— Репетнем! — бойко предложил оператор.
— Давай, — устало отозвался актер, который и без призыва, пока все тут суетились, зачем-то и куда-то бегали, тихо так, незаметно для окружающих репетировал.
...Еще вчера вечером в Москве у него был спектакль. В поезде он долго не мог уснуть, хотя купе «Красной стрелы» давно превратилось для него в привычное спальное место. По перрону он шел медленно, помахивая в полусне полиэтиленовой сумочкой — багаж актера, которого ночью та же «Красная стрела» увезет обратно в Москву.
Традиционный марш, каким всегда встречает Ленинград приезжих, обязывает к чинности и торжественности, невольно замедляет шаг, как бы предупреждая, что приехали вы не куда-нибудь, а в город Ленинград. Но он уже давно привык и к маршу, и к вокзалу, и даже забыл, когда просто так, не спеша, в одиночку, бродил по улицам этого города. Гостиница, студия, съемки, опять гостиница, опять поезд...
Иногда ему кажется, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим, временно исполняющим его обязанности, а сам он, прикрыв глаза, лежит на зеленой лужайке и слушает птиц. Или нет — читает(«Сколько еще не прочитано!»), или..
Он часто повторяет: «Понимаете, да?» Но не потому, что не доверяет уму собеседника, а потому, что сам стремится понимать. «Во всем мне хочется дойти до самой сути» — это будто про него сказано.
— Что вы больше всего не терпите в людях?
— Демагогию и жестокость. Нет, пожалуй, прежде всего демагогию: понимаете, да?
— В режиссере?
— Максимализм и нетерпимость.
— О чем мечтаете сегодня, сейчас?
— Отдохнуть... перед новой ролью. Понимаете?
— Если бы пришлось начать все сначала...
— Начал бы точно так же, как и тогда... Ну, когда пошел в актеры.
Когда его спрашивают, как он стал актером, он рассказывает одну и ту же историю («Для смеха, понимаете»), что один режиссер искал мальчика на роль и никого толще и смешнее его, Жени Леонова, в классе не нашел. Впрочем, дебют тогда не состоялся, зато история осталась.
А было так — он учился в авиационном техникуме, но уже тогда твердо знал, что «технарем» никогда не будет. Зимой 1942 года он шел по морозной Москве и увидел вывеску — «Искусство». Подумал, что это студия. Оказалось, издательство. Потом все той же зимой (а какая это была зима и какой это был год, рассказывать, наверное, не нужно) он набрел на полулюбительскую студию. Читал Маяковского. Смеялись, но принять не приняли — сочли недостаточно способным. Ну а потом он попал, наконец, в Московскую драматическую студию, которую возглавлял Андрей Гончаров, — оттуда все и пошло.
— Почему вы ушли из театра имени Станиславского, где проработали 20 лет?
— Не мог больше, и все. Это сложный разговор. Я актер, я жить хотел в искусстве, понимаете, да?
В это трудно поверить зрителю, привыкшему видеть его доброе, улыбающееся, всепрощающее лицо. Трудно поверить в тоску человека, который дает нам столько радости. В усталость, казалось бы, неутомимого. Настолько неутомимого, что скептики начали поговаривать: не слишком ли много Леонова на экране?
Да, он хочет отдохнуть, но только перед следующей ролью. Своей самой значительной, единственной ролью, — как думает всякий раз, начиная очередную работу, и как с грустью отмечает по окончании ее: это еще не то, не совсем то, что хотелось. Значит, надо набраться веры и терпения, пока придет день, когда ему, Евгению Леонову, человеку с ординарной, как он полагает, внешностью, предложат сыграть, ну, предположим, короля Лира или кого-то еще — трагического и мудрого, кто помог бы ему донести до людей все то, что накопил его собственный опыт, его мозг, его такая неординарная (это уже мнение автора) душа.
— Какие законы в искусстве вы исповедуете?
— Как говорить, как молчать?.. Не знаю. Чувства говорят. Не изменять себе, своим чувствам — вот и все, понимаете?
Мы и не заметили, как привыкли к нему и давно считаем своим, домашним, необходимым в повседневной жизни человеком. В чем секрет этой необходимости, этой всенародной, не побоюсь столь громкого слова, любви? Думается, дело в том, что он дает каждому надежду, ощущение скрытых в нем человеческих возможностей.
Если за этим столь обыкновенным, будничным лицом оказывается такая доброта, душевная чистота и щедрость, то, может быть, и я — толстенький или хиленький, незаметненький, маленький, как утверждают, человек — тоже способен на любовь, на поступки, на мечту...
Феномен популярности Евгения Леонова (сейчас больше, чем когда-либо) — в этой узнаваемости, которая каждому дает надежду быть как раз не маленьким, не заброшенным и не потерянным, а быть человеком мощных внутренних сил, о которых он, зритель, еще просто не догадывался, духу не хватало признать в себе такое. Но «надежда» Леонова — это не шанс маленького, которому жестокость поможет стать сильным.
Даже когда Леонов играл отрицательных и полуположительных героев, он умел любить, и не обязательно кого-то конкретно — женщину, коллектив, собачку. Любить людей, на которых никогда не смотрел с ненавистью или с презрением. Его смешные поначалу герои — они смешили, но им самим было не так уж и весело, —казалось, всегда испытывали неловкость за обиды, которые наносили, за боль, которую причиняли.
Неловкость за потешное королевское звание в «Совсем пропащем», за нелепые хитрости авантюриста, надувательства, измены... Казалось, это не они совершали проступки, это обстоятельства вынуждали их совершать. А природа его героев всегда оставалась неизменной — готовой к любви и способной немедленно одарить ею человека. Ну да, его тихий, заботливый Коля предал Афоню (в фильме «Афоня»), ушел от него в самую трудную минуту, но он оставил после себя свою человечность, свою ненавязчивую, незатейливую доброту. И не кто иной, как этот подбашмачник и пьяница Коля, незаметно внушил Афоне потребность кого-то любить, кому-то быть необходимым.
«...Надежды маленький оркестрик — под управлением любви» — вот что такое, на мой взгляд, искусство Евгения Леонова.
Впрочем, скорее громадный — по звучанию, по набору разнообразных инструментов, по силе воздействия, по гамме красок и чувств. Но и маленький и прежде всего маленький, потому что он дает каждому ощущение своей к нему причастности, своих точно таких же возможностей, своей, еще не разгаданной, не реализованной человеческой потенции.
«В года разлук, в года раздумий» кто не согнулся, кто сохранил гордость, достоинство, человеческую устойчивость? Леоновский Иван Приходько из «Белорусского вокзала». Из всех бывших друзей-однополчан он оказался самым надежным, несгибаемо-человечным и мужественным.
Ваня Приходько показал всем пример такой личной порядочности, без которой человек не может «победить» в миру. Он, единственный из четверых, оказался и впрямь «в вечном сговоре с людьми» — в нем надежда, с ним не страшно, когда думаешь о настоящем и когда собираешься в будущее. Потому что оно, это будущее, фундаментируется устойчивостью совести, не рекламной, глубинной порядочностью. Личной порядочностью, которая гарантирует обществу его коллективное нравственное здоровье.
Вот откуда, думается мне, этот поразительный успех фильма «Премия». Еще вызывая по привычке улыбку, еще располагая поначалу к шуточкам (Леонов — значит, отдохнем, посмеемся от души), Потапов — Леонов очень быстро заставляет зрителя перестать веселиться.
Сколько же поведал нам Потапов за эти полтора часа заседания парткома, сколько узнали мы о нем, а еще больше о себе! Сколько слов он нам сказал, не сказав! Скольких пристыдил, скольким душу разворотил этим своим, ну подумаешь, каким уж таким выдающимся поступком — отказался от премии! Но Леонов умудрился за полтора часа сыграть всю жизнь Потапова: и усталость молчать, и неизлечимую привычку хорошо работать, и домашние ссоры, когда весь мусор тяжелого рабочего дня несется домой, а уж там разряжаешься на родных и близких... И как же много поведал он нам этим своим финальным уходом в туман, чуть согнувшийся, но не согнутый человек, оставивший за собой правду. Нам оставивший ее.
Потапов, совершивший подлинный поступок, никому уже не кажется странным, хотя и странно как-то на первый взгляд возвращать обратно премию. Но вот музыкант, средний музыкант, неудачливый музыкант, уверяющий всех и себя прежде всего, что пишет, всю жизнь пишет большую ораторию, еще смешит, немного смешит, а к концу фильма «Старший сын» никто не смеется над чудаком и фантазером, потому что без такого Сарафанова мы отупеем и заржавеем, превратимся в счетно-вычислительные машины по устройству собственного благополучия. Я смотрела этот фильм и вспоминала стихи Булата Окуджавы о печальном кларнетисте, который всех объединяет («нет ни печальных, ни больных, и виноватых нет, когда в прокуренных руках так крепко ты сжимаешь, ах музыкант мой, музыкант, черешневый кларнет»). Сарафанов в исполнении Леонова — это величие обыкновенности, это неповторимость рядового, это громадность незаметного... Это смысл жизни, который постигается не сегодняшней усталостью, не бренностью забот и суетой сует.
...В машине он спал, прикрыв глаза ладонью. Та же ладонь через час на съемках сняла усталость, и лицо сразу стало живым, думающим, глаза, еще минуту назад невидящие и невидимые, вдруг цепко и остро «ухватили» собеседника и начали «говорить». За день надо было переснять три эпизода, которые снимали четыре месяца назад, и требовали точного повторения состояния и поведения. Потом шесть часов в душной студии на озвучании, потом встреча со сценаристом, потом с журналистом... А наутро в Москве он будет смеяться и петь в «Легенде о Тиле Уленшпигеле», вечером страдать и плакать в «Иванове». И стреляться, и стрелять, и кричать, и умолять... А потом не спать всю ночь в поезде, думать о новой роли — брать или отказаться, — уж больно легковесна, о пьесе для театра, о сценарии, который был бы хорош, если бы переписать его весь заново.
...«Стрела» подходила к Клину. Он вышел в коридор и долго, уткнувшись лбом в холодное стекло, смотрел в черную прорубь вокзала. Он думал: вот выйду, сяду на перроне...
Он никуда не вышел, утром, как обычно, брел в полусне по ленинградскому перрону, помахивая в такт шагам полиэтиленовым мешочком.
Играли марш. Он его не слышал... Через тридцать минут начиналась съемка.
Гербер А. В такт своим шагам // Советский экран. 1976. № 18.