Я хочу рассказать об одном характерном периоде из жизни кинематографистов — о «Десятой музе».

Возможно, мне возразит удивленный читатель: вы ошиблись, в древней мифологии было только девять муз! Но поверьте, «Десятая муза» была! Да, да, она жила, рожденная Февральским переворотом, хотя существование ее было недолгим, она захирела и зачахла. Ее бесславную кончину ускорил Великий Октябрь.

Но чтобы для читателя было понятно возникновение «Десятой музы», я должен напомнить об обстановке тех дней, которые следовали за февралем 1917 года.

Переворот совершился. Царя не стало. Но остались буржуазия, капиталисты и помещики, те классы, на которые опирался монархический строй. Военная разруха в стране не только не прекращалась, но, наоборот, усиливалась с каждым днем.

Временное правительство, состоящее из представителей капиталистов, фабрикантов, помещиков, эсеров и меньшевиков, не нашло среди своих членов более подходящей фигуры на пост главы правительства, чем Керенский. Правительство Керенского, верное принципу солидарности буржуазии, упорно продолжало войну, хотя по всему фронту стихийно возникало братание между нашими и немецкими солдатами.

Как одержимый метался Керенский по фронту, стараясь угодить своим хозяевам, призывая фронтовиков продолжать войну. Но ему не помогали ни военная шинель, ни поза Наполеона, ни истерические выкрики: «Война до победного конца!»

В ответ слышался миллионный голос истерзанных и измученных войной солдат: «Кончай войну!.. Сам иди в окопы вшей кормить...» И расползалась солдатская масса по необъятным просторам страны.

Москва, так же как и вся страна, жила необычной жизнью. На фабриках, заводах и в учреждениях проходили собрания рабочих и служащих. Наряду с экономическими требованиями к хозяевам все чаще и чаще на рабочих собраниях слышались возгласы: «Мира, хлеба, свободы!»

Несмотря на холод и дождь, на площадях стихийно возникали митинги, выступали юркие меньшевики, краснобаи эсеры, доказывая необходимость продолжения войны.

Помню митинг у памятника Пушкину. Оратор забрался на постамент, стараясь удержаться, цеплялся за чугунные ноги поэта. Долго, захлебываясь, доказывал необходимость воевать до победного конца. Из толпы собравшихся неслись негодующие голоса, заглушая жидкие хлопки котелков, шляп и бобровых воротников.

Через окружающую памятник толпу пробирается солдат-фронтовик; на голове рваная папаха, на худой фигуре мешком висит вся в пятнах грязная шинель, за плечи на обрывке веревки перекинута тощая котомка. Лицо худое, серое, все заросшее щетиной.

— Эй, соловей! Слазь! Заткнись, не морочь головы!..— И, видя, что слова не помогают, солдат потянул оратора за ногу, и, как тот ни упирался, сдернул с постамента.

Говорить не умеет, не в пример предыдущему, но что скажет — как огнем опалит.

— Воевать, говоришь? А за что воевать-то, товарищи?! Он вам не говорил? Так я вам скажу! За фабрикантов, за то, чтобы они наживали капиталы на народном горе, на войне, да жирели! Так, что ли? Вы послушайте, что говорят большевики, что говорит товарищ Ленин!..

— Долой! Долой! Большевики с Лениным немцам продались! — послышались отдельные выкрики сторонников Временного правительства.

— Давай! Давай, браток! — зашумела толпа, заглушая их.

— Вот ты, — и фронтовик показал на стоящего впереди дородного гражданина,— у тебя на шубе-то вишь какой воротник, да и мурло, что луна! Почему ж ты кричишь: «Война до победного конца!» — а сам не идешь на войну, других посылаешь? Я вот сам-то был на войне, два раза ранен, подлечат малость, да опять идти в окопы. А товарищ Ленин да большевики говорят, войну надо кончать, заводы отдать рабочим, а землю — крестьянству! А то — иди за них воевать, а они будут на войне капиталы наживать! Не будет евтого!! —И рубил с плеча, только щепки летели.

Притихла толпа, слушает, не расходится, несмотря на моросивший дождь.

Меня увлекали эти своеобразные митинги. Я внимательно слушал, правда, слабо разбираясь во многих политических вопросах, но одно было ясно: война уносила миллионы человеческих жизней, несла болезни, страшную разруху, причиняла неисчислимые бедствия стране. С ней надо было кончать.

Собрания и митинги проходили и в среде работников искусства. И здесь спорили о войне и мире, о деятельности Временного правительства, о линии большевиков.

Особенно острыми были споры при организации профессиональных союзов. Меньшевики и эсеры всеми способами старались протащить в руководство профсоюзов сторонников Временного правительства и тем самым ослабить политическое влияние большевиков, которое с каждым днем все возрастало.

Нечто подобное наблюдалось и в кинематографии. На общих собраниях обсуждался вопрос о создании единого профессионального союза, в который должны были войти все работники кино, в том числе режиссеры, художники, сценаристы, актеры и операторы. Однако вскоре выявилось принципиальное расхождение между большой армией рабочих и служащих, занятых в кинопромышленности, и творческими работниками, которые не хотели ставить вопрос об экономической борьбе с кинопредпринимателями. Эту тенденцию поддерживали, естественно, и предприниматели, которым это было на руку. Все эти «профессиональные споры» были не чем иным, как проявлением классовой борьбы, которая иногда принимала весьма курьезные формы.

Штабом таких совещаний среди творческих работников было в то время кафе «Бом».

Я хочу несколько подробнее остановиться на этом заведении, потому что оно некоторым образом связано с возникновением «Десятой музы». Да и само кафе «Бом» стоит того, чтобы о нем вспомнить, так как оно, как и некоторые его посетители, было типично для того времени.

Кафе принадлежало некоему Радунскому — клоуну, любимцу московской публики, выступавшему со своим партнером под псевдонимом Бим и Бом. Радунский — Бом оказался не только талантливым актером, но и предприимчивым человеком. Он учел свою популярность среди публики, широкий круг знакомых театральной Москвы и открыл на Тверской — наискось от магазина Елисеева — кафе.

Кафе сразу же приобрело популярность среди актеров, художников, литераторов и кинематографистов. На столах под стеклами появились прекрасно исполненные шаржи на актеров, писателей, карикатуры на политические темы.

Особенно возросла популярность кафе после Февральского переворота. Здесь поощрялись свободные споры и дискуссии на темы искусства. Позади кафе было довольно обширное помещение, где вечером проходили собрания и дискуссии ультралевых направлений в искусстве. На стенах появлялись картины кубистов, экспрессионистов, имажинистов и прочих «истов», которым, вероятно, и сами авторы не могли придумать названий.

Кафе жило двойной жизнью. Вечером, перед закрытием, приходили женщины легкого поведения, появлялись молодые люди с подрумяненными лицами и крашеными губами, флонировали, раскачивая бедрами, безусые юнцы в узких, обтягивающих фигуру брюках. Все они ненадолго задерживались в кафе и проходили в следующие помещения.

Однажды вечером и я остался в кафе и решил посмотреть, что там будет происходить.

В полутемном, душном зале было довольно много народу. Среди публики за столиками я узнал нескольких знакомых: Церетели из Камерного театра, несколько кинематографистов. С ними женщины неопределенных профессий, какие-то темные дельцы, и вообще вся накипь, которая выползла после переворота.

На небольшом возвышении — некое существо, судя по платью женщина. Ни молодая, ни старая, фигура как сушеная вобла, из-под короткой юбки торчат худые колени. Волосы коротко острижены, в ушах — баранки огромных серег.

Стараясь придать глазам томное выражение, поэтесса медленно обводит взглядом присутствующих:

— Я прочту вам сегодня свое новое стихотворение — «Я жажду».

Медленно, монотонно как зубная боль, на одной скрипучей ноте поэтесса начинает читать...

Мое тело трепещет от страсти!

Дай мне губы свои я упьюсь

Ароматом весны!

В самых, по ее мнению, патетических местах стихотворения она переходит на завывание, отчего на ее худой гусиной шее веревками вздуваются вены. Она мечется по сцене, простирает оголенные в перстнях руки к слушателям и заканчивает свое стихотворение призывом к любимому не покидать ее. Раздается несколько жидких хлопков; поэтесса в изнеможении садится, закуривает папиросу.

На смену ей выходит молодой, небрежно одетый человек. Своим видом он напоминает одесского биндюжника с Молдаванки. Нечесаные лохматые волосы разметались, как копна сена от ветра. Он не трезв и не пьян, но на ногах держится довольно уверенно.

Широко расставив ноги в стоптанных грязных ботинках, приняв небрежную позу, он сиплым голосом заявляет, что прочтет свое стихотворение, написанное не для всех, а лишь для тех, кто стоит за пролетарскую поэзию, отвергая хлюпающую, пошлую, буржуазную.

Я не берусь передать содержание его стихотворения, думаю, что самая искусная стенографистка не смогла бы его записать. Это был набор каких-то бессмысленных фраз, искаженных понятий. Не были они и метафорами. Некоторые из них еще остались в памяти: «На железном ходу, по черному небу от злости красно-зеленое катится солнце», или: «Поезд, харкающий дымом», или: «У девки ядреной с завода не зенки, а две доменных печи пылают!..»

Это было жалким, нелепым и бессмысленным подражанием поэзии Маяковского, его стихам, которые непримиримо бичевали буржуазный строй, осмеивали его мораль.

Закончив свое бредовое стихотворение под аплодисменты всего зала, с самодовольной улыбкой гения, понятого толпой, закинув голову и засунув руки в карманы штанов, поэт прошел в зал.

С меня было довольно, я встал, чтобы уйти, когда объявили, что выступит известный критик и писатель граф Амори.

Я знал, что есть некий граф Амори — сценарист бульварной пошлятины, который писал для Дранкова и других мелких халтурмейстеров так называемые сценарии: «Любовные похождения госпожи В.», «Маруся отравилась», «Сонька Золотая ручка». После февраля он начал писать сценарии на псевдореволюционную тематику: «В лапах двуглавого орла», «Георгий Гапон» и другие.

Но я знал, что Амори не был писателем, не был и литературным критиком. Вне всякого сомнения, он не был и графом, как некто «граф Худой», написавший в 1905–1906 годах бульварный роман «Понедельник», пародию на «Воскресение» Л. Н. Толстого.

Я смотрел на эту обшарпанную фигуру «графа», «писателя» и «критика», похожего на подпольного адвоката от Иверской часовни, одетого в старый, поношенный, возможно, с чужого плеча или из костюмерной фрак, на его помятое одутловатое лицо, на то, с каким апломбом он говорил перед сбродом далеких как от поэзии, так и от жизни людей.

Он поливал грязными помоями русскую классическую поэзию — Пушкина, Лермонтова, Некрасова и других поэтов прошлого века.

Он цитировал некоторые строки из бессмертного пушкинского «Евгения Онегина», противопоставляя им только что прочитанное поэтом: «На железном ходу, по черному небу от злости красно-зеленое катится солнце!» В этом бессмысленном нагромождении слов он видел зарождение новой, пролетарской поэзии.

У меня было сильное желание схватить со стола горшок с цветами и запустить ему в голову.

В тот вечер я не знал и не мог предугадать, что подобное ультралевое направление даст свои ростки и в кинематографии, затормозив развитие подлинного реалистического искусства.

В дальнейшем — не знаю, входило это или нет в программу вечера, — в конце зала послышался шум, смех и аплодисменты. Головы присутствующих повернулись в сторону идущей к эстраде женщины, закутанной в плед.

Шумная компания молодежи заняла всю эстраду. Женщина, закутанная в плед, встала рядом с Амори.

Немного постояв, она сбросила с себя плед и отшвырнула его ногой.

Она была абсолютно нагая. В чем мать родила! Лет двадцати трех, никак не больше.. Через плечо перекинута лента с надписью: «Долой буржуазный предрассудок — стыд! Да здравствует свободная любовь!» Волосы распущены, глаза от кокаина неестественно расширены, движения порывисты.

Шум и крики: «Браво, браво!» — потрясли зал. Все бросились к эстраде.

Постояв некоторое время без движения, женщина заметалась по эстраде и что-то начала говорить, но что — из-за шума в зале разобрать было невозможно.

На пол летели столы, стулья, слышался звон разбитой посуды. С плотоядными, перекошенными лицами люди, толкаясь и сшибая друг друга, лезли вперед.

Я с трудом пробрался среди неистово гогочущей толпы к боковому ходу и выскочил во двор. У меня было такое ощущение, как будто я вырвался из сумасшедшего дома. Несмотря на дождь, я долго ходил по пустынным улицам, взволнованный той пошлостью, которую слышал и видел в тот вечер в заднем помещении кафе. Именно это кафе «Бом» было центром дискуссий творческих киноработников по вопросу о профсоюзах.

Главным организатором и вдохновителем сопротивления вступлению людей творческих профессий в единый профессиональный союз работников кино был некто Никандр Васильевич Туркин.

В прошлом — юрист, с развитием русской кинематографии он стал писать сценарии и даже ставить фильмы у Ханжонкова. В то время, о котором я пишу, он был довольно одиозной фигурой, а по своим убеждениям — реакционер. Заодно с ним был и режиссер В. К. Туржанский, который вскоре после Октябрьской революции эмигрировал за границу.

Большинство участников собраний поддерживали точку зрения Валентина Туркина. На одном из совещаний за стаканом кофе у «Бома» было избрано правление будущего Союза, в количестве двадцати одного человека. Председателем союза был избран Н. Туркин, от операторов — Л. Владимирский, Г. Лемберг и я. С этого совещания он стал называться Союзом художественной кинематографии.

Так — несколько необычно — совершилось основание первого, хотя и псевдопрофессионального Союза работников кино.

После избрания правления Н. Туркин, В. Туржанский и В. Висковский развили бурную деятельность. Было снято большое помещение в Камергерском переулке, рядом с Художественным театром, где открылось кафе «Десятая муза». Нашелся пройдоха-ярославец на роль заведующего кафе, наняли повара, обслуживающий персонал, купили инвентарь и оборудование.

Откуда взялись на все это деньги? Оказывается, Ермольев, Ханжонков, Харитонов и другие крупные владельцы кинофабрик ссудили небольшую сумму на поддержание новорожденной «Десятой музы».

Открытие нового кафе —детища союза — прошло в торжественной обстановке, с участием некоторых особо уважаемых меценатов, с пышными речами, под звон бокалов. Но на первом же заседании правления встал вопрос о деньгах. Было решено брать на съемки только актеров — членов союза; и потек жалкий ручеек от скудного актерского заработка эпизодников, групповиков и массовиков в кассу союза, а вернее, в «Десятую музу». Только кинозвезд да премьеров не тронул этот ручей — на них этот закон не распространялся.

Но «Десятая муза» оказалась требовательной музой, она не могла жить на одни членские взносы. Расход превышал доход. Надо было возвратить то, что взяли взаймы. Крепко задумалось руководство — что делать? Наконец на одном из заседаний правления, когда все мрачно сидели, не находя выхода из финансового затруднения, председатель заявил: «Эврика! Есть выход! Карты! Будут карты, будут и деньги!»

Раздались протестующие голоса: «Как — карты?! Это что же, творческий союз превратить в карточный притон?»

Правление резко разделилось на две группы. Большинство было за предложение Туркина, меньшинство — против. В числе оппозиции были Валентин Константинович Туркин, племянник Туркина — председателя, художник Ильин, которого мы прозвали «Христос в шляпе» за его бороду, усы и неизменную, всю в сальных пятнах шляпу, которую он никогда не снимал, некто Шнейдер, не то сценарист, не то помощник режиссера, любитель поговорить по любому поводу, и я, органически не переваривающий картежную игру.

Лидером оппозиции был В. К. Туркин. Он, так же как и его дядя, не пошел по юридической части, а стал сценаристом. По своему характеру и убеждениям он резко от него отличался и был человеком прогрессивных взглядов, пылким и темпераментным оратором, говорил: долго, но хорошо, все повышая и повышая голос. Остановить его выступления мог только Туркин-старший. «Валентин, довольно! Кончай! Чепуху несешь!» — грубо обрывал он его. И тот, как школьник от сердитого окрика учителя, замолкал и остальную часть заседания сидел молча, мял портфель и нервно курил.

Но на этот раз Туркина-младшего было невозможно остановить. Как лошадь, закусившая удила, он не видел свирепых взглядов дяди, не слышал его сердитых окриков.

— Вы хотите в творческий союз внести карточный разврат! Превратить союз в игорный дом? — искренне возмущаясь, весь красный от негодования, кричал Валентин Константинович.

Выступление лидера противников карточной игры вызвало ответную бурю среди защитников зеленого поля.

Взаимные страсти и выпады двух партий с каждым мгновением нарастали. И тщетны были потуги председателя успокоить собравшихся.

— Товарищи! Господа! У меня предложение! — прорвался среди общего крика голос Туржанского. — Карточную игру разрешить! Но только при кафе «Десятая муза».

— Итак, союз при кино, при союзе — кафе, при кафе — клуб с картами! Гениально! — съехидничал Ильин.

Шум в правлении был настолько необычен, что несколько раз приоткрывалась дверь и выглядывала лисья физиономия заведующего кафе.

Я не буду передавать все выступления за и против. Заседание правления союза начинало напоминать стадион, когда зрители болеют каждый за свою футбольную команду и в выражениях не стесняются.

Друг против друга сидели Туркин-дядя и Туркин-племянник. Дядя был возмущен поведением племянника и бросал на него гневные взгляды. А тот в свою очередь под косыми взглядами дяди сердито мял портфель и раскачивался, что служило верной приметой сильного возбуждения. Было ясно: буря неминуема. Так оно и случилось. Не дав закончить Висковскому, племянник вскочил и все свое негодование обрушил на своего дядю:

— Вы понимаете, — волнуясь, в повышенном тоне обратился племянник к дяде, — что, предлагая ввести карточную игру в союзе, вы делаетесь идео-логи-ческим врагом!

— Что ты сказал? Повтори! — в свою очередь вскочил Туркин-дядя.

— И повторю! И-де-о-ло-ги-чес-ким и беспринципным врагом! Вот кем!

— Мальчишка! Щенок! Да как ты смел! — стуча по столу кулаком, кричал взбешенный Н. Туркин. Я был уверен, что за этим последует неминуемая потасовка. Заседание было прервано, и присутствующим стоило больших усилий успокоить обоих родственников.

В этот знаменательный вечер большинством голосов при четырех — против и пяти воздержавшихся было принято такое решение:

1. Организовать при Союзе РХК клуб коммерческой игры в карты.

2. К игре в коммерческие игры допускать исключительно действительных членов Союза РХК.

3. Предоставить право дежурному члену правления союза в каждом отдельном случае разрешать члену союза под его личную, рекомендацию допустить в помещение клуба одного гостя.

4. Выделить для клуба специальное помещение.

5. Организацию клуба возложить на членов правления союза, тт. Висковского, Бонч-Томашевского и Добжанского.

Предложить вышеуказанным товарищам разработать устав клуба и представить его на утверждение правления Союза РХК в трехдневный срок.

Этот вечер имел еще одно последствие, но уже личного характера. Я уверен, что заседание правления для Валентина Константиновича Туркина было переломным моментом в его отношении к дяде. Да иначе и быть не могло, они были диаметрально противоположны не только по своим характерам, взглядам на искусство, но главное, по своим политическим убеждениям.

С этого момента союз окончательно потерял свой облик профессионального союза и превратился в обычный клуб дурного пошиба. Картежная игра, как и предполагали инициаторы, приносила солидный доход. Вскоре одной комнаты оказалось мало, ее расширили за счет зала общих собраний. За карточными столами с «железкой», появились под видом гостей всевозможные киноспекулянты, мелкие хозяйчики. Нередко игра продолжалась до утра. Бывали и скандалы. А пронырливый заведующий кафе под видом баржома подавал вино и водку. «Десятая муза» процветала, а союз окончательно терял свой авторитет.

Чтобы поддержать в глазах общественности значение союза, как организации творческой, изредка устраивались общие собрания членов союза. Но они ничего не могли решить.

А прошлые решения игнорировались самым беззастенчивым образом.

Так, например, 20 марта союз послал Керенскому телеграмму-требование о запрещении грязных, порнографических фильмов, спекулирующих на революции. Но это был лишь красивый жест. Даже многие из числа членов правления союза спокойно продолжали снимать подобные фильмы. А когда исполком Моссовета выразил протест против выпуска клеветнического антиленинского фильма, правление Союза РХК не сочло нужным присоединить к нему свой голос, хотя и знало об этом протесте.

Гвоздем же собраний союза была, например, дискуссия, может ли режиссер Гардин, как предприниматель, продолжать оставаться членом союза, так как после ухода от Тимана он организовал с Я. А. Протазановым собственное кинопроизводство.

На этих собраниях одной из нападающих сторон на Гардина был Висковский. Он, как большинство одесситов, обладал неистощимым юмором, не лишен был остроумия, за словом, как говорят, в карман не лазил. Его выступления на собраниях всегда были темпераментны, но не глубоки по содержанию.

Гардин, наоборот, был всегда спокоен и не реагировал даже на такие резкие выпады Висковского, когда тот доказывал собранию, что он, Гардин, — фабрикант, предприниматель и эксплуататор актеров, волк в овечьей шкуре, попавший в профсоюзную овчарню.

Гардин тоже не стеснялся в сравнениях, но говорил с усмешкой, как говорят взрослые с ребенком.

— Вы, Висковский, — как звонарь, который бухает в колокол, не заглянув в святцы. Вы говорите, что я фабрикант, эксплуататор и волк в овечьей шкуре. А доказать это не можете! Фильмы я ставил у Венгерова по особому с ним соглашению, как режиссер!

— Да, но негативы фильмов у вас, а не у Венгерова! Почему, я вас спрашиваю? — начинал горячиться Висковский.

— У меня была такая договоренность с Венгеровым. А когда организовали «Десятую музу», я предложил передать негативы фильмов в собственность союза.

— Вы — старый хитрец! На тебе, боже, что мне не гоже! — не сдавался Висковский.

— Правильно! Верно! — слышались голоса в зале.

— Неверно, товарищи! Неправ Висковский!

И вновь начиналась сказка про белого бычка.

Подобное собрание для присутствующих было довольно занимательным, и каждая удачная фраза спорящих вызывала смех и шутки. А когда время подходило к битве на зеленом поле, выходил один из старшин клуба и предлагал закончить собрание.

Так мы и не могли окончательно решить, может ли Гардин оставаться членом союза или нет!

Так бесплодно влачила «Десятая муза» свои дни и вечера еще в течение нескольких месяцев. Но с введением карточной системы на продукты питания она тихо прекратила свое существование, так и не успев войти в сонм древней мифологии. Только немногие помнят о ее далеко не блистательном прошлом.

Левицкий А. «Десятая муза» // Левицкий А. Рассказы о кинематографе. М., 1964.