Я знал Женю Урбанского много лет: Мы встретились на первых занятиях Школы-студии МХАТ, вместе сдавали первый экзамен по мастерству актера, вместе играли в дипломном спектакле. А потом вместе снимались, видели работы друг друга в театре и в кино, встречались — иногда случайно — спорили об искусстве, пели — подчас ночи напролет. И все эти годы мне было интересно смотреть на него и радоваться, что существует такой добрый и широкий человек. Он мне очень нравился, и, казалось бы, мы должны были стать друзьями. Но этого не произошло. Очевидно, в чем-то мы были разными. Сейчас не это важно. Сейчас важнее припомнить, каким был он, Женя Урбанский, во все те годы, которые я его знал.
Я еще не был с ним знаком и ни разу не видел, но фамилию запомнил, фамилия была редкая — Урбанский. Она значилась в списке принятых на актерский факультет Школы-студии при Художественном театре. Москвичи сдавали вступительные экзамены как обычно — в августе. Те же, кто приехал из других городов, в том числе и я, сдавали экзамены раньше. К третьему, заключительному, туру все мы, иногородние, уже хорошо знали друг друга, а со своими столичными соперниками не были толком знакомы. И лишь в последний день узнали имена тех, с кем предстояло вместе учиться, — в коридоре вывесили список принятых. Там-то я и прочитал его фамилию.
Мы попали в один класс —к народному артисту СССР, профессору В. О. Топоркову, — но в разные группы. Раз в неделю у нас были объединенные занятия. На первом таком занятии я и увидел Урбанского.
Это был крупный, плечистый молодой человек в форменном шахтерском кителе (он перешел в Студию из Горного института и весь год носил горняцкий китель). Он был похож на шахтера, каким его тогда изображали на плакатах, в кино, в театре: здоровый, кудрявый, белозубый.
На первых занятиях мы все основательно робели, стеснялись и педагогов и самих себя. По-настоящему мы знакомились и узнавали друг друга на студенческих вечеринках. Здесь каждый старался продемонстрировать себя, выдать все, что умел.
На этих дружеских встречах Урбанский сразу же оказался в центре внимания. Перед нами, юнцами, у него были несомненные преимущества: он был старше нас, много лет жил в Заполярье — в Инте, спускался в шахты, занимался в кружке у знаменитого Печковского, успел побывать в двух институтах. У него были свои твердые взгляды на жизнь, на людей, на искусство. Мы же — вчерашние школьники — могли противопоставить этому нигилизм и иронию. Конечно, Урбанский нас побивал.
И у наших девчонок он пользовался значительно большим успехом. Мы относились к ним довольно небрежно, считая, что эмансипация давно закончилась и быть корректным и внимательным — несовременно. Он бы л этом отношении традиционен — и всегда оказывался на высоте.
К тому же он был очень общителен, остроумен и здорово пел. Когда он брал гитару и начинал петь студенческие песни, старые русские романсы, народные песни или “блатной” фольклор — соперничать с ним не имело смысла.
И еще — он читал Маяковского. Он знал о любимом поэте все, или почти все, знал много-много стихов и любил их читать. Любил настолько, что заражал и других этой влюбленностью. И так велика была его любовь к поэту, что стихи его он всегда читал очень здорово. Это было и в Школе-студии и потом — на эстраде.
Когда я вспоминаю теперь эти годы учебы, мне кажется, я понимаю, что отличало от нас Урбанского. Это были не внешние приметы индивидуальности и даже не иной жизненный опыт, несомненно больший, чем у большинства студентов-актеров, а нечто другое, более глубокое и значительное — я бы назвал это душевной зрелостью.
Урбанский любил жизнь и относился к ней с каким-то удивительным равноправием.
И вместе с тем он был застенчив и неуверен в себе. Помню наш первый экзамен. Мы приготовили этюд, в котором изображали богов Олимпа. Все отнеслись к этому довольно весело, как к забаве, и в основном поедали яблоки из исходящего реквизита. Урбанский, изображавший Зевса, был очень серьезен и вовсю старался действовать в предлагаемых обстоятельствах. Его внутреннюю скованность замечали даже мы — его партнеры.
Сейчас трудно поверить, что этот красивый и по-своему пластичный актер был тогда нескладным, громоздким, с огромными руками, которые не знал куда девать. На втором курсе он играл матроса Рыбакова в отрывке из “Кремлевских курантов”. Желая спрятать руки, которые ему мешали, он то засовывал их в карман, то складывал их за спину, потом вдруг обхватил ими себя. Это был отличный материал для пародии, что мы преминули им воспользоваться. На всех студенческих “капустниках” я и Паулус, изображавшие эту сцену, пользовались неизменным успехом.
После окончания третьего курса режиссер М. А. Швейцер пригласил нас сниматься в фильме “Саша выходит в люди”. Сценарий был написан В. Тендряковым по его повести “Тугой узел”. Мне предложили роль Комелова, а Жене — Мансурова.
Теперь, когда я снялся в нескольких фильмах и имею некоторый опыт, я убедился, что в кино с определенным предубеждением относятся к молодым дебютантам. По-моему, только эта настороженность Художественному совету студии утвердить Урбанского, несмотря на требование режиссера и автора сценария. А жаль — у Жени были хорошие пробы, и его выступление в этой роли могло быть интересным.
К счастью, не всегда кинодеятели столь осторожны. Ю. Райзман взял Урбанского, еще студента театральной школы, на главную роль в свой фильм “Коммунист”.
О. Табаков. : «Евгений Урбанский»// издательство «Искусство»