Смерть любого человека неожиданна. Смерть человека, любимого всеми, знакомого до малейших черточек лица, неожиданней во много крат. Вот почему известие о кончине Евгения Леонова так потрясло и показалось абсолютно невероятным.
И вроде знали, что болен, что перенес тяжелейшую операцию на сердце, что побывал на том свете... А все не верилось! Побывал, да вернулся! Как Иванушка, герой всех русских сказок... Его в кипящий котел, а он оттуда — молодым да здоровым!..
Многие и сейчас не очень верят! У актеров, вообще, смерть стала понятием ирреальным. Если звучит голос, если лицо чуть не каждую неделю видишь по телевизору, если фотографии с обложек книг... Причем тогда смерть?..
Лучше всего эту нелепицу отметил мальчик у нас во дворе. Ему было лет шесть (самый возраст для философских наблюдений), он играл в песочнице. Его товарищ, старше года на два, сообщил ему услышанное известие: «Винни Пух умер!»
— Врешь! — спокойно сказал мальчик. — Винни Пух не умер. Он сегодня вечером идет в гости!
Я, случайно услышавший эту фразу, сперва не понял ее абсолютную достоверность. Потом посмотрел программу телевидения. Все точно: 18.00 по первому каналу «Винни Пух идет в гости»...
«Лицо человека всегда интересней того, что он скажет. Ибо его слова придуманы им самим или другим человеком, а в лице — замысел Бога». Не помню, кто сказал эту фразу, но, видно, кто-то неглупый...
Лицо Леонова народу было явно даровано свыше. В нем доброта, лукавство, скрытая печаль, хитроватость, простодушие вперемешку с житейской мудростью — все лучшие черты, которые присущи русским.
Нынешняя жизнь с ее трудностями, злобой, вырождением, ксенофобией все больше рождает лица злобные, с чудовищным оскалом, орущие что-то, грозящие кому-то... И мир, в который раз, пугается России.
Я бы на месте министра иностранных дел возил с собой всюду фотографию Евгения Павловича и, как только встает вопрос о «русской угрозе», ставил ее на стол переговоров...
Свою невероятную популярность он переносил удивительно спокойно. Не кокетничал ею, но и не тяготился. Понимал, что его узнают все, в ответ общался с каждым встречным, как со своим давним знакомым, часто переходя на «ты». Слишком навязчивых не отгонял, но и не позволял общению переходить
ту грань, где начинается панибратство.
Однажды мне повезло, я попал в одно купе с Евгением Павловичем (ехали в Ленинград на съемки фильма «О бедном гусаре замолимте слово»). Увидев Леонова, вагон загудел, к нашему купе потянулись люди за автографами. Автографы Леонов раздавал деловито, понимая, что эта обязанность входит в его профессию, перед тем как поставить свою подпись, спрашивал имя, а услышав, делал крохотную паузу, точно запоминая. Людям это нравилось.
Наконец, когда любители автографов отстали, в дверях купе возник подвыпивший мужичок с початой бутылкой коньяка. Блаженно улыбаясь, он заканючил: Евгений Палыч, можно выпить с рабочим человеком?
— Можно! — спокойно ответил Леонов и взял бутылку. — Только после работы. Мы тут с писателем работаем, сценарий сочиняем. Завтра съемка. После съемки и выпьем...
— А я? — изумился мужичок.
— Ты тоже! — сказал Леонов и налил стакан. — Завтра в семь вечера.
— Так где ж я вас увижу?
— По телевизору, — спокойно ответил Леонов. — «Осенний марафон» будут показывать, ты со мной и чокнешься... На, держи, не расплескай!
Мужичок бережно взял стакан и ушел очень довольный...
К политике, как мне казалось, он относился довольно равнодушно. Во всяком случае я не припомню его участником какого-то митинга или манифестации. Впрочем, в старые застойные времена это тоже было определенной позицией. Тогда мне рассказали один эпизод (позже сам Евгений Павлович в разговоре его подтвердил). В годы, когда шла травля диссидентов, во время футбольного матча к Леонову на трибуне пробился какой-то мужик и, пожав артисту руку, прошептал: «Молодец, Палыч! Ни против Сахарова, ни против Солженицына ничего не подписал! Держись!» В годы перестройки и в последующие бурные времена, когда артисты поделились на группы по симпатиям к тем или иным партиям и лозунгам, или иным партиям и лозунгам, Леонов как бы оставался в стороне, сохраняя умеренный консерватизм взглядов.
Тем более для него стало неожиданностью, что исполнение роли Тевье-молочника бросило его в самый водоворот межнациональных распрей. Антисемиты обвиняли Леонова в том, что он «продался жидам» и своим талантом служит «мировому сионизму».
Ортодоксальные евреи ругали Леонова за многочисленные вольности в изображении Тевье: в одной из сцен случайно снял шапку, в другой — неправильно надел талес. И особенно возмущало, что в начале и в конце спектакля он встает на колени. «Мы, евреи, народ „непреклоненный“! — кричала возмущенная зрительница — А этот Леонов, что он себе позволяет?»
Сколько я ни объяснял и устно, и в газетных статьях, что это — театральный прием, что это не Тевье, а русский артист встает на колени, как бы прося у Бога вдохновения для исполнения трудной роли... и что в конце спектакля не Тевье и Берта, а Евгений Павлович Леонов и Татьяна Ивановна Пельтцер, стоя на коленях по православному обычаю, молятся за наше общее Спасение, — ортодоксы отказывались понимать театральную условность.
— Вот дела-то? — искренне удивлялся Леонов. — Играл испанца Санчо Пансо, играл фламандца Ламме — никаких замечаний. А я ни в Испании, ни во Фландрии не был... А здесь играю своего анатовского молочника, и вон какая кутерьма! Наверное, плохо играю, а? — и хитро посматривал в мою сторону.
— Наоборот, Евгений Павлович! Видно, слишком хорошо играете. Очевидно, так вжились в образ, что зритель уже не может различить границу между актером и персонажем...
— Вот оно и плохо... Мы ж не так задумывали...
Сыграть Тевье он хотел давно. Рассказывал, что еще в конце 70-х годов обращался в Управление культуры с просьбой разрешить инсценировать Шолом-Алейхема. Отказали. Театр еще не был «Ленкомом», а название, включавшее имя Ленинского комсомола, требовало молодежной тематики.
Потом появился телевизионный спектакль, где Тевье сыграл Ульянов. Сыграл, по мнению критиков и зрителей, замечательно, но решение по-своему интерпретировать эту роль у Леонова только усилилось. Он много раз просил меня написать новую инсценировку. Я вежливо отказывался...
— Евгений Павлович, ну какой вы еврей? Представьте себя с бородой и пейсами, будет пародия...
— А если без бороды?
— А без бороды нельзя...
— Почему? В нем борода самое ценное, что ль?..
Я понимал, что он прав, но никакой сверхидеи для сочинения пьесы не возникало.
Леонов был, как всегда, мягок, но настойчив. Уговорил Марка Захарова включить в репертуар американский мюзикл «Скрипач на крыше». Постановщиком пригласили грузинского режиссера Г. Лордкипанидзе. Состоялась читка.
После этого Евгений Павлович позвонил мне. Произошел примерно такой разговор:
— Значит, почитали мы пьесу... Пьеса хорошая, но надо переделать... какая-то она опереточная...
— Вы ж ее раньше читали, Евгений Павлович.
— Читал... Но как-то под музыку... Музыка там хорошая.
— Музыка замечательная, Евгений Павлович... Но вы разве петь собираетесь?
— Нет, петь не буду... Поэтому музыку обещали новую... И пьесу тоже...
— Кто обещал?!
— Да мне сказали — вы...
— Евгений Павлович, я ничего переделывать не буду!
— Да я режиссеру так и сказал. Чего это Горин будет переделывать? Ему проще новую написать...
— Да нет у меня идеи на пьесу!
— Начало я придумал... Выхожу один, смотрю в зал...
— А дальше?
— Дальше текст нужен...
Это была типично леоновская манера уговаривать. Мягко, но так цепко, не открутишься... Впрочем, и откручиваться драматургу от работы с таким артистом было бы просто глупо... Тем более что начало спектакля он, как выяснилось, придумал...
Теперь я понимаю, что каким-то внутренним чутьем он ощущал, что эта роль у него будет не только значительной, но и, возможно, последней.
Поэтому относился к работе с особой тщательностью и придирчивостью. Репетировать с Леоновым всегда было трудно, а в этом спектакле особенно... Он замучил режиссера вопросами и сомнениями... Впрочем, и остальные ленкомовцы привыкли подчиняться только железной воле Захарова.
Поняв это, Лордкипанидзе от постановки отказался... Захаров назначил нового художника, поменял некоторых исполнителей, изменил всю концепцию спектакля. Начало оставил прежним: выходит Евгений Павлович и долго молча смотрит в зал...
Потом в работе над спектаклем возникло неожиданное осложнение: в Германии на гастролях Леонов попал в госпиталь. Клиническая смерть. Тяжелейшая операция, после которой сама мысль о выходе на сцену казалась безумной...
Безумной для всех, кроме самого Леонова. Вернувшись в Москву, он вскоре потребовал начать репетиции. На все опасения, высказываемые коллегами и родней, отшучивался:
— Мне врачи рекомендовали: сердце надо разрабатывать... А то мышца атрофируется...
— Да кто вам сказал такую глупость?
— Я ж говорю: врачи. Они, правда, по-немецки лопотали, но я так понял... И потом мне видение было...
— Какое еще видение?
— Ну, когда, значит, на тот свет направился... Иду по такому белому коридору... Уже край виден. А тут, значит, навстречу мужики... Евреи в шапках... Взяли под руки, повели обратно... Я спрашиваю: куда? Они говорят: как куда? Спектакль пора начинать... Третий звонок!
Было ли такое видение, или все придумал — не знаю. Но, присутствуя на репетициях, я стал ловить себя на странном ощущении, что не слежу за текстом, а страшно нервничаю за Евгения Павловича... Вот он вдруг остановился, как-то сник, взялся рукой за сердце... Кому стало плохо: Леонову или Тевье, у которого дочка отправляется в Сибирь?..
После репетиции подбегаю к Леонову:
— Как себя чувствуете, Евгений Павлович?
— Да вроде нормально...
— А во втором акте, мне показалось, у вас сердце заболело?
— Да мне тоже... А потом прислушался — оно «по роли» болит.
— Как бы у нас зрители в обмороки не попадали...
— Ничего. Можно в антракте кардиограмму в фойе вывешивать: мол, все в порядке...
Кардиограмму не вывешивали. Но все спектакли «Поминальной молитвы» с участием Леонова так и воспринимались зрителем как бы в двух измерениях: борьба за жизнь анатовского молочника перемежалась с непредсказуемой биографией великого актера. Такое решение спектакля невозможно было предвидеть режиссеру и драматургу. «И здесь кончается искусство, и дышит почва и судьба» — может, впервые я увидел реальное воплощение этих пастернаковских строк.
Неужели и сейчас кому-то еще неясно, почему каждый раз, доиграв спектакль до конца и оставшись живым, он становился на колени и молился?..
Самое невероятное, что и сегодня «Поминальная молитва» идет как бы по-прежнему с его участием. В. Стеклов — второй исполнитель роли Тевье — играет интересно, по-своему, но признает, что незримое присутствие Евгения Павловича придает спектаклю какой-то особый градус...
Впрочем, такое ли оно незримое?
Когда гаснет свет, я всегда вижу, как из правой кулисы тихо выходит Леонов и долго смотрит в зал...
Горин Г. Последняя роль // Театральная жизнь. 1995. № 4.