Начало нашего знакомства относится к тем далеким временам, когда Евгений Павлович Леонов, блистательно играя Лариосика в «Днях Турбиных» М. Булгакова, гастролировал с Московским драматическим театром имени К. С. Станиславского в городе Перми, а я, артист Пермского облдрамтеатра, делал безуспешные попытки устроиться в эту столичную труппу.

По рассказам очевидцев, художественный руководитель театра, замечательный русский актер и режиссер Михаил Михайлович Яншин с особым педагогическим мастерством передал молодому актеру секреты своего неувядающего искусства. Лариосик был сыгран некогда самим Михаилом Михайловичем — участником знаменитого мхатовского спектакля. Талантливый и своенравный ученик играл с уважением к «первоисточнику», но во многом по-своему.

Леонов — Лариосик врезался в память, ошеломил, как необычайной яркости театральный праздник. Смешной, беззащитный человечек, уморительный и трогательный до слез, поднявшийся в моем сознании к той запредельной высоте, когда человеческая наивность обретает черты вселенской доброты и, стало быть, мудрости. Наверное, мудрость человеческая не есть сумма знаний и даже не качество интеллекта, скорее, свойство страждущей души...

Я начал свои воспоминания о счастливых мгновениях моей театральной жизни с Леонова — Лариосика, вероятно, не случайно. К таинствам нашей профессии относится много такого, что не имеет четкого материалистического обоснования. К числу таких загадочных явлений относится и возникающая порой тайная взаимосвязь актера-творца и созданного им образа. Думаю, что это явление прослеживается не только в театральном искусстве или кинематографе...

Евгений Павлович был человеком достаточно закрытым, умело оберегая собственную душу от навязчивых, а порой и агрессивных вторжений нашего суетного мира. И потому, проработав с ним почти двадцать лег, я не могу претендовать на жизнеописание великого русского артиста. Впрочем, были у нас мгновения особой душевной близости, например, однажды в купе международного поезда, когда ехали мы вдвоем в зарубежную гастрольную поездку. Но разговоры наши были слишком интимны, чтобы переводить их на печатные страницы.

Чаще всего Евгений Павлович рассказывал о себе неохотно. Он только казался покладистым человеком, эдаким улыбчивым добряком. Истинные комики — самые мрачные люди. В жизни не расплескиваются, не размениваются на шутки-прибаутки — берегут энергию для комедийных взрывов на сценических подмостках и съемочных площадках.

Работа с Евгением Павловичем — мои счастливые мгновения, далекие, однако, от праздничного успокоения — как ни посмотришь: в глазах его сомнение, тоска, мелькало и недовольство. Последнее, кстати, есть для художника качество ценное, а для истинного таланта и обязательное.

Помню, как я в первые годы увлекался на репетициях формулой Е. Б. Вахтангова «фантастический реализм» и, как обычно, безмерно зачастил с полюбившимся мне словосочетанием, Евгений Павлович сначала снисходительно улыбался, потом недовольно сопел, а позднее замучил вопросами. Как на сцене что-нибудь грохнет, кто-нибудь куда-нибудь прыгнет или выкрикнет без видимой причины, он сразу интересовался:

— Маркуша, это у нас фантастический реализм?
— Он, — подтверждал я сразу же, но, постепенно познавая меру, стал реже пугать Евгения Павловича незнакомым термином.

Он был взращен на мхатовской терминологии, хорошо знал цену «действенному анализу» и выработал собственные методы борьбы со «штампами» — так у нас называются надоевшие всем, среднестатистические, часто употребляемые и потому стертые интонации в сценическом существовании.

Как опытный киноактер, он хорошо знал, что невозможно в одну реку войти дважды. Знал, что то, что хорошо на одном спектакле, может быть вычурным и фальшивым на другом. Поэтому делал все возможное, чтобы роль его всегда оставалась живой, нарочно уходил от точного воспроизведения выученного текста, смело и чаще всего блистательно пускался в импровизации, знал и другие хитрости профессии...

Когда не любил человека или осуждал его речи, никогда прямо об этом не заявлял, обличать людей не любил, чаще опускал глаза и мучился. Был внешне спокоен, улыбчив и независим.

Его независимость далась ему после долгого и трудного пути. Во время войны работал помощником токаря на авиационном заводе. Жил в семье, которая вела нелегкую жизнь, и знал, почем фунт лиха. Учился на актера в Московском театральном училище (позднее это учебное заведение было слито с ГИТИСом, теперь это Российская академия театрального искусства — РАТИ). Но самое главное: школа у Евгения Павловича была мхатовской, и более всего на свете ценил он как актер правду и простоту. Конечно, обладал уникальным комедийным даром, как позднее выяснилось — трагикомическим. Очень точно и четко подмечал неповторимые особенности разных человеческих характеров, умел их «коллекционировать» и почти всегда с интересом смотрел и слушал любого человека...

Театр — зеркало общества, а актер есть отражение современника... Большим актером, выразителем своего времени становится тот человек, кто впитал в себя жизнь окружающих его людей, их духовную сердцевину и внешний облик. Говорят, долго живущая собака начинает напоминать своего хозяина. Не умаляя актерского, человеческого достоинства, хочу сказать об актере, что, вероятно, он обязан почувствовать свою связь с социальным типом, которому наиболее близок. И свой внешний облик с помощью ее величества Интуиции приблизить к воплощению времени в конкретном живом человеческом обличии.

Внешний слой этого процесса — жадное наблюдение, та самая «коллекция» человеческих проявлений о которой я только что сказал. Я видел Евгения Павловича в общении с незнакомыми людьми. Отдельные граждане, минуя всяческие представления о приличии и такте, бросались к нему, как мухи на огонек. Люди вообще, а театральные деятели в особенности, делятся на две большие категории: те, кто говорит сам, и те, кто умеет слушать других. Леонов умел слушать. С грустной улыбкой из года в год впитывал он в свою актерскую память сотни человеческих судеб...
Он научился рассказывать о людях, никогда не опускаясь до анекдотов и актерских баек, его взгляд был много проницательнее, чем может показаться. Его часто воспринимали как баловня судьбы, современного Фальстафа, а он всегда был исследователем, легко ранимым художником, весьма строгим к себе и собственным желаниям. Евгений Павлович был внешне застенчив, меланхоличен и вместе с тем всегда готов для самых смелых и неожиданных поступков... Не то чтобы горел желанием кому-то обязательно помочь, но знал, что это его еще одно земное предназначение, и потому немедленно отправлялся в высокие инстанции хлопотать за квартиры и новые ставки для своих коллег, просил стройматериалы для театра, деньги на ремонт, а когда узнал, что мою племянницу необходимо оперировать, тотчас отправился безо всяких уговоров в больницу —- развлекать детей и медперсонал. Рассказывать об этом, может быть, и необязательно, но жили мы с ним в неофеодальном обществе, и он хорошо знал его законы и правила...

В свое время, пускаясь в очередной сценический поиск, мы всегда быстро договаривались о его социальных аспектах, сосредоточивали внимание не только на широких проявлениях доброй, совестливой души — а в этом Леонов не знал равных, — но обязательно раздумывали о болезнях века.

В «Оптимистической трагедии» Вс. Вишневского Леонов сумел создать своего рода энциклопедию «номенклатурного негодяя». Вожак Леонова — очаровательный добряк, широкий, кряжистый, могучий. Внешность при решении кадровых вопросов —- категория немаловажная. Здесь необходима внешняя доброта, обстоятельность. Неторопливость — тоже добродетель. Спешат те, кто в себе не уверен, хорошему человеку спешить некуда...

Мы постарались воспроизвести этот социальный механизм всерьез, чтобы зритель не сразу входил в противоречие с отрицательной сущностью Вожака. Пусть ему поверят и даже почувствуют к нему симпатию.

Леонов обладал огромным запасом наблюдений над людьми, гордо и неподвижно восседающими за массивными письменными столами, едва слышно проводящими беседы, о которых непосвященным знать не положено.

Во время репетиций мы делились собственными ощущениями и воспоминаниями о пластике и повадках людей, возомнивших себя вершителями судеб. Так родились замечательные телефонные разговоры Вожака. Он буквально останавливал действие пьесы и вел тихим, неторопливым голосом конфиденциальные беседы с другими ему подобными вожаками. Все должны были замереть при этом и ждать окончания разговора. Конечно, это был действенный удар по авторитету и сомочувствию Комиссара, роль которой блистательно играла И. Чурикова.

Умение действовать, вообще потребность в скрупулезном «действенном анализе» были у Леонова в крови. Однако оговорить действенную подоплеку роли — не слишком большая заслуга. Выбрать, наметить такой действенный ряд, который сформировал бы предельно достоверное и вместе с тем комедийное развитие событий, — задача повышенной сложности. Евгений Павлович решал ее виртуозно.

Конечно же, претензии Вожака простирались дальше письменного стола и телефона. Он, свидетель великих революционных событий, не раз наблюдал пламенных ораторов, подлинных вождей. Сила вдохновенного слова, революционный пафос — вот куда тянулся леоновский герой. Очень хотелось руководить массой не только с помощью кулака. Очень хотелось быть идеологом, Хотелось прослыть ученым, мыслителем, оставить после себя если уж не труды, то по крайней мере речи.

«Оптимистическая трагедия», как это ни странно, была у нас примечательным и, пожалуй, талантливым спектаклем. Конечно, во многом благодаря Евгению Павловичу.

Некоторые эскизы и наработки в роли Вожака Евгений Павлович блистательно использовал потом в фильме «Убить дракона», который в 1988 году был снят мною на «Мосфильме». Фильм не стал моим любимым сочинением, но несколько кадров с участием Леонова я считаю пронзительными: например, когда Бургомистр («Борец с драконом») публично демонстрировал свою «демократическую» сущность, показывая уборщикам, как надо правильно работать, и затем выступал перед старейшинами города. Дело не ограничивалось какими-то «брежневскими» или «хрущевскими» пародийными деталями. Евгений Павлович вскрывал целый номенклатурный пласт; повадки его представителей, как стало теперь понятно, еще долго будут омрачать наши благие мечты и надежды.

Когда Е. П. Леонов стал истинно народным артистом? Я полагаю, после фильма «Белорусский вокзал». Здесь он совершил бросок в новое состояние. Он выразил не себя — за ним стояла целая общность русских людей, не слишком удачливых, не слишком счастливых, но добрых, веселых и, самое главное — родных. А ведь родных любишь неизвестно за что...

Что мы такое на самом деле, сказать всегда затруднительно, но кое-какие особенности в поведении, мыслях, шутках и слезах мы за собой осознаем. Леонов преуспел в этом больше других и очень по-русски: задушевно, широко, не всегда складно, без стараний, не так, чтобы из кожи лезть, а уж как получится. Почти всегда с едва заметной улыбкой. И улыбался он не для того, чтобы понравиться, а скорее, чтобы извиниться перед нами за то, что мир наш пока еще так несовершенен.

Герои Леонова — совестливые люди, они как бы приближают нас к тому самому страданию, о котором поведал миру Достоевский. Жаль, что не удалось поставить спектакль, где бы Евгений Павлович мог встретиться с героями великого писателя. Но зато был в репертуаре артиста наш ленкомовский «Иванов» А. П. Чехова, была заглавная роль в спектакле «Вор» В. Мысливского, был проштрафившийся партийный руководитель в «Диктатуре совести» М. Шатрова и, конечно, незабвенный Тевье-молочник из «Поминальной молитвы» Гр. Горина.

Эта роль обрела характер прощания и заповеди. После тяжелейшей операции на сердце Бог даровал Евгению Павловичу несколько лет, чтобы он смог одухотворить нас и подарить надежду в годы новейшей российской смуты. Он умер, собираясь на этот спектакль, и потрясенные зрители не возвратили билеты в кассу театра. С зажженными свечами они несколько часов простояли у входа в театр. В день его похорон образовался стихийный людской поток, тянувшийся от Садового кольца через всю улицу Чехова. Мы задержали погребение на четыре часа, но все равно не все, кому был дорог этот человек, сумели проститься с ним.
Потеря его была страшным, трагическим ударом, она пробудила в нас благую мысль о счастливых мгновениях, которые подарил московскому Лейкому, российскому театру и кинематографу великий русский артист.

Многие из нас продолжают жить воспоминаниями о его искусстве, безумно смешном, иной раз до такой степени, что хочется плакать. Его творческий взлет принадлежал его Отечеству и был основан на том вдохновенном движении души, которое поэты прошлого, а теперь и мы, дети многострадальной российской истории, принимаем за милостивый подарок Всевышнего.

Захаров Марк. Счастливые мгновения. // Евгений Леонов: жизнь и роли. – Ростов на Дону: Феникс, 1998. – с. 357-365 (воспоминания режиссера)