Сегодня мы хотим представить популярного актера Юрия Богатырева в роли не совсем обычной и доселе малоизвестной широкому зрителю. В роли... художника. В роли, которую он не играет, но которой живет едва ли не повседневно.
Он рисует. Не балуется рисованием, но рисует. Увлеченно и старательно, умело и выразительно. Я попробовал вспомнить имена актеров, преуспевших в какой-то степени на поприще графики или живописи. Перечень получился довольно скромный. Ну, конечно, Шаляпин — он первый приходит на ум. Изрядно одарен был по этой части Борис Ливанов — и передал этот дар своему сыну, Василию Ливанову. Рисует Геннадий Бортников. Я знаю как способного портретиста Алексея Баталова — хотя он не любит афишировать эту свою способность. Наверное, можно припомнить еще два или три имени — но сути это не изменит: явление, о котором идет речь, встречается не часто.
Собственно говоря, удивляться тому, что Юрий Богатырев умеет рисовать, особенно не приходится. Как-никак он учился этому. С этого начался его путь в искусство. Рисование было его первым серьезным творческим увлечением. Он учился в художественно-промышленном училище на коврово-ткацком отделении. Проучился два года и ушел. Ушел не потому, что охладел к изобразительному творчеству (если и охладел отчасти, то к «профилю» — коврам и тканям). Просто потому, что появилось новое увлечение, более сильное и притягательное. Сцена. Он захотел стать актером.
Он стал актером. Актером театра, кино, телевидения. Известным актером. Но все эти годы у него под рукой были краски, кисти, перья, карандаши. И бумага. Почти все его работы исполнены на
сравнительно небольших листах. Он любит яркие броские сочетания цветов — полутонами пользуется реже. Вообще-то он художник явно театральный (и «киношный» тоже), и не только потому, что большинство работ его — портреты товарищей партнеров, сцены из спектаклей, не только потому, что в них разнообразно запечатлен мир театральной жизни, яркой, праздничной, красочной, чуть-чуть карнавальной, маскарадной — избыточно декоративной. Все они, эти работы, созданы настроением сцены и съемочной площадки, они пропитаны воз-духом костюмерных и артистических. В них — пестрота декораций, бутафорий, реквизита и грима, в них — веселое актерское шутовство, как бы мимолетом, мимоходом, в паузе между съемками, в антракте, посреди репетиции.
Его рисунки работают в полную силу лишь тогда, когда знаешь — зачем они, к чему и отчего. Когда знаешь: это вот А. Вертинская и С. Любшин в «Тартюфе» А. Эфроса во МХАТе. Любшина не сразу даже и замечаешь — все пространство занято ослепительно прекрасной рыжеволосой женщиной, ее огненным платьем павлиньих цветов, пеной изящных кружев, тонкими руками, как-то странно, испуганно и удивленно прижатыми к платью, ножками в розовых башмачках с бантами, — и вдруг как-то внезапно открываешь причину ее напряженной, слегка встревоженной позы. Над ее головкой, как неживая маска мертвенно-серого цвета, нависает худое лицо, обрамленное пепельными волосами. Это Тартюф (Любшин). Он смотрит на нас, словно не замечает Эльмиры, меж тем как руки его (их примечаешь в самую последнюю очередь), огромные, зеленовато-серые, извилистые и грубые одновременно, уже обхватили, обняли, впились в тело желанной женщины... В этой картинке — точная зарисовка сценических образов, их отношений, их тайной и явной игры, их пластической характерности: огненно-пылкая, обжигающе великолепная, победительная Эльмира и тонкий, неприметный, вкрадчивый иезуит — серый кардинал в сером обличье. Этот рисунок, наверное, хорош и сам по себе, но куда больше он впечатляет, когда возвращаешься памятью к спектаклю и его исполнителям.
И точно так же чувствуешь изобразительный смысл другого рисунка, когда память воскрешает другой спектакль того же режиссера, — «Живой труп». Будто заново видишь финальную сцену, как бы вобравшую в себя пафос, всю страсть, всю напряженную сложность режиссерского ощущения знаменитой пьесы. Печальный, словно уже потусторонний, Федя Протасов (Калягин), неловко стоящий на коленях, а перед ним — в тесном, судорожном, едва ли не истерическом объятии — Лиза и Каренин (А. Вертинская и Ю. Богатырев). Мы словно видим крупным планом то, что не в силах увидеть из зрительного зала, даже из первых рядов. Автор рисунка остановил самое сокровенное мгновение спектакля и дал нам возможность вглядеться в него, вдуматься и понять — не обязательно согласиться, но понять, каким чувствами и мыслями вдохновлялось режиссерское влияние и актерское исполнение.
И обязательно надо знать, что на этом рисунке — Инна Чурикова в фильме Г. Панфилова «Валентина», а на том — Евстигнеев в роли Сатина из постановки «Современника» «На дне». Это надо знать не для того, чтобы узнать знакомые лица, а для того, чтобы острее и глубже ощутить образ, неповторимую характерность артиста; эти рисунки — своеобразные изобразительные эссе. Их можно, условно, конечно, и приблизительно, перевести на литературный язык. Грубо говоря, — описать. Описать землистое, синеватое, испитое лицо Сатина (Евстигнеева) с мятым окурком на лиловатой отвислой губе, в жалкой, мятой шляпенке набекрень... в белой, словно больничной, рубахе на сутулых плечах — краска положена грубовато, будто небрежно, блеклыми желтоватыми мазками, пятнами, линия размыта, невнятна (это даже не очень характерно для тщательной прописной манеры художника). Лишь голубые зрачки — словно из другого бытия — светятся на изможденном безжизненном лице молодым, умным и добрым блеском. Да, поистине это маленькая рецензия на игру Евстигнеева в том спектакле. И Чурикова, страшная и прекрасная, монументом закаменевшая за буфетной стойкой с бутылкой кефира в руке, сразу вызывает в памяти ту высокую трагедийную ноту, которая всегда звучит с ее появлением на экране. Такого кадра нет в картине: актриса, помнится, но принимала подобных поз, буфет, на фоне которого она изображена, мало похож своими готическими очертаниями и цветом на то, кто мы видели в фильме. Художник не стремится к полной узнаваемости, он пытается изобразить — в какой-то степени метафорически — высший смысл образного решения.
И так во всем — будь то портрет, сцена (момент из фильма или спектакля), пейзажная зарисовка.
Вообще по части сходства (такого, чтоб сразу угадалось, — кто, что и где) художество Ю. Богатырева — не самый удачный пример. Порой без подсказки трудно определить персонаж того или иного рисунка. Но это — особенность сознательная, его стиль. К слову сказать, при желании он легко создает очень похожие портреты. Но даже в них, «похожих», мы ощущаем все ту же целеустремленность: вылущить, отчеркнуть броским, подчас гротесковым, приемом типажную выразительность лица. Он как бы — доделывает, додумывает лица, фигуры, доводит свои впечатления до логического предела, до максимального, почти плакатного эффекта.
Его пейзажные рисунки нуждаются в подсказке в неменьшей мере, чем его портреты. Они также впрямую связаны с театром и кинематографом — передают атмосферу действия, событий, настроений героя. Этих пейзажей может и не быть в фильме, разве что отчасти. И все же они есть... Они не выдуманы, они додуманы. В этом-то все и дело. И так же как в портретах, в них всегда есть резкая, емкая, метафоричная, почти плакатная выразительность. Вот сказано слово — плакатная. И сразу хочется... нет не поправиться, — оговориться: работы Юрия Богатырева являют собою, мне кажется, странное немного — не всегда органичное, но всегда пленительное — сочетание плакатной броскости и миниатюрного изящества. Как тонко, тщательно, подробно прописаны у него кружева, пряди волос, складки одежды, узоры на ткани, цветы, перья. Он любит мелкую деталь, неприметный блик, перелив цвета. Иногда это не сразу бросается в глаза — только когда начинаешь подробно рассматривать рисунок, иногда же, как ни странно, именно это замечаешь в первую очередь. Обе эти стихии («миниатюрность» и «плакатность») сочетаются не всегда равноправно — то одна преобладает, то другая. Все, естественно, зависит от видения художника, от его ощущения материала. Но хочется повторить — это всегда притягательное, заманчивое сочетание.
Можно было бы написать еще и о других гранях изобразительного дарования Юрия Богатырева. К примеру, о его дружеских шаржах, шуточных рисунках... Но я не задавался целью рассказать все, что можно, о художнике Юрии Богатыреве.
Мне хотелось лишь сказать и по мере возможности доказать ту нехитрую, но важную истину, что если есть в нашем театре и кино такой интересный, такой проникновенный и серьезный актер, как Юрий Богатырев, то этим мы отчасти обязаны интересному и своеобразному художнику Юрию Богатыреву.
Кушниров М. Две стихии Юрию Богатырева. // Театральная жизнь. 1986. № 3