Когда в фильме Н. Михалкова «Не­оконченная пьеса для механического пианино» (1976) на экране появился несуразный старичок в помятом светлом костюме и лет­ней панаме, который большую часть экранного времени спал, сидя в кресле, а просыпаясь, невпопад говорил глупости,— вряд ли в исполнителе этой роли зрители узнали Павла Кадочникова. Слишком уж разительно непохож был этот персонаж ни на его давних — оба­ятельных и мужественных — киногероев, ни на его пре­жних «стариков» — деятельного, энергичного Дедушки­на или созерцательно-мудрого Берендея. Своей глубокой душевной спячкой образ Ивана Ивановича Трилецкого показался поначалу даже самому актеру внутренне на­столько чуждым и неинтересным.

«Прочитал сценарий и подумал: ну какой я «ма­ленький старичок с розовыми щечками», как там было обозначено,— рассказывал Павел Петрович корреспон­денту «Советского экрана».— Позвонил на «Мосфильм» и отказался. Михалков настаивал, чтобы я приехал пробоваться. Тогда я еще раз прочел сценарий: хотелось понять, а нужен ли вообще этот персонаж... Мне показа­лось, что полковник в отставке Трилецкий... фигура необязательная. Так, мебель какая-то. Об этом я и сказал Никите Михалкову. Но он возразил, что Трилецкий необходим в картине так же, как и все остальные пер­сонажи,— необходим потому, что без него нарушается чеховская атмосфера в фильме, необходим и потому, что рядом с Трилецкпм Платонов произносит горькие слова: «Мне 35 лет, а я ничего не успел сделать!»

Вероятно, актеру действительно потребовалось преодолеть какой-то внутренний психологический ба­рьер, чтобы переключиться с привычного амплуа целе­устремленного, волевого, активного кпногероя на такого вот ничтожного «маленького старичка с розовыми щеч­ками». Не случайно, говоря в том же интервью о своем творческом самочувствии в связи с этим, он шутливо­торжественно сказал, что «поднялся, именно поднялся!» над собой.

Что же касается настойчивости режиссера, то в его фильме, воспроизводящем, по словам М. Туровской, «...элегантный и ироничный образ ушедшей жизни, а не саму эту жизнь» *, ему нужен был актер-реалист мягкой эксцентрической манеры. К тому же актер с легко чита­емым национальным русским психофизическим обли­ком. Вот почему, думается, ему нужен был именно Павел Кадочников.

При всей статичности пребывания его персонажа в кадре и кажущейся на первый взгляд необязательности в сюжете фильма он является не просто дополнительным цветовым пятном в пестром портретном коллаже, по и своеобразным камертоном бездуховности, бессодержа­тельности воссозданной на экране жизни. В одном из интервью Н. Михалков определил свой фильм как «при­тчу об утраченном времени». Так вот, без фигуры Ивана Ивановича Трилецкого — в некотором роде завершающе­го звена в цепи бессмысленно проживаемых жизней — притча эта не получила бы своей смысловой закон­ченности, логической завершенности. И фильм, несом­ненно, утратил бы нечто существенное в художественной цельности.

Питательной средой, взрастившей полковника Три­лецкого, стало общество, подобное тому, которое собира­ется в имении генеральши Войницевой, чтобы вместе поскучать, позубоскалить, покраснобайствовать о судь­бах России и рассеять скуку однообразной жизни фейер­верками, цыганами и всевозможными сюрпризами вроде механического пианино.

Несмотря на то, что Трилецкий, присутствуя, от­сутствует в этом обществе, пребывая в состоянии патоло­гической спячки, оно необходимо ему, как выход «в свет», где, изредка просыпаясь, он детски-простодушно изрекает, как великие истины, глупости, вроде того что «землетрясения происходят от испарений воды» или «сон есть дивное таинство природы».

Ивану Ивановичу совсем немного нужно, чтобы почувствовать себя совершенно счастливым: спозаранку «бутылочку мадерки распить» с хозяйкой, похвастаться «новой дивной двустволочкой», купленной для «походов на бекасов» да поспать «на миру». Его не волнуют никакие там высокие материи, никто и ничто не раз­дражает и не мучает, потому что ко всему и_чко всем он одинаково безразличен. «Вот папенька спит, никого не слышит, и оттого всех любит»,— с издевкой говорит о тесте Платонов.

С актерской точки зрения, роль опять же невыиг­рышная, статичная, и Кадочникову, кажется, почти не­чего делать в фильме, кроме как сидеть в кресле. У него лишь один «игральный» эпизод, в котором его персона­жу дается исчерпывающая словесно-визуальная харак­теристика... проснувшись от приветственного ружейного выстрела в честь прибывших — дочери Саши с Платоно­вым, полковник оживляется, даже покидает кресло. И, меряя веранду старческой походкой, нетвердой к тому же и от выпитой с утра «мадерки», Иван Иванович, молод­цевато хорохорясь, начинает нести несусветный вздор вперемежку с пошлыми казарменными комплиментами в адрес Войницсвой. Он восторженно величает ее и «Диа­ной божественной», и «Александрой Македонской», так как, по его мнению, «имена теперь дают только гречес­кие».

Ничтожество, глупость Трилецкого Кадочников не «изобличает», не «клеймит». В соответствии со стилисти­кой фильма — элегантным и ироничным ретро — он де­завуирует своего полковника мягко, изящно, ласково­уничижительно... Вот Трилецкий, внутренне порываясь, с трудом поднимается с кресла и, шаркая ногами, спешит навстречу дочери, справляясь о здоровье. Едва дослу­шав односложное Сашенькино «здорова», он тут же про­износит монолог о своем неизменном здоровье и сердце, которое лишь «кое-когда побаливало от женского пола». Мысли его прыгают с предмета на предмет, не в состоя­нии задержаться ни на одном: с Сашенькиного здоро­вья— на свое, с метлы, которую кто-то тут поставил,— на здоровье внучка... Завидев Войницеву, Иван Ивано­вич на полуслове обрывает свой ответ ее пасынку Сержу и с радостной улыбкой, не замечая задравшейся штани­ны, которую торопливо поправляет Саша, устремляется к блестящей хозяйке. И тут же простодушно «выдает» ее при всех: «Бутылочку мадерки распили. Диана три рюмочки, а я все остальное...» И лишь холодный вопрос «голубушки Анны Петровны» — «Об этом надо расска­зывать?»— остужает болтовню разошедшегося старич­ка. «Чего-то я устал»,— говорит он, сникая и ретируясь в кресло...

Однако этот каскадный выход бодро-лучезарного в своей глупости и пошлости персонажа, пребывающего на протяжении всего фильма в состоянии ничем не заму­тненной душевной эйфории, подан актером с обаятель­ной иронией, в мягкой эксцентрической манере.

С Трилецкого в «Неоконченной пьесе...» началась «другая жизнь» Павла Кадочникова в кинематографе. И дело не в возрасте персонажа. Стариков, как мы знаем, он играл даже в юности.

В фильме же Михалкова ему действительно при­шлось «подняться» над собой, чтобы не играть смешного никчемного старика, а «стать» им. «Это раньше меня волновало, как я выгляжу на экране. Как-то попривык к героям молодым и сильным, и чем старше становился, тем труднее было мне находиться в кадре: нужно было чувствовать свет, чтобы не выделилась какая-то мор­щинка, чтобы не исказилось что-то в лице — постоянно думать о постороннем, хотя играть должен был прав­диво, — и это внешне мешало, — признавался П. Кадоч­ников. — Если раньше мне было интересно играть роль, то сейчас хочется жить в атмосфере действия, думать, чувствовать так, как тот человек, которого я играю».

Именно так, «живя в атмосфере действия», воп­лощал он образ своего Трилецкого, на малом метраже добившись максимальной художественной выразитель­ности и правдивости характера-типа.

Искристость, легкость, мягкость комедийно-эксцен­трического таланта Кадочникова естественно и свободно вписались в изысканно-ироничную по стилю режиссуру фильма И. Михалкова. И это творческое созвучие и вза­имопонимание нашло отражение в те дни в шутливых юбилейных стихах режиссера, посвященных Павлу Петровичу: Пожелать ли, как ведется,/Долгой жизни, многих лет?/Но моложе в нашей группе/ Человека просто нет./ Чей талант горяч и ярок?/ Кто играет без помарок?/ Кто здесь самый молодой?/ Пал Петрович — наш герой!

«Большой радостью общения» осталось в памяти Кадочникова время совместной работы с режиссером, для которого, как он писал, «любой эпизод, любое экран­ное время, даже самое малое, имеет большое значение».

МАРИЯ ПАВЛОВА. : «Павел Кадочников» // Издательство «Искусство».