямые образные, кинематографические вещи, то есть — очистили ее. Сделали картиной действия. С первого кадра по последний герой все время что-то делает. И параллельно внутреннее состояние персонажа переживание, выход из какого-то окостенения. И, наконец, он «просыпается», когда все уже прошло.

Фильм снимали далеко от центра страны, странствуя по северным пространствам. В «Одиноком голосе человека» — это Россия, тихая провинциальная Россия. «Скорбное бесчувствие» — это модерн, резкость, Европа. «Дни затмения» — это Азия со всеми своими проблемами. «Спаси и сохрани» — это чистая эстетика. И теперь — Крайний Север, Сыктывкар, Коми АССР. Где есть смешанный этнос, где внутренняя напряженность. С удивительным терпеливым народом, живущим невероятно тяжелой жизнью.

У нас были проблемы, как определиться с главным героем. Я не считаю себя кинорежиссером в обычном смысле, потому что кинорежиссер на моем месте поступил бы по-другому. Он бы нашел подготовленного человека, молодого актера, который выполнял бы задачи. Здесь разгуляться режиссеру можно самым невероятным образом. От воссоздания патологических ужасов до всякого рода мистификаций и так далее. Но меня это, честное слово, не интересует. Я могу смотреть на такого рода модификации западного кинематографа, иногда и нашего. Хотя я не очень часто смотрю такие ленты и не испытываю никакого внутреннего пристрастия к ним. И с Юрием Арабовым много обсуждали, кто будет наш персонаж. Были разные варианты: от молодого военного до священника, послушника. И в конечном счете мы остановились на человеке, который не отягощен ни одним, ни другим, ни третьим. Им оказался Петр Александров, ленинградец, студент политехнического института, с богатой внутренней психофизикой, наделенный ею от Бога, однако не осознающий себя, но могущий вырасти в сильную личность. Я знал раньше его самого и его родителей, наблюдал за ним. Это человек удивительный, на мой взгляд. Ему двадцать три года. В его возрасте немного таких людей. Тем более в его среде. Он, конечно, освящен не актерским талантом, а каким-то личным особенным качеством. Но важно было, чтобы это качество на площадке не пропало, потому что человек в разговоре может быть оригинальным, удивительным, глубоким. А когда он начинает совершать публичные действия, например, перед камерой — может разрушаться и выглядеть совсем по-другому. И мне важно было понять — в состоянии ли он, перешагнув эту грань реального и нереального, чем является все изображение в фильме — не только сохранить свое особенное качество, но и сделать его еще более контрастным, более демократичным. Оказалось — возможно. Первые кинопробы это подтвердили. Пройдет лет пять-шесть, и Петр сам все увидит про себя, если в нем это сохранится. А сейчас пока мне кажется, об этом знаю только я, поэтому и определяю в качестве главного исполнителя. Видеть это — моя профессиональная обязанность. Чего-то другого я не умею, а это я обязан уметь. На основании чего и выбираю исполнителей не только в данном фильме. Кстати, рядом с Петром и в остальных ролях актеров нет.

Если хотите, в картине есть христианская миссия. Пусть зритель не будет считывать художественный код фильма, который запрятан глубоко, но, по крайней мере, посмотрев картину, будет знать, из чего складываются проводы человека. Этого миллионы людей не знают, я уж не говорю о том, что справиться с переживаниями в такие дни очень тяжело. И если мы хоть каким-то образом сможем представления о них донести до какой-то части наших зрителей, предрасположенных к искусству, к созерцанию, — то задача будет выполнена. В картине нет вычурности, она жесткая. В каком-то смысле даже жестокая. Это не обыденная «правда», а художественное произведение. Искать радости в ней нельзя, но эта ткань адекватна человеческому состоянию. И ведут себя все персонажи адекватно тому, в каких условиях находятся.

Проводы человека: сценарист Юрий Арабов и режиссер Александр Сокуров о новом фильме «Круг второй» // Советский фильм. 1990. № 8.