Все решилось довольно неожиданно. 27 июня 1928 года поздно вечером, когда я уже собирался спать, я вдруг услышал тарахтение грузовика и условный свист. Я стряхнул с себя дремоту и выглянул в окно. Стояла чудесная поэтическая белая ночь, а под окном я увидел отнюдь не поэтический грузовик, заваленный всяким домашним скарбом, на котором мрачно восседал Москвин, одетый в драный, пропыленный костюм. Очевидно, он окончательно перебирался в Ленинград.
В свойственной ему в то время манере выражаться, он изрек: «Имеешь быть завтра кинофабрике десять утра снимать картину Петровым. Заходил три раза, где пропадаешь? Некогда. Поехали!» Грузовик рванулся и исчез за поворотом, а я остался сидеть на подоконнике с разинутым от удивления ртом.
Ни о каком сне не могло быть и речи. Предположения, самые невероятные и фантастические, так и роились в моей голове, и трудно было сразу ввести их в определенное русло. Ведь я даже не знал, кто такой Петров и какую картину он собирается снимать. Одно я понимал, что шанс, столь настойчиво предлагаемый Москвиным (если бы он не был в нем уверен, он не разыскивал бы меня целый день), никак упускать нельзя.
Постепенно мои мысли начали приходить в порядок, и я постарался уточнить, с какими ресурсами, с каким «багажом» я пускаюсь в плавание.
Мой багаж был примерно тот же, что в свое время у Москвина —наша романтическая фотография, развитая на базе теоретических знаний, полученных в ЛФКТ. Только теперь, после моих работ на третьем курсе и удачной дипломной работы, она стала, если так можно выразиться, солиднее, просто прибавилось сведений и кое-какого опыта. Благодаря этому я и в творческом и теоретическом отношении был подготовлен лучше большинства тогдашних ленинградских операторов.
И в дальнейшем романтическая фотография оказалась исходной позицией большинства наших операторских поисков, в особенности в ранний период нашей работы.
Я понимал, что для того, чтобы стать оператором и притом не вообще, а именно таким, каким я, по моему мнению, должен был стать, надо было приспособить романтическую фотографию и все с ней связанное к возможностям кинематографа. К этому я тоже был готов, но требовалось время, не очень, может быть, большое, но все-таки время, особенно если учесть, что у меня тогда не было практических кинематографических навыков, не только операторских, но даже ассистентских. Ведь в ЛФКТ курс киносъемки практически так и не состоялся. Об этом я решил предупредить неведомого мне Петрова при первой же встрече.
На следующее утро ровно в 10 часов я был на кино-фабрике. Москвин встретил меня все в том же рваном и пыльном костюме (ночью у него была съемка) и повел по длинным и темным коридорам, которые тогда показались бесконечными. Наконец, он толкнул какую- то дверь, и мы очутились в небольшом, не очень уютном кабинете, окрашенном розовой масляной краской и обставленном обыкновенной канцелярской мебелью. Большое окно было открыто в огромное темное помещение, как потом выяснилось, первое ателье, а в прошлом — розовый зал ресторана «Аквариум» (тот самый, в котором 4 мая 1896 года производился первый в России киносеанс). Между двумя столами, под телефоном, в жестком деревянном кресле сидел небольшого роста блондин. При нашем появлении он встал и с веселой улыбкой сделал несколько шагов нам навстречу. «Он», – произнес Москвин, ткнув в меня пальцем. Потом добавил: «Спасение утопающих— дело самих утопающих»,— и направился к двери. Там он остановился и еще добавил: «Падающего толкни, а утопающего утопи». «Ницше-сборник афоризмов»,—уточнил блондин. Москвин вдруг озлился, плюнул и ушел. «Наш друг Андрей в своем репертуаре, впрочем, вы его, наверно, знаете не меньше меня», — сказал мой новый знакомец. «Как вы, вероятно, уже догадались, я —Владимир Михайлович Петров, а вот он, — Петров указал на подтянутого, очень «джентльменистого» человека, сидевшего за одним из столов,— наш ассистент режиссера Николай Васильевич Дарьян. Что же касается вот его, — он кивнул на только что вошедшего в кабинет мужчину с очень синими и беспокойными глазами, — то это наш администратор Александр Александрович Александровский. Мы уже давно работаем вместе, но у нас нет постоянного оператора. Почему-то мне кажется, что мы с вами будем хорошо и долго работать и дружить».
Мы проработали вместе десять лет, очень крепко и дружно. До самой войны, до перехода Владимира Михайловича на «Мосфильм». Дружили мы и после, несмотря на редкие встречи. До самой смерти Петрова...
Здесь же в кабинете, на маленьком жестком диванчике, состоялся наш первый разговор. Я честно высказал свои опасения по поводу отсутствия у меня профессиональных навыков. «Пусть это вас не смущает,—сказал Петров — Ведь большинство из нас начинало, не имея специальной подготовки. Работайте смело и не бойтесь рисковать. Плохие куски дальше корзины не пойдут». Вот за эти слова «плохие куски дальше корзины не пойдут» я был признателен Петрову всю жизнь. Они как-то меня развязали. Были, конечно, ошибки, и поначалу немалые. Иногда Петрову бывало очень трудно их покрывать. Но бывали и успехи, и порой тоже немалые. И как он тогда радовался! Если бы не такое его отношение, я бы сорвался в самом начале.
Горданов В. Записки кинооператора // Кинооператор Вячнслав Горданов. Л.: Искусство, 1973. С. 32-34.