В фильме «Петр I» я имел счастье работать с любимыми мною артистами, хорошими добрыми людьми: И. Зарубиной, М. Тархановым, М. Жаровым. В Н. Симонове я всегда уважал очень яркого, «героического» артиста и большого, настоящего человека. Но чувствовал себя с ним не просто. Его повышенная возбудимость, тревожная нервозность вызывали во мне какое-то настороженное беспокойство. Так было, когда я его снимал, так случилось и когда я начал сниматься с ним. Правда, в «Петре I» это шло на пользу моей игре.   

Я изображал в фильме графа Толстого — министра иностранных дел. По поручению царя, единственного человека, которого Толстой любил, уважал и боялся, он едет в Италию уговаривать Алексея вернуться в Россию. Первая моя сцена – во дворце, предоставленном римским кесарем русскому царевичу.

Алексея играл с большим портретным сходством, злобным, жалким трусливым истериком Н. Черкасов. По-видимому, режиссер В. Петров при утверждении образа Алексея принял во внимание картину Н. Н. Ге «Петр и Алексей», где художник, как и во всех других своих работах достиг глубочайшего психологического раскрытия образа. Но она могла быть лишь посылом и для режиссера, и для актера.

После неудавшегося разговора с царевичем Толстой обращается с уговорами и угрозами к его любовнице девке Евфросинье, которую великолепно воплощала на экране И. Зарубина. Хитрость, жадность, недоверие, страх с предельной ясностью были выражены талантливой артисткой.

Наиболее значительную часть нашего диалога Петров решил снять на средних и крупных планах.

Чувствуя верную, яркую реакцию на каждую мою интонацию, я с наслаждением раскрашивал ими свою речь.

«— Уговори царевича вернуться, деревеньку в награду получишь».

Евфросинья раздумывает с напряженным старанием очень глупой, недоверчивой и практичной натуры. Вот в глазах появилась улыбка — представила себе собственное поместье.

«— Барыней будешь», —  подливаю я масла вкрадчивым, медовым голосом.

Но «девка» думает слишком медленно, и невтерпеж вельможе Толстому, не раз засекавшему своих слуг, так долго возиться с ней.

«— Ну, решай скорее», —  уже грубо бросает он.

Вид обалделых от испуга Евфросиньиных глаз останавливает дипломата: «Удерет ведь, и ничего я с ней не поделаю», выражением лица. Снова взяв себя в руки, с лисьим почти чувственно тянет старик.

«— Шейка-то у тебя беленькая».

Евфросинья самодовольно поводит роскошными плечами, ожидая дальнейшей лести, но, переменив тон и ритм фразы, я говорю очень веско и четко:

«– А что если по этой шейке (пауза) да топором тяпнуть? – Я выделял это слово, быстрым движением руки проводя краем табакерки под подбородком Евфросиньи. — А? – Снова пауза и снова повышенная выразительность в слове. – Больно будет? – И уже тоном человека, от которого зависят судьбы таких, как эта, бесправных людишек: – Не вернешься добром, спознаешься с топором. – Подавленная страхом, обезволенная им. смотрит Евфросинья на Толстого, и он тоном приказа заканчивает сцену словами: — Ну, иди к нему!»

В сцене доклада и передачи Петру перехваченного Толстым письма Алексея совсем иным чувствует себя старик. В присутствии Царя и его всесильного любимца Меншикова — это уже царский слуга, раб. Толстой умен, образование, широта кругозора у него, быть может, не меньше, чем у Петра; он не слепой холоп. В его преданности царю сознательное восхищение волей, целеустремленностью, любовью Петра к России, которой и Толстой так же верен. Но обнажаются в нем и мелкие свойства натуры: жадность к деньгам, зависть.       

В то время как Петр читает письмо, Толстой жалуется Меншикову на свои убытки: дорого пришлось заплатить за письмо Алексея.

«— Брешешь», — скалит зубы в улыбке, сам не пропускающий случая запустить лапу в казну Меншиков. Издевку в глазах Жаров передавал так остро, что мне легко было дать сразу высокую ноту обиды.

«— Брешет пес, Александр Данилыч. А мне пришлось из своей звезды все бриллианты повыковыривать. И... вот».

С тем же насмешливым недоверием косил Жаров свой выпуклый глаз на грудь Толстого, окончательно приводя в бешенство старика.

Около Петра Толстой полон внимания и преданности. Но пока тот углублен в чтение письма, я успевал бросить исподтишка злобный взгляд в сторону Меншикова. В этой сцене были штрихи, напоминавшие ссору двух псов из-за кости. Но первое же слово хозяина — Петра — заставляло забывать о ссорах.

Актер громадного темперамента, Симонов создавал очень сложный, исторически правдивый образ изломанного страшным детством, вспыльчивого, но государственно мудрого и проницательного человека. Фигура, лицо, жесты, неожиданно яркие образные интонации заставляли зрителя с увлечением и доверием следить за показанной в фильме жизнью царя- преобразователя. Один только недостаток всегда мешал и мешает в Симонове — его нечеткая скороговорка. Вероятно, и Петр и другие сыгранные им герои в пылу раздражения, гнева проглатывали слова, могли быть непоняты слушателями. Но актер должен всегда доносить до зрителя текст, написанный автором. Он передает не только состояние героя, но и мысли, вложенные в его уста. Скороговорке надо учиться так же основательно, как речитативу в опере, беглости пальцев в игре на рояле. Если же в начале своего пути актер позволит себе в темпераментных местах роли захлебываться словами, комкать их, то этот недостаток навсегда останется в его игре.

Как пианист достигает беглости пальцев, постепенно ускоряя ритм гаммы, И не усвоив быстрого, не перейдет к быстрейшему, так и актер, готовя роль, должен идти сперва от такой быстроты речи, при которой сохранится полная четкость дикции (учитывая силу голоса, потребующуюся для зрительного зала), и ускорять речь, не теряя полноты отдачи авторского текста.

Заливать сильными эмоциями можно только речь, тщательно, любовно отделанную в каждом слове, даже в звучании букв. В этом одно из главных условий полноты передачи авторского замысла.