Памятью о Вертове проникнуты в моем сознании не только его фильмы и рукописи, но и коридоры студии, где мы работали, и улицы, по которым ходили, и даже самый воздух московский, которым так легко дышалось под утро, после бессонной ночи за монтажным столом.
По-прежнему меня волнуют хорошие отзывы на ленты Вертова так, будто отзывы эти и сегодня приносят ему радость.
Я познакомилась с ним давно, больше пятидесяти лет тому назад. В особняке по Малому Гнездиковскому переулку, где уже тогда помещался Кинокомитет, не было, кажется, человека более озабоченного и спешащего, чем этот юноша в кожанке. Планы, фантазии переполняли его. То, сидя на подоконнике, он громко доказывал кому-нибудь, что снимать надо совсем не так. То как бы отстранялся от всего мира, склонившись над раскрытой книгой или рукописью. То вдруг мгновенно собирался и уезжал — на съемки или с кинопередвижкой.
Вертов задал себе высокий темп жизни. Он, казалось, не знал отдыха и покоя...
Помню, как в разгар рабочего дня кто-то, пробегая по коридору, заглянул к нам в монтажную и крикнул:
— Скорее! Идите все во двор! Там этот чудак с грота прыгает...
В садике при кинокомитетском особняке был грот высотой примерно в полтора этажа. Вертов прыгнул с его вершины, и это всех позабавило. Прыжок был совершен с серьезной целью — проверить возможности рапидной съемки. Но и я и многие другие поняли это позже. В тот момент мы не увидели ничего, кроме очередной эксцентрической выходки.
Вообще для тех, кто мыслил поверхностно и лениво, Вертов часто бывал непонятен, неудобен. Но тот, кто давал себе труд вдуматься в значение его экспериментов, подойти к ним творчески и непредвзято, становился его товарищем, порой и единомышленником. У Вертова были противники, но и много друзей — от Маяковского и Эйзенштейна и до безвестного киномеханика, работавшего на агитпоезде.
Я впервые задумалась над смыслом работы Вертова в 1919 году, когда он делал экспериментальный этюд «Бой под Царицыном». В ту пору я заведовала монтажной мастерской.
Однажды в дверях монтажной я встречаю того юношу, что прыгал с грота. Он явно чем-то удручен, и даже в том, как он размахивает коробкой с пленкой, чувствуется какая-то безнадежность.
— Что случилось? — спрашиваю.
— Да вот, — отвечает он, — отказываются клеить...
Выяснилось, что Вертов задал монтажнице неожиданную задачу. В его этюде обычные куски съемок — по три-четыре метра — перемежались со стремительными короткими репликами по двадцать, десять и даже по пять кадриков. Монтажнице не пришло в голову, что такие мелкие вкрапления необходимы в картине, и она просто выбросила их в корзину. Вся работа Вертова пошла насмарку.
— Прямо не знаю, как быть, — пожаловался он. — Монтажницы говорят, что я принес им не сюжет, а срезки какие-то...
И вдруг мне стало жаль этого грустного чудака, одержимого желанием смонтировать не так, как все, а по-другому. Я сказала ему:
— Хорошо. Соберите все как было, я вам сама склею...
Могла ли я представить себе, что этими простыми словами, сказанными на ходу, в дверях монтажной, определится вся жизнь? А ведь так и вышло. С тех пор сюжеты Вертова монтировала только я, все больше втягиваясь в круг его интересов, в его творческие поиски.
Думая о прошлом. я вспоминаю не годы, а фильмы — простую «Кинонеделю», затем «Киноправду», которая совершенствовалась от номера к номеру, сложного «Человека с киноаппаратом», мелодии из «Симфонии Донбасса» и, наконец, мудрость и поэзию «Трех песен о Ленине». Вся жизнь...
Фильмы Вертова как бы вырастали из того, что он увидел и пережил. Между тем, что окружало Дзигу повседневно, и тем, что он приносил на экран, не было пропасти. Картины складывались из жизненного материала, естественно и органично. Это было необходимым условием киноправды.
Как слитны были для Вертова пути жизни и пути творчества, можно понять хотя бы по его отношению к моей семье, семье рабочего-железнодорожника, погибшего в гражданскую войну. Мы поженились в 1923 году, и с тех пор он трогательно заботился о моей матери, о моих сестрах Оле, Нюше, Тоне. У нас было условлено, что свою зарплату я отношу маме. Если я бывала занята, к моим родным ехал Дзига. Рабочая семья, где переплетались черты старого и нового быта, глубоко интересовала его. Однажды он мне сказал:
— Знаешь, о твоих родных можно было бы снять интересную картину...
И сразу он загорелся этой мыслью, стал набрасывать на бумагу свои наблюдения. Одна из этих записей у меня сохранилась:
«Лизина мама. Скромность. Память о муже — железнодорожнике. Евангелие. За здравие и упокой. Вечно в церкви. Иконы, а у дочери Оли — Ленин и заветы. Оля. Руки всегда работают. У себя. У соседей. Дружба с комсомолками. Крестик носить не хочет. Оля учится шить. Забота о сестрах. Нюша. Тихая. Учится в школе. Вечно с маленькой Тонькой. Хочется погулять. В гости к Лизе. Тоня. Два году. Любит сладкое. Спит. Встречает Лизу».
Перечитываю эти наброски... Все-таки как жаль, что не был снят фильм. Дело, конечно, не в моей семье. А в том, что мог получиться бесхитростный и трогательный рассказ о простых людях, об их печалях и радостях. В громком, лозунговом искусстве двадцатых годов замыслы, подобные этому, возникали нечасто.
Вертова увлекала любая человеческая среда. Он просто не верил, что есть неинтересные жизненные ситуации, безнадежные сюжеты, люди, недостойные внимания. Каждый пласт бытия вызывал у него взволнованный творческий отклик.
Взять хотя бы такой жизненный материал, как детство самого Вертова. Оно прошло в Белостоке, в захолустном провинциальном городке, где большинство людей влачило серое, ничем не примечательное существование. Казалось бы, что можно извлечь из белостокских «сюжетов»? Но Вертов, прекрасно помнивший дни своего детства и отрочества, долгие годы носил в себе этот материал, ждавший только своего часа. Когда в конце тридцатых годов Красная Армия освободила Белосток от польских панов, Вертов задумал фильм о своем родном городе. Соотнести знакомое старое с ослепительно прекрасным новым — что могло быть для него увлекательнее?
Дзига часто рассказывал мне о своем детстве. Многое из этих рассказов, быть может, имело отношение к задуманному фильму. Во всяком случае, воспоминания были так живы, так образны, что я как бы переносилась мысленно в незнакомый мне город, в семью, где все было проникнуто уважением к знаниям, к книге. Если бы я обладала хоть сотой долей таланта Вертова-рассказчика, я воссоздала бы черты быта его родителей, умных и славных людей, чутко прислушивавшихся к передовым веяниям своего времени. Многое в культуре Вертова, особенно его знание иностранных языков, восходило к белостокским годам.
В семь лет Дзига уже хорошо читал, а в восемь писал стихи. И до сих пор сохранился у меня выцветший листочек, где детской рукой выведены такие строки:
«На велосипеде
О мчи меня быстрее бури,
Товарищ верный — конь стальной.
Вперед! Туда, где край лазури,
Смеясь, целуется с землей!»
Девятилетний мальчик читал родителям свой первый роман «Железная рука», полный страстей и приключений. Год спустя Дзига послал в редакцию местной газеты стихотворный памфлет против Пуришкевича, известного в то время монархиста и погромщика. Редакция, по причинам от нее независящим, памфлет не поместила, но пригласила автора для переговоров. Автор, однако, стесняясь юного своего возраста, на приглашение не откликнулся...
Я пересказываю все это не как штрихи к биографии Вертова, к сожалению, еще не написанной, но лишь как детали, рисующие ту среду, в которой он вырос и которая легла в основу интересного творческого замысла. Конечно, замысел был куда шире, богаче и не ограничивался одними лишь предреволюционными временами. Он свидетельствовал о поразительной чуткости Вертова ко всем жизненным проявлениям — от обыденных до героических.
К слову сказать, из Белостока вышло немало людей талантливых, людей с именами — писателей, художников, кинематографистов. Но, кажется, никто из них не рассматривал материал старого Белостока как пригодный в творческом отношении. По-видимому, один лишь Вертов смог увидеть в нем интересное, понять всю прелесть столкновения на документальном экране дней своего детства с последующим торжеством новых отношений.
Время отбирало среди замыслов Вертова — чему осуществиться, чему остаться неосуществленным. И конечно, мы судим о художнике прежде всего по тому, что осуществилось. Но подчас задуманное, оставшееся глубоко в душе, так много говорит о личности художника, что пренебрегать им не следует. Вот почему, мне кажется, надо внимательнее относиться к попыткам, так и не нашедшим отражения на экране. Они позволяют нащупать многочисленные нити, прочно связывающие Вертова с жизнью во всех ее проявлениях.
Вертов одинаково самозабвенно работал и с пленкой и над своими рукописями.
А как хорошо, как радостно было работать рядом с Вертовым за монтажным столом! Казалось, кусок пленки мог просто воспламениться от того жгучего интереса, с которым Дзига брал его в руки. В такие минуты в Вертове как бы спорили ученый и поэт. Он трезво осмысливал содержание съемкиЮ вникал в мелкие и мельчайшие подробности изображения, рассматривая его от кадрика к кадрику. Затем вдохновенно, руководствуясь интуицией, определял место и длину плана. Потом трезво оценивал сделанное и сам отвергал его, переделывал десятки раз.
Часы летели незаметно.
У Маяковского есть статья «Как делать стихи?». Там рассказывается, как поэт долго и трудно подбирает единственно подходящие слова, вгоняет их в ритм стиха, а потом десятки раз «пробует на слух». Примерно то же самое происходило у Вертова за монтажным столом. Сотни проб, тысячи вариантов, бесчисленное множество проверок — смыслом, образностью, ритмом — и лишь после долгих усилий возникает радостное чувство: получилось...
Иногда, когда сроки сдачи были жесткие, Вертов работал с несколькими монтажницами сразу. Он раздавал эпизоды и, держа в памяти весь фильм, весь замысел, указывал каждой монтажнице, что и куда клеить. Это походило на оркестр под управлением дирижера. Или на сеанс одновременной игры в шахматы. Посмотреть со стороны — легко, красиво, артистично. Но кроме артистизма сколько требовалось для этого внутренней собранности, точного расчета, уверенности в себе!
Сергей Эйзенштейн, молодой, еще не поставивший ни одного из великих своих фильмов, часто приходил к нам в монтажную. Подолгу сидел, смотрел, спрашивал. Ритм вертовского монтажа, его стремительная полифония увлекали Эйзенштейна.
Впоследствие Вертов и Эйзенштейн много спорили по творческим вопросам, но спорили так, что сохраняли хорошие личные отношения.
В этой полемике крепли их убеждения, обоим было интересно. И, уж конечно, они относились к успехам друг друга с радостью, а не с ревностью.
Помню характерный эпизод, относящийся к тридцатым годам, когда после фильма «Симфония Донбасса» Дзига уехал за границу. Вдруг звонит мне Эсфирь Шуб и говорит, что у нее сейчас в гостях Эйзенштейн — он только-только вернулся из Англии, видел там Вертова, рассказывает о нем и просит прямо сейчас, сию минуту приехать. Бросаю все, мчусь на Арбат к Шуб, застаю там Сергея Михайловича. А он, весь переполненный впечатлениями, рассказывает об Англии, о том, какой грандиозный успех выпал там на долю «Симфонии Донбасса».
Эйзенштейн не просто передавал мне отзывы англичан, но играл, показывал жестом и голосом, какие восторги вызвала наша картина; как ты или иная знаменитость подходила к Вертову и говорила: «О-о-о, вэликоулэпноу!» Он еще чуть-чуть утрировал английский акцент, — выходило замечательно весело и вместе с тем достоверно.
Мы долго сидели у Шуб. Вечер получился очень хороший, памятный. Быть может, именно тогда я поняла, отчетливо и навсегда, что у Вертова есть друзья. Они всегда готовы разделить с нами радости и горе, помочь, ободрить.
В тот вечер Сергей Михайлович передал мне часы, присланные Дзигой из Англии, — маленькие, скромные металлические часики. Они и сегодня у меня на руке — память о Вертове, о замечательных годах наших исканий.
Сегодня эти часы отсчитывают другое время — время моей жизни без Вертова. Прошло два десятилетия — изменился мир, изменился документальный кинематограф. Но одно осталось неизменным — у Вертова по-прежнему есть друзья. Много друзей. Гораздо больше, чем раньше. Об этом свидетельствуют и поистине мировая слава Вертова, и развитие его творческих принципов в лентах современных публицистов экрана, и книги, статьи, истолковывающие его высокое искусство.
Е. Вертова-Свилова. Память о Вертове. // Дзига Вертов в воспоминаниях современников. М., Искусство, 1976.