Сначала роль эта вызывала у меня раздражение. От беспомощности. Я не знала, что же мне с ней делать?

Соня Мармеладова стала легендой. Скажите кому-нибудь: «Мне дали играть Соню». Сразу же: «О-о-о!!!»

Этим восклицанием люди выражают отношение к теме Сони — великой теме от природы заложенного неосознанного стремления к духовному совершенству. Но тему играть я не умею. Мне надо было знать конкретные земные черты моей героини.

Пожалуй, никогда мне не было так трудно рассуждать о роли, как в этом случае.

Я не могу стройно и логично объяснить, что я собиралась играть, что я играю, какие задачи ставила себе.

Есть несколько моментов, о которых я могу сказать: возможно, они не существенны, но для работы моей в спектакле они имели значение.

Возник вопрос: как Соня относится к своему положению «отверженной», к своему «желтому билету»? Страдает ли она? Мне показалось, что она об этом не думает. Более чудовищную вещь скажу — она привыкла. И не замечает. Как привыкает человек к хромоте. Страдание ее страшнее, оно существует в ней постоянно, но ей некогда думать о том, что она страдает. Ей некогда думать о себе. Она привыкла думать об отце, Катерине Ивановне, детях. Ей надо их накормить. Если же задуматься всерьез о своей жизни, надо действительно, как советует Раскольников, «головой вниз в воду». Мне вспоминается «Кроткая» Достоевского. Ростовщик делает ей предложение. Она долго не отвечает. «Подождите, я думаю», — говорит она. Мне предложили закрыть глаза во время этой фразы. Как бы сосредоточиться. Но вот именно «как бы». Закрываю глаза — демонстрирую процесс мышления, а не мыслю. Распадается сосредоточенность. Появляется ложь. Это невозможно. Так и Соня. «Экое страдание!» — скажет она о Раскольникове. Но никогда «как я страдаю». Раскольников приносит в жертву людям жизнь другого человека — и убивает себя. Соня приносит в жертву только себя — и воскресает. Потому вопрос о «профессии» был отвергнут. Нет «профессии». Есть человек, так жутко добывающий хлеб своим близким и смирившийся со всеми укорами себе, считая их справедливыми. Справедливо, что Лизавета редко к ней приходила. К ней нельзя, как к прокаженной.

Увидела Родиона и полюбила. Соня еще не знает, что полюбила, но мы знаем. Потому что ей стыдно. Она себя «заметила». Только его глазами взглянула на свою жизнь — и «заметила»: стыдно.
Соня мало говорит, и слова все непримечательные. Но если вдуматься, то становится страшно их произнести. Подчеркнуть важность слов — убить правду. А сказать просто — дойдет ли? Раскольников создал себе несокрушимую философскую теорию, подвигая себя на право убить человека.

— Убивать? Убивать право имеете?— говорит Соня.

И все. Она не протестует даже. Она не понимает. Ее естественное человеческое непонимание сильнее всех противочеловеческих теорий.

Поступки и слова ее так естественны в своей простоте, что играть это кощунственно и невозможно.

Потому я пытаюсь ее ощутить. Всю. И совсем не стремлюсь сыграть. Потому что, действительно, не знаю как.

Соня все отдает. Себе берет лишь бога. «Что бы я без бога-то была?» Бога берет себе, потому что здесь не выгадывает «пользы». Ничего ни у кого не отбирает. Берет его себе не фанатично. Берет бога, как справедливость, красоту, гармонию, к чему стремится ее душа. Конечно, сама она не задумывается над тем, «что есть бог?», в смысле — что такое бог? Она знает, что бог есть — и все. Иначе жить нельзя. Бог не допустит, чтобы Полечка жила так, как она, Соня. Бог пошлет жизнь раскаявшемуся Раскольникову. Убитая Лизавета будет вознаграждена за чудовищное страдание — узрит бога.

Но идет Соня все время к людям. И это естественно.
«Как же без человека-то прожить?» — могло быть просто фразой, если бы она не жила так сама — раздавая себя людям.

Органически не принимая убийство, обнимает и целует убийцу. Что может быть неестественнее! «Она его любит!» — говорят мне. Как бы это все упростило, если бы дело было только в этом.

Раскольников коленопреклонен перед Соней. «Всему страданию человеческому поклонился». Обнимая убийцу, Соня становится, на колени перед страданием этого человека. Нет его несчастнее на всем свете. «Что вы, что вы над собой сделали?»

Соня много плачет. Впервые я не теоретически, а конкретно задумалась о степени следования литературному первоисточнику при переносе его на сцену. В иной образный ряд.

Читать или слышать — одно. Видеть — другое. Видеть в театре и в кино — тоже большая разница.

Для своей Сони я взяла у Достоевского то, что мне ближе и дороже. «И губы и подбородок ее вдруг запрыгали, но она скрепилась и удержалась». Скрепилась и удержалась. Соне мало лет. Но страдания, выпавшие ей на долю, рано сделали ее взрослой. Соня относится к жизни серьезно. «Только то прекрасно, что серьезно»,— как я люблю эту чеховскую фразу, из «Чайки».

И вот, работая, я поняла одно. Соня прекрасна. И перестала раздражаться. Но играть ее после этого я не могла совсем. Играть прекрасного человека нельзя.

Потому пытаюсь искать обыкновенную Соню, простую, незаметную, такую, как все, «как сто тысяч других в России».

Ия Саввина «Преступление и наказание». Экран и сцена. (Ия Саввина о работе над образом Сони Мармеладовой в спектакле Моск. Драм. Театра им. Моссовета «Петербургские сновидения») // Искусство кино, 1970, №8, с. 75-77