Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Актер ты или ничто – решит эта картина
Из воспоминаний Михаила Жарова

Из воспоминаний

Однажды в 1933 году я прочитал в газете «Вечерняя Москва» о том, что режиссер В. М. Петров на студни «Ленфильм» для кинокартины «Гроза» начал пробы актеров.

«Все ясно. Актер ты или... — решит эта картина», — сказал я себе, не имея никакого основания к такой постановке вопроса, за исключением того, что я много раз до этого играл Кудряша и Тихона в Москве и в Казани.

Особенно был увлечен я Тихоном. Я любил этого забавного, забитого человека и вкладывал в драму несчастного всю свою душу, ито произвело впечатление даже на прессу. Критика так и писала: «Роль была сыграна душевно!»

В Камерном театре А. Я. Тапров предложил мне опять играть Кудряша. Спектакль был уже на износе, но я «вошел» в него с удовольствием, и сцену в овраге мы с Варварой играли молодо, задорно и очень влюбленно. Несмотря на несколько смелую с моей стороны трактовку «интимного свидания молодых людей», сцена смотрелась целомудренно.

Узнав, что актерские пробы на «Ленфильме» начались, я не находил себе места от волнения. Что делать? Как поступить? Хочу играть Кудряша! Может быть, написать письмо режиссеру, попросить его посмотреть меня в театре? Но ведь он в Ленинграде и вряд ли поедет... Так однажды, терзаемый желанием участвовать в съемках и не зная, как это желание реализовать, я медленно разгримировывался у себя в уборной. Вдруг билетер принес мне записку: «Видел сцену в овраге — хочу вам предложить Кудряша в картине „Гроза“. Владимир Петров».

Вы думаете, что у меня закружилась от счастья голова? Нет, тогда я был молод, здоров, очень хотел сниматься, и если она у меня и закружилась, то от наплыва нахальства. «А как же могло быть иначе?! — подумал я. — Смешно было сомневаться».

И вот через три дня, мило принятый и обласканный В. М. Петровым, я уже сидел в его кабинете на «Ленфильме».

— Какую сцену вы хотите сделать для пробы?

— С Варварой, — ответил я тихо, вдруг оробев.

— Это ясно, что с Варварой, — сказал также тихо Петров, но, очевидно, по другой причине, — только сегодня у меня нет Варвары... Ирина Зарубина занята в театре, а вечером вы уезжаете...

— Да, — прошептал я совсем уже еле слышно. — Значит, пробы не будет?

— Придется снять вас одного — для художественного совета.

От души отлегло, но когда меня стали гримировать и вместо привычного парика лишь слегка завили мне волосы, а на усах, которые лежали на столе, я обнаружил следы старого лака, в голову полезли тревожные мысли: «Ага, значит до меня уже пробовали кого-то из ленинградских актеров, и, конечно, „своя рубашка“ ближе, а со мною будут халтурить; я им нужен формально — для пробы — не больше». А после того как оператор В. Горданов как-то небрежно поставил для моего крупного портретного плана всего две лампы, интересуясь главным образом какими-то лучами «в размывку» на фоне, за моей спиной, мне уже стало совершенно ясно, что вся процедура пробы нужна художественному совету только для сравнения с другими, уже отобранными актерами и ничего общего не имеет с творческой оценкой моей кандидатуры на роль.

Придя к такому выводу, я свободно и даже озорно сделал все, что мне предложил В. М. Петров: смеяться — пожалуйста! Петь — пожалуйста! Свистеть — пожалуйста!- и уехал в Москву злой, «кляня свою судьбу», решив больше не думать о «Грозе».

Но через два дня, на этот раз уже к моему огромному удивлению, я получил телеграмму: мне предлагали приехать немедленно для репетиции и заключения договора на роль Кудряша! Бедное сердце, я понимаю, почему оно иногда не выдерживает — я не ехал, нет, я мчался, летел — навстречу дорогому и любимому Кудряшу!

Вчерашний «интриган» Петров встретил меня ласково и с лукавым прищуром спросил:

— Небось не спал, волновался? Ишь какой глаз-то беспокойный. Поди полюбуйся на пробу, а потом побеседуем — «разомнем» сцену с Варварой.

Проба мне не понравилась ужасно — много вертелся, гримасничал. «Хлопочешь много лицом, — как потом в разговоре со мною уточнил Владимир Михайлович. — А Кудряш спокойный, уверенный, обаятельный сукин сын и, конечно, жуликоват! Ну, короче, играй себя, — сострил Петров, — а ухаживать за Ириной Зарубиной мне тебя тоже учить не надо, хотя показать могу — Ирина моя любовь, как актриса, конечно», — поправился он добродушно. Петров, когда ему нравился собеседник, бывал очень мил, мягок, обаятелен. Причем его расположение обычно выражалось в том, что он угощал симпатичного ему собеседника сигаретой «Тройка». А если его просил дать закурить кто-нибудь посторонний, делал вид, что не слышит...

— Почему вы не даете сигарету, когда у вас просят, — говорил я ему позже, — жалко, что ли?

— Нет, тебе не жалко, пожалуйста! Сигарета — как ласковое слово, сближает!

На первой репетиции с Зарубиной он был собран, слушал внимательно, попросил нас походить с текстом под гитару, на которой пленительно играл знаменитый Сорокин. «Хорошо, мне все ясно, но я прошу об одном — забудьте театр, аппарат. И, пожалуйста, — вам, думаю, это ничего не стоит — нравьтесь друг другу!»

Да, об этом нас долго просить было не надо!

— А кто будет петь за меня? Под чью фонограмму я буду играть?

— А тебя это волнует?

— Очень. Попадется, не дай бог, какой-нибудь размазня, всю сцену провалит!

— А ты не размазня?

— Ну, знаете ли... — сказал я запальчиво.

— Что же... тогда сам будешь петь! Я тоже не люблю музыку в «два голоса». Один кашляет, а другой рот открывает!

Но когда я перешел в руки композитора Щербачева, тот, бывало, долго и задумчиво меня слушал, а потом, переведя глаза на Петрова, спрашивал:

— Володя, как ты думаешь, ведь он не был вокалистом?

— Вокалистом нет, но песни пел лихо, душевно!

— За лихость — отвечаю! — бойко уверял я, откашливаясь, — это я сегодня немного хриплю!

Сниматься в «Грозе» было истинное наслаждение. Моей партнершей была артистка Ленинградского театра комедии Ирина Зарубина.

Ее Варвара — сочная, добродушная и бесконечно ленивая, была лучшей среди известных мне Варвар.

Золотые старухи, Е. Корчагина-Александровская и В. Массалитинова, играя Феклушу и Кабаниху, показывали на репетициях с Петровым виртуозное мастерство. За их внешне скупыми действиями чувствовалось такое кипение жизни, богатой внутренним содержанием, что, например, сцена, где они пьют чай, мирно беседуя, стала уникальной. Ее надо хранить вечно — это предметный урок высшего актерского мастерства.

Как-то после репетиции Владимир Михайлович сказал мне:

— Приходи сегодня вечером на съемку старух, отмени все свои похождения и посмотри, как они работают — одна перед другой. Этого ты больше никогда и нигде не увидишь!

И я пришел. За столом, казалось бы, совершенно мирно беседуя, сидели две старухи: одна постарше — Феклуша — Корчагина, а другая помоложе — Кабаниха — Массалитинова. Происходил турнир талантов: кто кого прижмет к доске.

И все тихо, ласково.

— А ты не устала, Варюша?

— Ну что ты, Катюша! Может, ты хочешь полежать?

— Я? Нет.

— А я и подавно!

Говорили они в паузе, отдыхая и нежно подкалывая друг друга; но как только начиналась съемка — все замирало.

Ни съемочного аппарата, ни микрофона для них не существовало.

Все участники съемки — осветители, рабочие — все, кто был в павильоне в это время, находились под впечатлением творческой «литургии», творимой этими старухами. Было тихо, как в храме. Все говорили шепотом, ходили на цыпочках, и только изредка Корчагина спрашивала Петрова, указывая на микрофон:

— А этот колдун-то слышит нас там?.. Мы не тихо говорим, я-то громче не буду... Вот, может, Варвара хочет погромче?

Но Массалитинова, сосредоточенная л величественная в своей роли, только молча качала головой, шепча про себя текст. И если Петров говорил: «Хорошо!» — целуя пм руки, то Массалитинова с широкой улыбкой на своем на редкость характерном и обаятельном лице говорила, протянув руки к микрофону:

— Ух! Синхрончик, дорогой! Спасибо! Если же сцена не удавалась, ворчала, грозя кулаком:

— У! У! Проклятый синхрон!.. — чем приводила Владимира Михайловича в неописуемый восторг...

На Венецианском фестивале, куда В. Петров возил картину, было отмечено, что ансамбль исполнителей вызывает восхищение, о чем нам, совершенно счастливый, и сообщил из Венеции Петров.

Но поначалу отдельные сцены, которые Петров ставил, как нам казалось, не по Островскому, не в духе Малого театра, который был и оставался хранителем традиций исполнения великого русского драматурга, нам не нравились. Особенно мы тревожились, когда замечали, что Владимир Михайлович не только сокращает текст, но и переставляет куски.

Было над чем задуматься...

Две мелодичные песенки, которые я пел в «Грозе», были взяты из фольклорного сборника и мною интерпретировались на современный манер. Слова Кудряша:

Ходил, гулял в полночь глухую

Я по кладбищу завсегда, —

очень хорошо контрастировали с настроением после любовного свидания, когда утомленные и счастливые после гулянки Кудряш и Варвара лениво расходятся по домам... Это, пожалуй...

— Это не пожалуй, а просто хорошо! И совсем не нарушает «твои традиции» дома Островского, а помогает раскрытию вашей пары и сообщает очень верное настроение всему свиданию в овраге. Разве это не так? — улыбаясь, допрашивал меня Петров.

— Теоретически так, — умничал я, — но посмотрим, как это будет, когда снимем перенесенную вами в другое место сцену с Борисом?

— А ты поменьше копайся и не будь «самоедом»! Твоя сила, за что я тебя и люблю, — это непосредственность, с которой ты можешь прыгнуть с самолета, и глубокая вера в то, что это так именно и нужно.

То, что предлагал Владимир Михайлович, само по себе не всегда казалось мне убедительным, но он так умел рассказать о своем замысле — в этом и были его сила и покоряющее обаяние, — что ты действительно начинал верить, что сцена строится хорошо. При этом я никогда не слышал, чтобы он кричал на кого-нибудь, или раздраженно приказывал, или, боже упаси, ругался.

Нет, он очень тихо, мягким и приятным голосом, взяв тебя за руку, старался внушить свою мысль, и — странное дело — люди соглашались с ним, хотя и не всегда до этого собирались следовать его совету.

Сцена Бориса и Кудряша была перенесена режиссером из оврага в дом Дикого. Там, развалясь на конке и бренча на гитаре, Кудряш подтрунивает над Борисом.

И вот тут-то я понял всю прелесть этой «пересадки» из оврага в комнату. «В овраге им было бы не до подтрунивания — там украденная любовь до первых петухов», — пояснил свой замысел Петров.

А в комнате обстановка интимнее, доверительнее, и разговор становится бойкий, озорной. Гитара давала мне возможность акцентировать слова, а сделанное в паузе глиссандо придавало тексту игривый смысл — собирались ведь на свидание в овраг. Надо отдать должное Михаилу Цареву — трудную и неблагодарную роль Бориса он сыграл точно и интересно. В этом тоже сказалось несомненное влияние Петрова.

На первую репетицию Царев, конечно, пришел совершенно несобранным.

— Не знаю, Володя (они были на ты, когда-то вместе работали в Александринке), не знаю, как играть эту размазню — стилизуй!

Они уединились вдвоем, и долго было слышно, как бушевал Царев, он декламировал, что-то доказывая, потом наступила тишина — мы поняли, что заговорил Петров, а потом они вышли оба умиленные. Репетиция прошла очень интересно. Царев был замечателен в дуэте с Аллой Тарасовой, которая, несмотря на сильно сокращенный текст роли, сумела создать превосходный образ Катерины. Это была триумфальная победа актрисы.

Снимаясь потом в «Петре I», мы с ней всегда вспоминали «Грозу», где работалось особенно легко и радостно.

*

Вскоре Владимир Петров прислал мне письмо, в котором просил освободить нужный для него вечер — он приедет в Москву, чтобы со мной поговорить о Меншикове. (О том, что Петров ставит «Петра I», уже было известно из газет.)

Я пришел на свидание после спектакля. На Балчуге в холодном ресторане, где-то на самом верху, Петров познакомил меня с А. Н. Толстым.

Очень полный и, как мне показалось, важный, длинноволосый, Толстой казался несколько утомленным, и только умные и ясные его глаза, пристально смотревшие через толстые стекла очков, говорили, что он на самом деле полон сил и энергии.

Толстой был очень ласков, трогательно хвалил меня за Кудряша и, мотнув головой в сторону Петрова, сказал:

— Я вот ему говорю, чтобы он и не искал никого другого на Меншикова. Мне кажется, я вижу верно. А, Володя? Ты что же молчишь, аль окосел?

— Нельзя хвалить, а то заважничает.

— А ты хвали, если заслуживает, ему будет легче работать!

Вот эти слова из большого и очень нужного разговора я запомнил точно. Мне никогда не приходилось слышать такую ясную и простую истину.

Налив мне большую рюмку и ткнув в меня пальцем, что означало: «За твое здоровье», — Толстой молча и со вкусом выпил такую же. Разговор о Петре в тот вечер был очень интересный и полезный для меня. Толстой говорил много и увлекательно. Петров молчал, слушал и лишь изредка доставал какие-то листочки и, что-то записав, прятал их обратно в брючный карман, как пьяные купцы прячут в карман смятые деньги.

Практически эта встреча была только знакомством, смотринами — Толстой «прикидывал» меня на Меншикова. Сценарий не был еще закончен. Пробы, вернее предварительный отбор, производились только с кандидатами на роль Петра. Было уже заснято много актеров, а Н. Симонов еще не был утвержден. В. Петров посоветовал «мне выучить наизусть» роман, а Толстой указал дополнительную литературу и даже обещал — «если все будет хорошо» — кое-что мне из нее подарить, и мы расстались.

Как дальше пойдут дела, я не знал — будут ли меня пробовать или же, по рекомендации Толстого, просто заключат со мной договор? Но вот наконец получаю долгожданную официальную телеграмму, в которой мне предлагают приехать для переговоров о Меншикове и для пробы на эту роль.

Как забилось тогда мое сердце, знают только актеры. Ах, как застучало ретивое, когда я опять вошел в уже столь знакомый и родной мне кабинет Владимира Михайловича Петрова.

Теперь на стенах у него висели не эскизы «Грозы», а портреты Петра I. Их было очень много, и все разные, все непохожие один на другой, хотя что-то общее их все же объединяло — по-моему, усы.

Вокруг кабинета Петрова расположились комнаты группы. Количество комнат и состав группы говорили, что такой по масштабу картины на студии еще не было. Комнаты были заполнены всевозможными книгами, рисунками, эскизами художников, подлинными вещами петровской эпохи и орденами, взятыми из музеев.

Все были заняты, и тем не менее меня встретили как старого друга. Со многими я ведь работал еще на «Грозе»...

Петров закурил свою любимую «Тройку» (но не предложил мне, в чем я тут же усмотрел плохую примету) и, сидя за заваленным всевозможными книгами столом, как бы извиняясь, сказал:

— Надо будет пробу сделать для художественного совета. Просят. (Вот она, примета-то!) Да, я думаю, и тебе будет интересно поискать грим. А? Что ты скажешь?

«Ага, — снова пронеслось у меня в голове, — понимаю, это он золотит пилюлю... Проба... Знаю, что это будет за проба... Так, значит, Толстой зря обещал мне роль без пробы. Видимо, кого-то еще хотят пригласить». Но я, очень мило улыбнувшись (уже стал привыкать к кинематографическому этикету), поспешно сказал:

— Да, да, конечно, мне очень интересно поискать грим, очень! Я пойду к гримеру, поищу — глядишь и найду!

Но Петров, этот видавший виды человек, хитро заулыбался и, на этот раз протянув мне пачку «Тройки», сказал:

— Ходить тебе не надо, отдохни! Покури! Вот сейчас придет Анджан, и мы все обсудим, проверим, прикинем!

— А портреты Меншикова есть?- спросил я.

— Мало, да и то немецкие, для второй серии, когда он был уже важная шишка, сановник. А в первой серии он ведь пирогами торговал, с таких портреты не писали. Придется думать, обговаривать, искать самим!

Пришел Антон Анджан, лучший художник по портретным гримам, какого я знал, и вот тут-то и выяснилось, что, кроме дежурного мольеровского парика для пробы на роли сенаторов, у него в распоряжении ничего нет. У костюмеров тоже было не больше — несколько дежурных костюмов: французский — для двора и военный — для генералов. Тут меня прорвало, и я разразился обличительным монологом:

— Я всегда был противником возмутительной системы проб! Актера приглашают на большую работу и, не продумав, в наспех подобранных, отдаленно похожих костюмах, в случайных париках и наклейках делают скоропалительные пробы, которые часто решают, будет ли актер играть роль или нет. Это черт знает что! И при этом еще клянутся Станиславским!

— Молодец! — сказал Петров. — Судя по экспрессии монолога, тебя, может быть, на Петра лучше было бы попробовать?

Собравшиеся помощники и консультанты, посоветовавшись с Петровым, решили, что раз на меня ничего не лезет- все было мало и узко, за исключением одного французского камзола, — надо снять меня во французском парике.

— Кстати, и посмотрим, как ты в нем будешь выглядеть для второй серии, — поставил точку Петров, и я пошел гримироваться.

Грим у меня был несложный: положив тон, Анджан надел на меня серый (белый волос с сединой), очень высокий и пышный мольеровскпй парик. Я взглянул в зеркало и тут же понял, что этот ужасный парик мне противопоказан. Парик с его буклями и завитушками при моем русском, широком носе, круглом подбородке подходил ко мне так же, как корове седло. Вольтер из меня не получился. Тем не менее пробу сделали, снимали наспех, без Петрова: крупный план в профиль и анфас, с улыбкой и без. Я уехал .опечаленный.

Прошла неделя — ни ответа, ни привета... Все! Значит, провалили нарочно, иначе почему же молчание? И я отправляю, как мне кажется, ни к чему не обязывающую дипломатическую телеграмму: «Хочу смотреть пробу свободен завтра».

Мне отвечают: «Приезжайте».

И никаких обязывающих намеков...

Войдя в группу, я понял, что все рухнуло. Обычно милые и такие разговорчивые ребята и девушки при моем появлении изменились — одни полезли куда-то под стол, поднимать то, чего не роняли, другие, уткнувшись носом в книгу, с преувеличенной старательностью ее разглядывали. Я, глядя на их затылки, попытался бодро сказать: «Здравствуйте!», но, получив в ответ легкое бормотание, не задерживаясь, прошел в кабинет Петрова.

— Владимир Михайлович просил подождать. Если хочешь, сходи в буфет, подкрепись!- не здороваясь и не поднимая головы от сценария, как-то ехидно, как мне показалось, сказал всегда улыбающийся, с чересчур благополучным лицом Коля Лещенко. Он был вторым режиссером и одним из соавторов сценария «Петра I».

— Спасибо, я сыт! – сухо ответил я, хотя мне ужасно хотелось с ним поговорить.

После длительного молчания и двух сигарет, выкуренных залпом для бодрости, я, напустив на себя этакую развязность, все же начал разговор самым независимым тоном:

— Ну, как?.. Смотрели мою пробу?

Он молча дочитал страницу до конца, перевернул ее, потянулся и, зевнув во всю пасть, ответил:

— Да! Кажется... — и опять начал читать.

— Ну и как?- уже грубо и настойчиво спросил я. Меня злили и его поза и безразличие, с которым он мне отвечал.

— Увидишь сам!- отмахнулся он от меня, а затем, подвинув чужую пачку сигарет «Тройка», промямлил: — Кури!- и вышел из кабинета. Сколько горечи я испытал, сколько слез от обиды я мог бы пролить в эту несчастную и такую, казалось, позорную для меня минуту, если бы в это время не вошел Владимир Михайлович, а вместе с ним очень милая и очень красивая Алла Тарасова. Он что-то рассказывал ей, и они оба весело хохотали.

— Батюшки! Да это Миша! Вот не узнала!- воскликнула Тарасова. — Почему такой грустный? — И, не дожидаясь ответа, продолжала: — Как я рада! Когда вы уезжаете? Сегодня... Да?.. «Стрелой»? Да?.. Значит, вместе? Терпеть не могу ездить одна!.. Значит, до вечера?.. Как я рада, что опять будем сниматься вместе... Ну, за ужином поговорим. Вы где? Ах, в «Европейской», а я в «Астории»... Пока!

Прощебетав все восторженно, одним духом, она ушла, счастливая и обаятельная.

Петров, проводив ее, сел за стол. И, как всегда закурив «Тройку» и выпуская клубы дыма, небрежно спросил:

— Как ехал? «Стрелой»? Выспался? Да? Опять во мне поднялась тоска, и я зло ответил:

— Ехал хорошо, спал еще лучше! Повисло молчание.

— Хочешь смотреть пробу?- вдруг резко спросил Петров.

— Да! — почти крикнул я от тоски и боли.

— Пойдем!

И мы пошли, но не группой, как обычно бывает при хорошей пробе, а вдвоем, медленно и молча.

Пока мы пересекали двор, я почувствовал, что буквально вся студия жила подготовкой к «Петру». Мы проходили мимо групп статистов, одетых в костюмы бояр и солдат, делались пробные съемки для пленки, света, определения фактуры материала. Командовал всем главный художник Николай Суворов, мой друг, который на этот раз тоже не обратил на меня никакого внимания.

Мне ужасно хотелось поговорить с Петровым, услышать слова, пусть горькие, но человеческие, слова друга, который мне объяснил бы, что же произошло, но.., то Петров останавливался и делал какие-то указания, то его останавливали, спрашивая что-то.

«Путь Христа на Голгофу был легче, чем мой, — думал я, направляясь к просмотровому залу, месту, где уже кто-то решил мою судьбу. — Ну, хорошо, ладно же. Художественный совет меня забраковал... конечно, в этом парике я был плох, но почему же холодно произнесенное „нет!“ так меня терзает? Не потому ли, что до сих пор мне такого „нет“ не говорили, и стало обидно? Да, мне очень обидно, что они не поверили не только мне, но и Толстому, этому большому художнику, оценившему меня, уверовавшему в меня. Теперь я хочу понять, кто же прав? И почему мой дорогой режиссер, которому я бесконечно верю, почему же Петров так зловеще молчит?» Когда мы сели, я, собравшись с духом, вдруг совершенно чужим голосом спросил Владимира Михайловича:

— Художественный совет, конечно, пробу смотрел?

— Да.

— И, конечно, сказали «нет»?

— Сказали.

В зале потух свет, и на экране, во всю его длину и ширину, появилось лицо... Нет!.. Лицом «это» назвать было нельзя — появилось «нечто»- крупное, круглое, с дырочками, которое высовывалось из чего-то, что напоминало куст!.. Ужас!.. То, что я увидел на экране, было похоже... нет, не берусь описывать: это было что-то неприличное, от чего мне стало стыдно и страшно. Я опустил голову, закрыл глаза руками и тихо попросил не продолжать показ дальше.

Я подумал, что сниматься не только в роли Меншикова, но и ни в какой другой больше никогда не буду.

— Владимир Михайлович! Вы можете сделать мне последнее одолжение?

— Да, какое?

— Отдайте мне эту пробу, чтобы никто никогда не смог увидеть ее. Хорошо?

— Хорошо!

Я вздохнул, и слезы закапали сами собой на мой галстук.

Тогда Петров с какой-то нежностью, совершенно для него не свойственной, положил мне руку на колени и очень ласково сказал:

— Ну, что же ты так расстраиваешься? Ну, действительно, этот парик тебе не идет, он тебя не украшает — не к лицу! Ну и что?.. На, возьми этот ролик, но береги, будешь детям показывать, чтобы знали, что и на «старуху бывает проруха»! А хочешь, сожги его, уничтожь! — сказал он проникновенно, видя, что перспектива показывать ролик моим детям меня не вдохновила.

— А... Толстой видел?

— Да, видел.

— Боже, какой ужас! Что же он сказал!

— Хочешь знать?

— Да! Да! Да!

И тут Петров мне рассказал, как Толстой сначала молча смотрел, потом попросил показать ролик еще раз и вдруг начал дико хохотать:

— Нет! Вы только посмотрите: ведь это же великолепно. Какой предметный урок! А?.. Вот что получается с русской головой, если на нее напялить французский парик! А ведь пялили и ходили! Смешно!

— Так и сказал?

— Да! Лицо-то, говорит, конфликтует с буклями и в знак протеста вываливается из парика!

— А потом, наверное, сделал «гы, гы, гы»?

— Сделал!

— Ну и что же решили? — робко спросил я, хватаясь за соломинку вдруг откуда-то появившейся надежды.

— Отхохотавшись, он сказал: дайте ему сценарий и пусть работает.

— Как работает? Значит?.. Я буду?.. — И я замер.

— Значит, ты будешь сниматься в роли Меншикова.

— А как же художественный совет?

— Художественный совет капитулировал. Толстой и я взяли над тобой шефство.

Я уткнулся в платок, чтобы никто не видел, что и драгуны тоже плачут.

— Зачем же вы меня так мучили, это безжалостно! — упрекнул я Петрова.

— А ты что же хочешь, без мук и трудностей? Пришел, увидел, победил? Нет, брат, так не бывает! Иди сейчас же к Анджану и начинайте работать над гримом по-настоящему. Ищите что-нибудь от Петра — фавориты всегда подражают начальству. Потом сговорись с Лещенко, надо начинать тренировки на лошади, ведь Меншиков — драгун! Работы будет много, только успевай поворачиваться!

И чем больше он находил трудностей, которые меня ожидали, чем больше намечалось препятствий, которые мне ставила роль, тем больше ликовала моя душа. Она пела потому, что мир, на который я смотрел до этой минуты через черные очки, оказался не такой уж мрачный. И отнюдь не без добрых людей; помню, в этот миг я ощутил прилив огромной благодарности и любви и к Владимиру Михайловичу Петрову и к Алексею Николаевичу Толстому.

Да, это они, Толстой и Петров, воскресили во мне веру в мои силы, вернули мне радость творчества, без которой не может жить и работать актер. Они излечили меня от травмы от тяжкого потрясения.

Искали мы грим кропотливо и старательно, хотя, казалось, все так просто — никаких сложных наклеек, бород — усики молодого человека, немножечко пудры — вот и все! Нет! Все, да не все! А почему он — «рыжий дьявол», да еще к тому же и с «огненными глазами»? Как этого добиться?

Петров вручил мне книжку, которую перед своим отъездом в Карлсбад (теперь Карловы Вары) Толстой просил передать мне — как подарок.

Так вот, я прочитал в ней, что один иностранный дипломат на ассамблее у Меншикова очень назойливо приставал к Петру с каким-то вопросом. Петр не хотел отвечать ему и сказал Меншикову: «Не надо его здесь, на ассамблее, задерживать!» И Мешпиков, выполняя волю царя, деликатно спустил чрезмерно любопытного дипломата с лестницы. И вот дипломат, описывая в своих воспоминаниях этот случай, писал, что «Меншиков, этот рыжий дьявол, с огненными глазами, меня толкнул».

Я рассказал об этом Владимиру Михайловичу.

— Да, знаю, читал.

— Так вот я не понимаю, мин херц, почему он его назвал рыжим да еще с «огненными глазами»?

— А это уж спроси у графа, когда он вернется.

Позже, когда Толстой приехал, я ему задал тот же вопрос:

— Почему дипломат написал в мемуарах, что Меншиков «рыжий дьявол» да еще с «огненными глазами»?

Толстой захмыкал и, сунув в рот трубку, сказал:

— Можно себе представить, как Меншиков «выпроводил» дипломата с лестницы, если он показался ему «рыжим» да еще с «огненными глазами». Представляешь, что там было?

— Но почему же «дьявол»? — не унимался я.

— Ну а дьяволом он ,его обругал, когда, сидя внизу на площадке, почесывал задницу!

На первых фото я был похож на недоразвитого цыпленка. Пришлось осторожно, меняя деталь за деталью, уравновешивать прическу с бровями, брови с усами, а все вместе с лицом и костюмом, пока все не сказали, в том числе и члены художественного совета: «Да, вот теперь хорошо — кажется, нашли!» (Это члены совета, добавили: «кажется»!)

*

Снимали натуру под Ленинградом. В Озерках между двумя холмами были построены крепостные ворота, башня и стены города Нарвы. Если смотреть на съемочную площадку с террасы дачи, где мы отдыхали, обедали и где всегда стоял кипящий самовар, то вид был необыкновенно живописный.

Здесь я должен сделать маленькое отступление для того, чтобы попятно стало, почему Петров так быстро работал на этой натуре и почему люди работали с ним не за страх, а за совесть, не считаясь ни со временем, ни с усталостью? И почему, наконец, все сцены так хорошо нам всем удавались?

На первой же репетиции Петров понял элементарную истину, что если людей не обеспечить нормальной едой и отдыхом, то ни за качество работы, ни за план съемок он отвечать не сможет. Это было им твердо и безапелляционно заявлено. на вечерней пятиминутке! Истина примитивная, но часто режиссеры ее игнорируют: «Нас, художников, это не касается, есть на то дирекция». А вот Петрова это касалось. Владимир Михайлович счастливо сочетал в себе требовательного художника, умного администратора и сердечного человека — я не знал в группе человека, который бы его боялся, но стоило ему что-нибудь приказать — все выполнялось молниеносно! Его любили и уважали. Он был человеком огромного трудолюбия, любил «работяг» и ненавидел людей, которые говорили: «У нас, знаете ли, в кино принято напускать туману, что все сложно, а на самом деле...» — таких «работничков» он каким-то чутьем определял сразу, и... им с Петровым становилось «скушно» работать. Он заставлял лазить и проверять каждый выступ и каждую щель в декорации. Он всех заставлял работать, и как работать!

Здесь я постараюсь рассказать только об одной съемке в Озерках, на мой взгляд, достаточно характерной.

Итак, если смотреть с высокого партикабля, на котором вместе с оператором Гордановым стоял Петров, то картина открывалась такая.

Слева, на фоне воды, высилась шведская осажденная крепость. На зубчатых стенах ходили солдаты, пушкари изредка производили выстрел из крепостного орудия, и «чугунное ядро», пролетев метров двадцать, «хлюпалось» среди наступавших петровских пехотинцев, расстраивая их ряды. Через глубокий ров был перекинут цепной мост, на котором, заслонив узкий проход, стояли шведские солдаты, защищая вход в город. Съемки шли у ворот крепости. Снимали шведов, готовившихся отразить атаку драгун. А справа, за холмистыми дюнами, спрятаны были драгуны Меншикова. Сейчас они отдыхали и были заняты своими делами: кто лежал прямо на песке, задрав кверху натруженные ноги, кто читал «Комсомольскую правду» (солдаты-то были молодые) или другую газету, а кто просто покуривал, весело чему-то смеясь. Жизнь шла, как на настоящем биваке.

Лошади, собранные вместе, обмахивались хвостами, отгоняли оводов, слетавшихся со всего взморья. Тут же на холмах и деревьях сидели ребята, пуская от восторга слюну, и наблюдали «настоящий петровский бой». Но вот пришли гонцы с площадки от режиссера и сообщили, что после перерыва начнут снимать атаку драгун.

— Владимир Михайлович просит, чтобы вы, Михаил Иванович, проверили свою лошадь и не сели бы на вороную, как вчера в горячке, вместо своей серой!

Небо для съемок роскошное. По лазурно-голубой глади плывут белые барашки облаков.

— Это я для тебя специально заказал, — кричит Петров оператору Вячеславу Горданову, толстому, симпатичному и на редкость обаятельному увальню.

— Смотри — боковое солнце освещает дорогу к крепости, и ветерок помогает, видишь, как развевается флаг на башне! Красота! Снимай!

Операторы заторопились. Наконец все на местах.

Раздалась команда:

— Мотор! Начали!

Драгуны в боевой готовности, кони сопят, перебирая ногами.

Серый красавец, на котором сидел Меншиков, заржал. Светлейший, ласково похлопав коня по шее, поднялся на стременах. Стало тихо.

И вдруг истошно:

— Солдаты! В крепости вино и бабы! Даю три дня на разгул! Вперед! За мной! Ура!

Прозвучал сигнал горна, и драгуны, обогнув холм и вынув сабли, вышли на оперативный простор. С криками: «Ура! Ура! Ура!» — рванулась красномундирная лавина по прямой — к перекидному мосту.

Крепость ответила залпом, и круглые, как футбольные мячи, ядра с зажженными фитилями, шипя и вертясь, стали плюхаться и шлепаться среди всадников Меншикова, не причиняя, впрочем, им особого беспокойства.

Меншиков, поймав летящее прямо в него ядро, лихо развернулся и с ходу бросил его назад, на мост, в группу шведов. Ядро зашипело, с сердитым гулом закрутилось, как волчок, и, перескочив через край моста, утонуло во рву. Шведы, прячась от снарядов, сломали строй, и Меншиков первым стремительно врезался в неприятельскую пехоту, охранявшую ворота.

Возбужденный, с «огненными» глазами, «рыжий дьявол» опять поднялся на стременах и, охрипшим голосом крикнув: «Ура! Вперед!» — дал шпоры... Но лошадь, сделав рывок, споткнулась о бревно, всадник вылетел из седла и, перекинувшись через голову лошади, ударился о крепостную стену.

Дали отбой. Съемка прекратилась. Ко мне, лежавшему в позе поверженного, подбежали дежурные врачи. К счастью, все обошлось более чем благополучно. Я отделался легкой травмой, ушиб был незначительным, больше пострадала крепостная стена: от моего удара гранитные плиты, которые были искусно нарисованы на холсте, прорвались, тело мое таким образом «самортизировалось», и я тихо откатился в кучу опилок, выкрашенных под цвет травы.

Испуганный Петров тихо, но беспокойно спросил у врача:

— Ну, как?

— Ох! Ох! — простонал я, наблюдая за ним одним глазом.

— Да вот... — развел руками врач.

— Что вот?.. Сниматься не сможет?

— Думаю, что...

— Сможет, сможет! — пропищал я.

— Значит, жив! — закричал Петров. — Ну, слава богу!

— А как же! — еще громче закричал я. И, отхлебнув из фляжки врача глоток особого «КС», уже важно ответил: — Вот полечимся — и в атаку.

Петров схватил меня в охапку и начал тискать и мять.

— Значит, еще дублик сделаешь?

— Сделаю, сделаю! Только отдай мою фляжку! — закричал я истошно, видя, как Петров, лихо закинув голову, допивает до конца мое армянское «особое» лекарство.

— Не переживай! Премия за блестящую атаку на крепость за мной. Особенно было эффектно, как ты разделался с ядром — поймал, развернулся и швырнул — лучший дубль. Толстой даже крякнул от удовольствия!

— Как Толстой? Он ведь в Карлсбаде?

— Был, а сегодня приехал, и прямо на съемку!

— Атаку видел?

— Доволен очень! Хвалил тебя!

— Так зачем же снимать, если хорошо?

— Не ворчи, старик! Надо застраховаться! Посмотрим, сравним, отберем!

Мы съехались опять за холм, на исходный рубеж, и приготовились. Раздался сигнал горна:

— Тра-та-та, та-та-та! Приготовиться к атаке!..

Я увидел в толпе гостей Людмилу Ильиничну и Алексея Николаевича Толстых, сделал им салют рукой и... начал атаку!

*

...Отчетливо помню, как снимали другую сцену.

Ментиков просыпается после ассамблеи. Голова болит — много выпито!

Вылезая из-за полога кровати, хмуро орет: «Катя! Квасу!»

Вбегает Петр, он в руках держит мундир из гнилого сукна, которое поставляет на армию Меншиков. «Вор!» — кричит царь в гневе и, подбегая, бьет Меншикова.

Николай Симонов — артист серьезный, играет роли трагические, шутить не любит!

И если в сценарии написано: «Петр бьет Меншикова», то можно не сомневаться — выдаст все, что положено.

Я нервничать начал уже с утра. Хожу рассеянный, все из рук валится.

— Ты что? — спрашивает Петров.

— Да вот, думаю о сцене.

— Молодец! Ну, и что же ты придумал?

— Не надо битье снимать одним куском, как написано в сценарии.

— Почему не надо? Что же ты молчишь — почему?

И, как моряк, который, глядя на темный горизонт, говорит: «Не нравится мне что-то эта туча», — так и я, указывая на сидевшего в углу Симонова, произнес шепотом:

— Не нравится мне сегодня что-то Симонов, уж слишком старательно готовится он к нашей сцене; зачем-то часто выходит, разглаживая усы, начинает тяжело дышать, а то губами причмокивает, как будто закусывает. А? Зачем это?

— Молодец! Сцена тяжелая... Он и готовится...

— Меня бить готовится! — подхватил я сокрушенно. — Да?

— А ты сценарий читал?

— Читал!

— Значит забыл: там ясно сказано: «Разъяренный Петр бьет...» Ты жалование получаешь? Так терпи!

— Гм! Терпи! Это хорошо сказать... терпи!

Как известно, бить в кино нарочно нельзя — надо ударить либо по-настоящему, если снимают крупно и одним куском, либо монтажно, в сочетании со звуком, то есть разбить сцену на несколько кусков: замах — кулак у лица — звук удара — человек падает... Так вот, после предложения Петрова «терпеть», я категорически заявил:

— Нет. Раз Симонов усами шевелит, значит темперамент нагоняет, значит... убьет! Ей-богу, убьет!

— Что же ты предлагаешь?

— Снимать монтажно — из трех кусков: в первом Петр хватает меня, трясет, бросает из кадра. Во втором — от его броска я влетаю в кадр, ударяюсь о стенку, он меня опять трясет и опять бросает за кадр. В третьем куске — я лечу за полог кровати, Симонов подбегает, хватает меня за пологом (аппарат меня не видит) и начинает бить как и сколько ему угодно — я подставлю ему подушечку! А так — убьет!

В Петрове проснулся человек!

Он прорепетировал сцену и, убедившись, что монтажные куски дают нужную стремительность — трепка получается значительней, — согласился. Так и сняли!

Петров не был упрям — если предложенное удовлетворяло его, он соглашался, но если артист упрямился или делал вид, что не понимает, то тут Петров бывал безжалостен: он передразнивал актера, намеренно коверкал его интонацию, зло пародировал сыгранное.

Я однажды спросил его:

— Зачем вы это делаете? Зачем вы актера злите, раздражаете — вот он сейчас ушел и в гневе будет вышагивать по коридору!

— Пусть этот гнев он для съемки побережет, скажи ему, а то когда надо гневаться, он себе под нос что-то бормочет — не расшевелишь! Так во гневе, говоришь? Это хорошо! Съемка! Зовите царя!

За время работы мы с Петровым подружились, понимали друг друга с полуслова. Он был со мной предельно откровенен, и я часто помогал ему сглаживать многие острые углы, которые возникали в таком сложном и многолюдном коллективе крупных и ярких индивидуальностей, каким был коллектив на «Петре».

Я часто бывал у него в доме, где много говорили и о кино и о театре, — Владимир Михайлович много работал в Александринке, прекрасно знал режиссеров и особенно актеров этого театра и любил их, несмотря на все их недостатки.

Его жена, очаровательная Кетованна Георгиевна, умела создавать непринужденную атмосферу – было уютно и никогда не скучно. Мы с ней очень дружили.

Первая серия «Петра I» стала огромной удачей советского кино. Залы были переполнены. Критика хвалила картину много и щедро.

А когда был опубликован список награжденных орденами работников кинематографии, в том числе и участников картины «Петр I», на студии состоялся митинг. Товарищи сердечно приветствовали нас. Помню, я с большим трудом нашел в тот день момент, когда мы с Владимиром Михайловичем остались вдвоем: мы долго смотрели друг на друга увлажненными глазами, качая при этом руками, как делают дети.

— Спасибо, мин херц! — наконец сказал я тихо и заплакал.

— Спасибо и тебе, дорогой мой! — И, обняв, Петров горячо поцеловал меня.

Жаров М. Работа с В.М. Петровым: Кудряш и Меншиков // Искусство кино. 1972. № 2. С. 102-116.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera