Для каждого актера особенно волнующей бывает встреча с драматическим материалом, наиболее полно отвечающим его творческой индивидуальности. Таким материалом, не просто глубоким и увлекательным, но ко всему этому и дающим возможность проявиться всем актерским умениям Жакова, стала роль Федора Таланова в «Нашествии», экранизации одноименной пьесы Леонида Леонова.

«Нашествие» — одна из лучших пьес об Отечественной войне, получившая достойное экранное воплощение. В этом есть и немалая заслуга Жакова. Еще первый постановщик пьесы Леонова, режиссер МХАТ И. Судаков, справедливо отмечал, как важно точно и всесторонне раскрыть образ Федора Таланова, ибо «неверная акцентировка каких-либо сторон его характера нарушит соотношение частей пьесы».

Кто такой Федор Таланов?

Леонов необычайно скуп в обрисовке его биографии:

— Ты был первенцем... Мы тебя берегли, — коротко бросает Федору отец — доктор Таланов.

— Незадачлив он у нас, а добрый, хоть и горяч, — вздыхает нянька.

Так же отрывочны и скупы упоминания о тяжком поступке, совершенном этим человеком:

— Та женщина умерла?

— Нет. Я хотел и себя...

Итак, Федор Таланов покушался на убийство близкой женщины и был приговорен за это к нескольким годам тюремного заключения. Он возвращается в отчий дом осенью 1941 года. А за ним в город врываются орды оккупантов...

Найдет ли вчерашний преступник свое место в жизни, сможет ли обрести утраченное достоинство, включившись в борьбу своего народа с врагом, — так была сформулирована поначалу идея пьесы. В действительности проблема, поднятая Леоновым, была куда сложней. Нет, не конкретная юридическая формула вины определяла концепцию центрального образа — это хорошо понимали первые постановщики «Нашествия» в Театре имени Моссовета. Трагедия Федора Таланова была глубже. Жертвой судебной ошибки, недоразумения, а может быть, и произвола играл его на сцене Театра имени Моссовета замечательный артист М. Астангов. Впоследствии Леонов подтвердил правомерность такой трактовки, но прибавил, что при этом не стоит «выпрямлять» фигуру Таланова, идеализировать его образ. Трагедия Федора Таланова заключается в том, что он, готовя себя к особой, заметной роли в обществе, склонен обвинить во всех своих неудачах это общество, якобы не оценившее его, талановских, возможностей, его незаурядной индивидуальности. Эту обиду хорошо почувствовал бывший «хозяин жизни» — Фаюнин, связавший свои лучшие надежды с приходом оккупантов. Он попытался возложить на голову Федора венец «мученика Советской власти».

В «Нашествии» Леонов остался верен традициям русской классической литературы, литературы правдоискательской, отразившей одну из важнейших особенностей нашей национальной духовной жизни, которую Достоевский определил как «чувство справедливости и жажда ее».

Жажда справедливости побеждает гордыню Федора Таланова, приобщает его к всенародному подвигу, поднимает над прошлым, полным обид и разочарований. Именно так и прочитали пьесу Леонова режиссер А. Роом и актер Жаков.

Увлеченный ролью Таланова (помните: «Я тоже сын врача и близко знаю семью, изображенную драматургом...»), Жаков внес много своего в трактовку роли.

С самого первого кадра фильм поражает безукоризненно точным совпадением режиссерского и актерского видения. Кадр этот — низенький провинциальный домик на широком пустыре и одинокий человек, открытый всем ветрам, — служит символическим выражением внутреннего состояния героя.

В дальнейшем кинокамера поможет актеру подчеркнуть мотив одиночества — быстрыми наездами она будет резко отделять его от окружающих, как бы заключая в пустоту.

Итак, Федор Таланов входит в родной дом. С тех пор как он покинул его под конвоем, прошло три года. Шесть встреч под родным кровом — как шесть попыток подойти к берегу.

Сначала — мать. Ее счастливые и горькие слезы.

— Ладно, мать, руки-ноги на месте, — бормочет Федор. Тут Жаков по-человечески открыт, мягок, прост. Но это только первая минута, потом прорывается невольное раздражение против матери, готовой оплакать блудного сына, против сестры, не побрезговавшей — вот именно «не побрезговавшей»— подать ему руку. Федор Таланов тут же замыкается в себе, ожесточается.

— Не по чину ему на вешалке, — кивает он на свое видавшее виды пальто. И, как собаке, грозит ему пальцем:

— Лежи тут... Лежать!..

Федор Таланов у Жакова не случайно разговаривает с вещами: он подчеркивает, что с людьми ему вообще говорить не о чем и незачем. Есть в этом намек на собственную исключительность (он, видите ли, одушевляет вещи, точно зверей или птиц, и демонстративно отказывает в душевности людям). Да, это человек не из легких. Поза страдальца, мученика делает его неудобным в общежитии. Но в этой позе, в этом фиглярстве, по замыслу Жакова, есть что-то от подростка, от затянувшейся болезни роста. И не удивительно, что сестра, как подростку, выговаривает ему:

— Мог бы помягче с матерью...

— Я по улице шлялся, боялся войти, чтобы этого надгробного рыдания не слышать, — по-мальчишески откровенно отвечает Таланов—Жаков.

С сестрой снова зазвучала нотка прямодушия. Снова затеплилась в голосе надежда — поймут, примут. Примут такого, как есть, со всеми достоинствами и недостатками. И вот
уже Федор у рояля, и старый вальс звучит, как воспоминание детства. Но сестра не склонна к сентиментальности:

— Тебя совсем освободили?

— Я не беглый. Не бойся. Не подведу...— отвечает Таланов.

Уместно будет припомнить характеристику, данную Федору самим автором «Нашествия»: Это такой человек, который как бы говорит: «За то, что я сделал, я отвечаю сам». Он вызывает сочувствие, люди хотят подарить ему доверие, а он говорит: «Мне доверия дарить не надо, я остался таким, каким был, ничто меня не испортило». Отсюда его резкость, шиповатость, колючесть, и всегда после резкости в нем заметно какое-то робкое сожаление, что, быть может, поступил слишком резко, быть может, сказал слишком грубо. Поэтому в ту минуту, когда он говорит реплику такого рода, он почти всегда опускает глаза, чтобы никто не увидел его внутренне. Он сказал, ударил (как ток в электрическом скате) и опустил глаза» *.

Именно так произносит Жаков свое жесткое: «Я не беглый. Не бойся. Не подведу...»

В пьесе Федор Таланов бросает реплику: «Мелькнет ниточка и рвется». В сценарии такой реплики нет. Она и не нужна Жакову. Благодаря мастерству актера, его чувству меры, такту, искренности мы ощущаем, как натягивается эта ниточка между двумя людьми; натягивается и рвется — непрочная ниточка человеческого взаимопонимания. Федор жаждет общения, потому что боится окончательно ее упустить.

Вот старая нянька. Ей можно поведать самое горькое:

— Продрог я от жизни, нянька...

И услышать именно то, что давно уже подсказывало сердце:

— Тебе, горький мой, самую какую ни на есть солдатскую шинелишку. Она шибче тысячных бобров греет...

Подтекст, который вносит актер в короткую ответную реплику — «Не взяли меня» — точно отвечает леоновскому замечанию. «Ондумает, что достоин доверия, и в то же время понимает, что в глазах людей он не заслужил его».

Но как бы там ни было, а после разговора с нянькой лед сломан, и когда та зовет внучку — смешную Аниску, продрогший Федор начинает отогреваться. Сухое, колючее лицо его смягчается, и вся фигура теряет свою угловатость. Эти пластические переходы от неприкаянности к умиротворению особенно хорошо даются Жакову.

Таким вот — умиротворенным, обогретым — встречает Федор отца. Правда, и тут он не может обойтись без позы.

Я пришел к тебе на прием как к врачу, — металлически звенит его голос. Таланов — Жаков не без удовольствия произносит эти слова, видно, его волнует звук собственного голоса, как это бывает обычно с самолюбивыми людьми.

И отец, хорошо знающий сына, мудро подыгрывая ему, ставит диагноз:

— Растерян... Смущен... Но болезнь излечимая.

— Рецепт, — говорит Федор, и голос его обрывается, ему уже не до игры.

И старый доктор просто отвечает:

Справедливость к людям.

А к тебе справедливы? — глухо взрывается вдруг Федор. Он уже не любуется своим голосом, он забывает о себе в своем искреннем возмущении: — Людишки бегут, самовары вывозят, теток сумасшедших... Чего ж они тебя-то забыли, старый лекарь?..

Отец вольно или невольно задел его больное место; именно вопрос о справедливости больше всего мучает того Федора Таланова, которого играет Жаков. В страстности, которую вкладывает актер в эти несколько реплик, угадывается не просто тревога за семью доктора Таланова, но тревога за всех Талановых — старых русских интеллигентов, хранителей добрых традиций и культуры. Вот так, наверное, начинались былые споры, оканчивавшиеся вызовом общественному мнению (в чем бы он ни выражался пусть даже в                                                                                                                                     нелепом выстреле). Споры эти претят старому доктору — человеку долга и чести. Снова рвется нить взаимопонимания, на этот раз, кажется, навсегда.

Впрочем, нет. В доме появляется секретарь райкома Колесников. Последним отчаянным усилием Федор цепляется за него:

— Вот возьмите себе такого исправившегося? Не подходит?

Снова удивительное совпадение с характеристикой Леонова. «Федору очень хочется колесниковской дружбы; поэтому все время меняются оттенки разговора с Колесниковым. С одной стороны, резкость, ирония, вызывающая злость, и рядом искательный упорный взгляд в самые глаза Колесникова: «Отзовись. Ты же понимаешь, чего я хочу». Он не может его ни о чем попросить. Поэтому он нарочно говорит с Колесниковым в кавычках, надеясь, что тот поймет и скажет: «Брось, Федька. Пойдем вместе...»

Именно такую перемену оттенков — от иронии к злости, от надежды к резкости — показывает Жаков.

Но Колесникову, по собственным его словам, «некогда вникать в душевные переливы». Позднее секретарь райкома пожалеет о своей жесткости: «Жили рядом и ни разу не поговорили по душам... Мы были суровы. И забыли слово «нежность».

Холодное недоверие Колесникова передается доктору. На какую-то минуту мудрость изменяет этому человеку:

— В этот час я хочу знать, кто входит в мой дом, — ледяным колесниковским голосом изрекает он.

В ответ Таланов—Жаков опускает глаза — тот же самый жест сожаления, который вырывается у него вслед за собственной резкостью. Ему жалко отца, но он не хочет показать этого. Не поднимая глаз, он быстро одевается, чтобы уйти.

И последний штрих. На крыльце он сталкивается с сестрой, провожавшей Колесникова.

— А я и не знал, что это твой жених, — мимоходом говорит Федор.

Никакой злобы, никакой позы в нем, только детская задиристость. Вот так, наверное, он изводил сестру в детстве.

Детская незащищенность — вот что поражает и трогает в этом видавшем виды человеке.

Таков Федор Таланов в исполнении Жакова. Нежность и грубость. Ранимость и черствость. Ирония и незащищенность. Федор Таланов болезненно самолюбив, склонен к рисовке, позе. Не без удовольствия называет он себя «призраком средних лет». Но достаточно услышать, как произносит эти слова Жаков, чтобы понять, что за внешней бравадой скрывается сознание трагизма своего положения.

Интересно отметить, что в «Нашествии» Жаков не всегда играет сдержанность через сдержанность, не всегда доносит подтекст через молчание. Одиночество, боль, обида Таланова передаются через очень активное актерское поведение — через фиглярство, ерничество, истерику. Когда у актера возникает возможность таким образом вести тему, он оказывается не менее выразителен, чем в своих знаменитых паузах.

Второе появление Федора Таланова в отчем доме. Его последняя попытка, последний шанс «найти себя». В кармане у него попавшее случаем письмо сестре о том, что «тетка приезжает». Федор уже наслышан об этой мифической «тетке»: не она ли взорвала комендатуру, оставив на ближнем заборе свою визитную карточку: «Добро пожаловать!».

«Записка пустяковая» должна послужить волшебным ключиком к своему дому. Но как воспользоваться этим ключом?

— «Ветер-ветер на всем белом свете...» — бормочет Федор, грея озябшие руки.

Как удивительно точно этот блоковский стих в устах Жакова характеризует Федора Таланова. Как много говорит нам о нем. О его интеллекте. О его внутренней энергии. О его романтизме. Да и об анархизме тоже.

Это человек сложный, не всегда понятный окружающим, как говорится, человек-загадка (вот где как нельзя более кстати пришлась легенда о загадочности Жакова). Чувствуя себя загадкой, Федор склонен сам напускать на себя этакую таинственность — черта, очень тонко раскрытая Жаковым.

— Я, собственно, по делу пришел, — туманно говорит он растерянной сестре, прячущей в это время за ширмой раненого Колесникова.

— Не шути со мной, — обрывает встревоженная сестра, которой тоже «некогда вникать в душевные переливы».

— Ну, как знаешь,— резко бросает Федор.— У вас выпить не найдется?

(Помните: «...сказал, ударил, как ток в электрическом скате, и опустил глаза»).

— Нет у нас водки!

— У доктора да нету...

Слово за слово, все шире пропасть между ними. И, чувствуя всю нелепость своего поведения, Федор ведет себя еще глупей и непоправимей.

— И опять сорвалось...— бормочет Таланов — Жаков. Это — о себе, о счастливом случае, которым он не сумел воспользоваться. «И опять я сорвался» — вот что, собственно, хочет он сказать. Тут и досада на себя, и стыд перед родными, и напряженная работа мысли: как выйти из тупика, объясниться с отцом, сестрой, матерью.

И Федор сбрасывает маску бесшабашного, пропащего человека. (По пьесе это происходит несколько позже — у постели истерзанной фашистами Аниски.)

Перемену с Федором Талановым Жаков показал исподволь. Еще в эпизоде, когда бездомный Федор пытается спасти раненого партизана, умирающего на его руках, мы ощутили, что он стал словно бы спокойнее, собраннее. Появилась какая-то точность, экономность в движениях, сдержаннее и строже стал голос.

Нет, не прозрение Федора Таланова показывает Жаков, он показывает, как человеку удается подняться над своей обидой.

Дай мне лекарство, отец, чтоб сожгло все внутри...

Эти слова у леоновского Таланова вырываются импульсивно, как у человека, стоящего на грани окончательного падения. А Таланов — Жаков произносит их совершенно спокойно, безо всякой аффектации. Они звучат почти мягко; Федор Таланов одолел гордыню, сбросил со своих плеч этот тяжкий камень.

В пьесе Леонова Федор долго сидит у постели Аниски, слушает причитания няньки. В фильме Таланов—Жаков, едва отведав отцовского лекарства, что на человеческой крови замешано, тут же отворачивается:

— Хватит мне, пожалуй. Уж больно жжет...

Не под подушку Аниске, а на стол подбрасывает он «теткину записку» и свой вид на жительство — для того, кому нужней этот документ, скрепленный печатью немецкой комендатуры. А когда он говорит: «Поцелуй меня, отец, — вперед и за все разом». — в этом нет уже ни тени прежнего самолюбования, хотя момент самый подходящий для того, чтобы встать в позу: ведь часом раньше или позже и отец, и мать, и сестра поймут, что он ушел в ночь без документов, поймут и оценят! Но Федор не нуждается больше в том, чтобы его оценили. В нем нет больше места больному самолюбию. Серьезно й просто, безо всякого вызова обращается он к случайно обнаруженному за ширмой Колесникову:

— Вникни, Андрей, в мои душевные переливы. Я уйду сейчас. Никаких поручений мне не дашь?

Но Колесников по-прежнему не верит Федору Таланову, и на какую-то минуту тот снова задирается:

— Так... Как говорится в романах: и ушел он, низко опустив голову...

Но это, скорее, уже просто незлобивая насмешка над самим собой. Не надрыв, не мученичество, а озорство. Человек принял решение. Человек выпрямился.

Этот мотив сам по себе нов. В пьесе Леонова Федор, убив коменданта Вибеля, отрицает перед близкими обдуманность своего поступка: «Я себя не помнил...» — заявляет он сестре. Таланов—Жаков вполне обдуманно оставил Колесникову свои документы, не менее обдуманно принимает он имя неуловимого Андрея и под этим именем совершает диверсию— крупную, дерзкую, под стать своему характеру. И когда на допросе он, вместо того чтобы назвать свое звание, сословие, занятие, отрывисто говорит: «Я — русский. Защищаю Родину» — это звучит так значительно именно потому, что значителен и мощен сам характер, созданный Жаковым.