«Серп и молот» — кино молодое. «Наше новое кино». Помнится, в связи с «Ассой», автором сценария которой был Сергей Ливнев, впервые прозвучало так полюбившееся всему кинематографическому поколению словосочетание «папино кино». Пристрастие к этому определению по существу означало самохарактеристику поколения как инфантилов, папиных детей, способных утвердить себя только в противостоянии отцам. Причем под сомнение ставилась не только мифология «папиного кино», но и его профессиональная лексика. В тридцатые годы группа английских драматургов и режиссеров была названа поколением «молодых сердитых». Наших новых русских режиссеров можно назвать молодыми вялыми. Молодость перестала обозначать степень энергетического заряда, а превратилась в синоним инфантильности. Ливнев в «Серпе и молоте» пытается срастить «молодое вялое» и «папино кино». Расхожий цитатник отечественного постмодернизма (андрогины, трансвеститы, тоталитарные мифологемы в иронических кавычка и т. д.) соседствует с обрывками крепкого жанрового сюжета, фрагментами социального фона, отчетливой характерностью эпизодических персонажей и темой сделки с совестью. Послевкусие от этого «коктейля Молотова», напоминающего одновременно вайдовского «Человека из мрамора» и нашу «Прорву», остается: весьма странное. Зритель так и не понимает, что за историю ему поведали. Первая треть картины пообещала рассказ об операции по перемене пола, сделанной в сталинских лагерях, и о мучительной половой идентификации героя. Вторая треть начала новую сказку о головокружительной социальной карьере Евдокима Кузнецова, позабывшего свое женское прошлое и превратившегося в «человека из бронзы», в знаменитого мухинского рабочего. А финальные сцены бунта и фарсового конца героя кажутся развязкой совсем другой, так и не рассказанной истории. Три части разнятся и по ритму: первая — нетороплива и размеренна, вторая — стремительна, третья — прерывиста и невнятна. На мой взгляд, Ливневу наиболее удалась середина картины, не лишенная азартного юмора и точная актерски. Алексей Серебряков в роли Евдокима похож и на роомовского «строгого юношу», и на героев Сергея Столярова (ближе к финалу у него некстати прорвутся приблатненные интонации сержанта из «Афганского излома»). Алла Клюка в образе прелестной «колхозницы», соединяет тоталитарную скульптурность с нежной женственностью. Ее героиня странно контрастирует с первой женщиной Евдокима — мужеподобной мутанткой Верой (Евдокия Германова). То, что герой предпочитает органичной и пленительной Лизе маленькую Веру-андрогина, может свидетельствовать, вероятно, только о буйстве неподавленных женских гормонов. Или о парадоксах любви в тоталитарном государстве.

<...>

Добротворская К. Каждый молод, молод, молод // Сеанс. № 10. 1995