Наконец мы выбрались в театр — на премьеру. Я уже давно не ходила в театр, разве только в детстве, когда каждое посещение было праздником, подготовка к которому начиналась за неделю
— в воскресенье мы идем в театр,— говорил отец в понедельник. И в том, как он это говорил, уже было намело праздника, предвкушение его.
«Театр, театр»,— звенело в ушах всю неделю. И вот наступало воскресенье. Мама гладила нарядное, для театра, платье. Папа долго, с особой тщательностью, брился, а потом, с той же тщательностью, завязывал галстук, который выбирался для этого случая всей семьей. Из шкафа торжественно «выносили» мерный костюм, от которого пахло театром. Счастливые, еще неизвестно кто в эти минуты больше, он или я, мы выходили задолго до начала из дома, чтобы прочувствовать, пережить путь от дома к театру.
Теперь-то я всегда опаздываю. Запыхавшись вбегаю в зал, когда уже гасят свет. А тогда... Тогда мы не бежали, мы шли в театр, который
и впрямь начинался для нас с вешалки, с постепенного приобщения к таинству, с погружения в его атмосферу.
И вот, спустя много лет, я опять не бегу, а иду а театр. На сей раз с актрисой Инной Чуриковой.
— Я тек редко куда-нибудь выбираюсь. А сегодня пойдем обязательно — актеры пригласили. Давайте выйдем пораньше... Спокойно, не торопясь... Господи, счастье-то какое — никуда не спешить. Разденемся, перед зеркалом постоим, прихорошимся, да?... И в буфет!
В тот же день она была, как выяснилось, в своей самой любимой роли — роли зрителя, в которой наблюдать ее было не менее интересно, чем на сцене. Она и здесь была предельно естественна, хотя на нее, узнавая, с интересом поглядывали. Свободная от реакций, она не изображала независимость — она была независима. И в этой роли — абсолютно подлинная, погруженная в свои ощущения, которые не спугнуть чужому любопытству.
В буфете, как дорвавшиеся до свободы школьницы (которые впервые надели туфли на высоких каблуках), мы пили шампанское за высокое искусство, что не мешало нам уплетать бутерброды с... рыбой. Мы давились от смеха — шампанское с рыбой! — и каждое слово вызывало у нас безудержный хохот. Двое одиноких мужчин — из тех, кому на конференциях дают билеты в популярный столичный театр,— подбодренные нашим смехом, направились знакомиться. И это тоже было так давно, как в юности, когда вот так, случайно, завязывались в театре знакомства, а потом девочки шли домой одни, перебирая во всех подробностях, как за ними ухаживали и как они гордо отказались, чтобы их провожали домой. Такое было время. Такое смешное было поколение.
— Заигрывают,— шепнула Инна.— Мы им, наверное, понравились.— Она сказала это так, как говорила на танцплощадке в фильме «Начало» Паша Строганова: «Я вам, наверное, понравилась? А вы меня не боитесь?»
...Погас свет. Зал еще ерзал, докашливал, дохрустывал конфеты, но актриса всего этого уже не замечала и не слышала. Она была там, на сцене, перевоплощенная не в свои, а в чужие роли.
Никогда не видела более расположенного, сочувствующего и соучаствующего зрителя. Лицо ее раскрывалось малейшей удаче и опускалось, тускнело, когда со сцены веяло фальшью. И когда
стало ясно, что спектакль, умело балансируя, не вскрыл правду, а лишь красиво проскользил по ее поверхности, она — я видела — страдала, как будто кто-то близкий, кому она очень верила, обманул ее.
Наш праздник кончился. Но для театра — только начинался, потому что это была премьера. И зритель, верный своим любимцам — актерам и автору,— щедро награждал их овациями. А труппа, верная традициям, щедро вознаграждала себя — за долгие репетиции, за успех, в который так хотелось поверить, за зыбкость этого успеха, которую актеры не могли не почувствовать.
И был банкет, на котором все, кто не вместе,— вместе, банкет в театре! Это сообщество людей, которые в эти минуты не себя любят в театре, а театр в себе. Это молодость, радость, детская готовность отдаться празднику. Это освобождение от театральных будней, от суеты, от долгов и халтуры, от бесконечных счетов... К режиссеру, который не дает роль. К директору, который не валяет на звание. К драматургу, который ищет. К зрителю, который не понимает, и колегам, которые думают только о себе. К себе, который предъявляет счет ко всем...
Банкет в театре!
Это светлые минуты поминок, когда о «покоинике» вспоминают только хорошее. Не отдавая себе в том отчета, каждый и сам подтягивается, приосанивается, подлаживается под тот образ, который — и правда и неправда одноврменно. Все исполнители — гениальны. Такой премьеры давно не было. Такого успеха — тоже. Это красные, светлые минуты театральных иллюзий, когда и правда и неправда — все перемешивается, перебалтывается в одном коктейле, который и есть банкет в театре.
Она была чужой на этом пиршестве. Но ведь пришла — так случилось... И опять никакой суеты, экзальтации, демонстрации себя. Никаких вскриков — таких частых в актерской среде. Сидела прямая, тихая, сдержанная. А в глазах такая густота понимания и любви к этому безумному миру театра. Ее миру! Взбалмошному, ребятливому, неуправляемому. Нерасчетливому. Безрассудному и осмотрительному. Это театр, в котором все подлинно, даже наигрыш. И чрезмерность слов, и преувеличенность чувств, и всеобщность любви, и наглядность одиночества. Потому театр — игра, и жизнь в нем — тоже игра. Случается — высокая, случается — низкая... Разная.
Было совсем поздно, когда мы вышли в фое, которое без зрителей казалось громадным и особенно парадным. Начались танцы. Заиграла музыка — громкая, зовущая. Она толкала в свои ритм не спрашивая согласия. Я посмотрела на Чурикову, лицо ее танцевало. «Просто удивительно,— скажет она мне потом,— как эта музыка — чужая, противоречивая, инопланетная — может такое творить с человеком. Ее ночные сигналы преодолевают земное притяжение и дают невесомость движению, свободу, которая ничего не требует взамен».
И она не выдержала и пошла за собой — в танец.
Ждали актрису С., а та опаздывала. И три часа подряд Михаилу Ульянову пришлось репетировать танцевальный дуэт одному. И делать «школьника» и скачок — в прыжок, и чечетку, и снова «школьника», и прыжок — в скачок... без партнера! «И-и-и раз, и-и-и два»,— наслаждался пожилой балетмейстер, а взмокший Ульянов, наверное, сто раз повторял все сначала. И все это время Чурикова, не двигаясь, стояла у стены, как того требовал эпизод ,— это был не ее танец. В фильме ее героине, Сашеньке Николаевой, было в тот момент, прямо скажем, не до танцев. Но то, как на репетиции, Инна преодолевала мучительное сопротивление музыке. Та звала, Инна отвечала глазами — не могу, нельзя. Та требовала — Инна беспомощно разводила в такт ей руками. Та звала, обещала — еще плотнее прижималась к стене, точно пытаясь приклеиться к ней, чтобы уже невозможно было оторваться. И в фильме она таки станцевала. Не сдвинувшись с места, не оторвав заложенных за спину рук от стены.
Я часто вспоминаю этот танец, который кружился, замирал, срывался с места и плавно затухал — в ее глаза. Ничего трагического на экране в этот момент вроде бы не происходило. Скорее смешное. Знаменитый, уже немолодой писатель, подхватив свою длинную, нескладную возлюбленную, танцевал что-то старомодное, довоенное, с коленцами, чечеткой, вальсом и армейским шиком. То же самое, только о себе, не шевелясь (глазами, губами) танцевала Сашенька Николаева. Она танцевала свою юность, которую недотанцевала, любовь, в которой, наверное, было так
мало танца. Свои девчоночьи мечты о красивой жизни, о вальсе при свечам... И свою сегодняшнюю тоску, одиночество, невозможность быть счастливой.
Знаю ,читатель ждет от меня ответа на вопрос — «как она это делает». Я много и долго наблюдала за ней на съемках. Ее работу, хотя она и не любит этого слова. Это работа профессионала, с полным использованием всех средств, которыми Инна Чурикова владеет виртуозно. Но есть еще нечто такое, чего ни мне и никому из окружающих не «ухватить». Об этом хорошо сказал Юрий Клепиков — специалист, которым в фильме «Начало» играл режиссера: «Я никогда не мог, как ни старался, уловить момент, когда происходило чудо одухотворения вымысла».
Корней Иванович Чуковский писал когда-то об Анне Ахматовом, что у нее есть стихи, которые как повести и рассказы со сложнейшим сюжетом, сгущенным в тысячу раз и каким-то образом преобращенные в лирику. Но каким? — этого никто не знает. Можно изучить строй, стиль, рифмы, и ритмы. Но как пришло одухотворение и продиктовало: «Надо мною только небо, а со мною голос твой» — неведомо. Можно говорить о конкретности, предметности, осязаемости образов, но никому еще не удалось «разложить» сам процесс, и поэт (актер) «распахнут», чтоб быть современнику ясным». Но никогда не распахнется перед нами миг творения, ибо «тайна сия — велика есть».
Вот и здесь, у Чуриковой,— только сдержанность, намек. Один взгляд заменяет слова. Множество слов. «В каждой реснице вызов... Губ столбняк... Жест, скручивающий в жгут...» Но как она это делает, как этого добивается?
Сколько, бывая на съемках, я ни вглядывалась, ни ловила, ни выслеживала это как, все же никогда не смогла постигнуть. Не видела я мук, «переписок начисто», «открытий жестов», взглядов, придуманных находок и фиксированных решений. Другое: поиск мысли. Другое: тысячу раз перечитать, передумать — поиск идеи. Другое: а что они, ее героини, в эти доли секунды чувствовали? Понять, понять! Вот это я видела. И жест, и взгляд, и нюанс жеста, и микровзгляд — от найденного в душевных состояниях ее героинь.
Мы видели много танцев Чуриковой. Всякий раз танец помогает ей вскрыть и выразить наиболее острые душевные состояния ее героини. И всякий раз — это сложнейшие рассказы, сгущенные в тысячу раз и каким-то образом преображенные в танец.
В фильме «Начало», в одном только эпизоде на танцплощадке, она станцевала три разных танца — три рассказа о своей судьбе.
Напряженная, настороженная, готовая защищаться (ведь сколько раз над ней насмехались, подшучивали!) — вот такой предстает ее Паша перед нами в первом кадре, Все смеются, а она вместе со всеми — над собой. Но чего ей стоит этот смех и сколько за ним (раньше, потом) слез!
Вот она наконец танцует — тщательно выделывая «стильные», по стандартам ее городка, движения. Танцует, как фабричная девчонка, окончившая школу танцев в местном Доме культуры. Раскованная, кокетливо-жеманная, она внутри — мы видим — зажата. Скована — потому и стукается с партнером лбами. И стукнувшись, сразу попадает в свою стихию непосредственности, «Вам больно?» — и услышав в ответ, что ему приятно, прямо заходится от смеха: «И мне. Знаете, как звенит!»
А когда танец кончился, не он ей, а она ему — «спасибо». Потому что за хорошее надо благодарить.
И вот — второй танец, когда больше не надо независимо прыгать на почтительном расстоянии друг от друга, а можно приблизиться, прильнуть к этому симпатичному и спросить, как его зовут. И уже не «свой парень» она в эти секунды, а нежная, робкая женщина, которая не стыдится того, что и она (как кричала когда-то Таня Теткина в фильме «В огне брода нет») — «женщина». Мы угадали это признание во взгляде украдкой, чтобы он не заметил. Ему не решилась — вдруг не поймет, испугается. Казалось, что счастью не будет конца, но объявили, что танцевальный вечер окончен. И тогда, забыв обо всем, и об усвоенных «правилах хорошего тона», она кричит: «Как кончен?! Почему кончен?! Ничего не поздно!» — и требует властно, отчаянно, как потом потребует коня ее Жанна д’Арк: «Музыку! Дайте музыку!» Не дать было нельзя, это поняли даже равнодушные ко всему распорядители вечера — не о танце она молила. И музыку дали.
И вот она уже не та Паша, которая жеманством прикрывала неуверенность, и не та, которая боялась быть женщиной, и не та, которая демонстрировала, что и она — женщина. Это что-то совсем другое. Вольное, широкое, радостное, выплескивающееся далеко за пределы танцплощадки, неподвластное ни городу, ни его жителям, ни даже ему, Аркадию, для которого она сейчас танцевала. Это та безмерность чувств, какую разглядел в ее Бабе Яге заезжий режиссер. Это как раз то, о чем пела ее Баба Яга: «Могу кошкой,
могу мышкой, могу голубем лететь, могу девицей-красавицей с париями песни петь». Она и правда все может. Стихия ее чувств потому и стихия, что неподвластна привычным представлениям. Волшебство ее в том, что ей не нужно ни в кого себя превращать — ни в голубя, ни в львицу, ни в красавицу девицу. Она извлекает чудо из себя. Сама порой не ведая, что и это — в ней. И это — она.
И вот четвертый танец Паши — у нее дома, когда она и впрямь девица-красавица, на наших глазах преображенная любовью. Она больше не боится спугнуть свое счастье. Не тайком — нам, а в открытую — ему — говорит о своей любви. Не сдерживаясь, не притворяясь, она дарит этому не приученному к щедрости чувств зоотехнику все, чем только может быть богата женщина, осужденная расточать, а не копить.
Свобода, победа, простор, небо под ногами, земля над головой — это танец Чуриковой после эпизода съемок, когда после долгих мучений наконец получилось, когда она только что и впрямь была Жанной д’Арк.
Тишина, нежность, покой, наслаждение домом, мужем, ребенком — это танец Лизы Уваровой в фильме «Прошу слова», когда она просто любимая и любящая жена, не ведающая о том, какой ей уготован светлый путь.
И потом, когда стала мэром города, преисполненная сознания своего долга и своей особой миссии, танцует Уварова на чужой свадьбе. Танцует чинно, плавно, аккуратно, ни на секунду не теряя из виду ни себя, ни партнера" Сбрасывает лихо пиджак, но и без него она — как бы в нем. Плывет по кругу с белым платочком в руках. Все достойно, красиво. Все как надо, как положено в таких случаях по должности. С положенной демократичностью, с доступной недоступностью. Рядом, но на расстоянии. Вместе, но одна. В общем празднике, но со своим персональным на нем местом. Положение, по ее представлению! обязывает к сдержанности.
Ее Анне Васильевне из фильма «Валентина» не до танцев. И только один раз, когда, закинув руки — раскрепощенная, расслабленная,— она вдруг запела низким, грудным голосом: «Это было давно, лет пятнадцать назад» — и пошла, размахивая веником, «подметать рабочее место», МЫ увидели, как она раньше танцевала. Величаво, гордо. Сдержанно и спокойно. Незаметно набирая темп. И затягивая в свой танец всех и, словно тройка, о которой она так вольно запела, уносясь куда-то далеко, где ее не догнать, не удержать.
Гербер Алла. Танец (Фрагмент из книги «Судьба и тема. Этюды об Инне Чуриковой». М., Искусство, 1985) // Театр. Жизнь, 1985, №13, июль, с. 22-23