Когда Вампилов отдал пьесу «Прошлым летом в Чулимске» в Ермоловский театр, он думал о том, чтобы Шаманова играл я. Я же видел в очень интересной роли Шаманова только Любшина. Потому что впечатления от его участия во многих фильмах заставляли думать, Любшин — единственно возможный Шаманов. Его негромкость и несколько ироничная печаль, ярко проявившаяся в фильме «Альпийская баллада», казалось мне, помогут ему стать лучшим исполнителем роли. Так оно и получилось.
Но был один случай, который не имел прямого отношения к тому, чтобы пригласить Любшина, но очень хорошо выразил характер этого актера. Давным-давно режиссер Ленфильма Сергей Микаэлян, человек, с которым я неоднократно работал, — он ставил «Три товарища» в Ермоловском театре (я играл Робби в юности), спектакль «Несносный характер», где я сыграл незабвенного Костю Жаворонкова (до сих пор вспоминаю и эту работу, и этот образ), ставил он и другие спектакли — стал искать актеров для фильма «Иду на грозу». И пригласил меня пробоваться на одну из главных ролей, а на другую роль — Любшина. Мы чувствовали себя очень комфортно как партнеры. Настолько комфортно, что когда Любшина утвердили, а меня нет, Любшин отказался сниматься в этом фильме. Случай редчайший. И в этом проявилась его личность. Я вспоминаю этот случай не для того, чтобы кто-то подумал: «Понятно, Любшин получил роль Шаманова, потому что отказался сниматься без Андреева». Дело совсем в другом. Просто я увидел тогда, что человеческие черты актера Любшина чем-то близки характеру Шаманова. Приглашен он был еще и потому, что и сам увлекся. Я знаю, что кое-кто из людей, близко знакомых с произведением Вампилова, как-то не видели в нем Шаманова, не верили, что он может это сыграть. А потом вынуждены были признать, да и искренне согласились с тем, что работа Любшина — явление, а не просто очередная роль.
Надо сказать, что репетировал он очень своеобразно. Когда поначалу, на стадии разбора пьесы, актеры очень интенсивно включались в пробы, Слава делал все очень тихо, почти робко, чуть ли не бормоча текст роли. Это стало раздражать его партнеров, они обращались ко мне с просьбами и предложениями всякого рода, но я попросил: «Не трогайте артиста». Потому что почувствовал, что не может Любшин ничего создать, прежде чем «что» то созреет внутри, а потом и не выйдет наружу. До сих пор вспоминаю эту его тихую игру на репетициях, хотя и он способен был раздражаться, как другие, что потом и делал, но не в этом спектакле.
В самом начале работы Любшин сказал мне: «Не очень нажимай на меня, ладно? Поначалу дай мне некую свободу как осознанную необходимость». И я не могу себя ни в чем упрекнуть, потому что, очень бережно относясь к процессу репетиций, так же бережно относился и к тому, как идет к поискам характера, к его осуществлению Любшин. Я видел и понимал, как интересно и глубоко он проникает в материал, создавая вокруг себя особую атмосферу, в которую уже включается и которой начинает потом верить и партнер. И во многом за ним пошли. Пошли не от погони за результатом, а ощутив необходимость нащупать процесс подлинного существования, к поиску особой тональности вампиловского творчества, определяемой характером автора.
Однажды он произнес свой последний монолог, когда ого герой, возвратившись после тщетных поисков Валентины, обращается к Кашкиной с таким откровением, таким проявлением счастья, помноженного на тоску, что это было-удивительно. Настолько удивительно, что он этим если не подчинил партнеров воле своей, манере своей, дыханию своему, то, во всяком случае, сделал их абсолютными своими союзниками. И потом даже многие и яркие актеры работали уже где-то в этих пределах. Это не значит, что Любшин диктовал условия игры. Но амплитуда его восприятия вампиловского творчества вообще и этой пьесы, в частности, расширилась настолько, что распространилась не только на характер Шаманова, но и на весь спектакль.
Я до сих пор вспоминаю, с каким трепетом он всякий раз готовился к спектаклям. Как загодя появлялся в театре и прохаживался среди декораций, поднимался на балкончик аптекарши Кашкиной, заходил за стойку маленького кафе, присаживался за стол, за которым ему предстояло встретиться с Пашкой в жестокой схватке, в схватке идей.
Он бережно относился к партнершам. В спектакле было две Валентины — тогда еще совсем юная, пришедшая из ГИТИСа и еще не закончившая института Татьяна Шумова и Татьяна Щукина. И к той, и к другой он находил свои пути. Я сидел в зале и наблюдал за тем, как с одной он разговаривает в уже принятом ключе, а к другой как бы прислушивается, пристраивается, изучая своеобразие этой исполнительницы, этой Валентины. Так было и с другими партнершами, я имею ввиду мать Пашки. Эту роль играли две действительно чудесные актрисы — Ивета Киселева и Софья Павлова. Та самая Павлова, которая так прекрасно дебютировала в фильме Райзмана «Коммунист» в паре с Урбанским.
Кашкину играли Наталья Архангельская и Татьяна Говорова. И от той, и от другой он устал — он, Шаманов. Но он уставал от них по-разному. То есть он не повторял рисунка, однажды найденных интонаций. У меня было такое ощущение, что он как бы каждый раз заново присматривался к одной и другой и вроде бы пытался разобраться, «что я в тебе когда-то нашел, почему меня судьба связала с тобой?...» И всякий раз, хотя по драматургии, по тексту, по поведению Шаманова у Вампилова это выстроено довольно жестко, он с какой-то удивительной деликатностью спрашивал Кашкину: ’’Что, ты в самом деле дура?" И так, не желая обидеть, он изучал суть женщины, с которой его свела судьба. Вспоминаю спектакль и вижу его, как будто это было не много лет назад, а вчера. Слышу, как негромко и с какими подробностями существует в нем Любшин. Не привирая и не нажимая, даже когда требовалось проявление темперамента в полную сипу. Без всякой актерской ажитации.
Эта встреча для меня до сих пор очень значительна. Когда вышел спектакль, к нему обращались с интервью, и все задавали вопрос: «Ну, а как Вам работалось с этим режиссером?». Он не уходил от ответа, сохраняя при этом достоинство актера, достоинство художника. Не делал вид, что совсем самостоятельно, в случайном ансамбле, сыграл Шаманова. Своих партнеров по труппе он ощущал сотоварищами, и союзниками, и соратниками. Вероятно, такими их сделала драматургия Вампилова, его творчество.
В Бахрушинском музее был вечер, посвященный творчеству Александра Вампилова, на котором выступали актеры, игравшие в разных его спектаклях. Надо сказать, что у нас в театре было поставлено довольно много его пьес. Выступал Юрий Саульский, который написал прекрасную музыку к «Старшему сыну», к спектаклю «Прошлым летом в Чулимске». Эта музыка потом продолжала звучать не только во время спектаклей. Она запоминалась, ее хотелось слушать... Вспоминал о своей работе и Любшин. Он, насколько я знаю, человек достаточно сдержанный, в тот вечер с удивительным теплом говорил и об этой встрече со своим Шамановым, и о театре, в котором он сыграл эту роль, и о всех нас...
Я ставил потом «Чулимск» в Финляндии, там Шаманова играли очень хорошие актеры... Но Любшин прежде всего отличался от других Шамановых, как мне кажется, тем, что эту роль воплощал не просто крепкий ремесленник, а человек тонкой нервной структуры, который, наверное, и сам-то, как любой настоящий художник, не раз испытывал чувство сомнения, чувство неуверенности в себе. И, переходя через эти ступени, через эти рубиконы, он находил то, что потом, в момент существования в «предлагаемых обстоятельствах», как нельзя более верно воплощалось в роли, давало возможность только так, а не иначе проживать вехи жизни Шаманов.
Я не знаю, как он проявляется в быту, я не знаю, каким разным он бывает вне театра, но в нем присутствует некая не то чтобы застенчивость, но некоторая негромкость. Он, наверное, размышляя о своем творчестве и о природе театра, как и о роли, и о спектакле в целом, чаще ставит многоточие, чем восклицательный знак, даже если этот восклицательный знак однажды и не однажды проявлялся в исполнении. И он до сих пор и как человек, и как артист в пути. А если в пути, то надежды и сомнения и присущее сейчас всем нам как бы отсутствие желаний, есть на самом деле, так мне кажется, признак усталости физической и не означает усталости духовной. Вот этот второй план читается всегда и при наших коротких встречах. При этих встречах я снова и снова угадываю этот второй, а может быть и третий план Станислава Любшина.
Андреев В. Станислав Любшин // Андреев В. Я вспоминаю, сердцем просветлев. М. 2005. С. 129-132.