Актерским взлетом стала и следующая работа Пав­ла Кадочникова — созданный им образ летчика Алексея Мересьева в фильме режиссера Александра Столпера «Повесть о настоящем человеке» (1948). В отличие от Алексея Федотова из «Подвига разведчика» в Мересьеве высота человеческого духа и сила воли выявлялись в иных параметрах — в глубоко драматичном и мужест­венном преодолении себя.

Редчайшая удача выпала актеру: почти одну за другой сыграть столь значительные, разительно непохо­жие и разножанровые роли!

Фильм А. Столпера был поставлен по опублико­ванной в 1947 году «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого — книге, которая вошла в жизнь людей военного поколения не просто как хорошая литература для чтения. Она вошла в дом каждой советской семьи как книга-друг и советчик, книга-помощник. Поразительная душевная стойкость и мужество, сила духа героя пове­сти— реального летчика Алексея Маресьева — помогала многим людям преодолеть свою душевную слабость и растерянность в критических жизненных обстоятельст­вах, обрести веру в себя, волю к жизни.

Во время нашей встречи Павел Петрович рассказы­вал, как уже многие годы спустя, когда он летел на пятидесятилетний юбилей своего героя, рядом с ним в самолете оказался летчик-испытатель майор Крутлов. Испытывая в 1965 году новый сверхскоростной самолет, он потерпел аварию, катапультировался и с покалеченны­ми ногами попал в глубокий овраг, поросший кустарником.

С вертолета, который вел поиски, его могли не обнаружить здесь. И тогда он стал выбираться из оврага. Мучительно, при малейшем движении превозмогая острую боль в ногах, десять часов выкарабкивался он из оврага. И помог ему не кто иной, как Алексей Маресьев, о судьбе которого он вспомнил, оказавшись в столь драматической ситуации... В момент появления повести Б. Полевого зачи­тывались буквально все: взрослые и дети, солдат и гене­рал, академик, рабочий, художник.

 «Глубокое волнение», по словам Павла Петровича, охватило и его, когда он прочитал повесть. Трагизм действительных обстоятельств, в которые попадает ее герой, беспримерное мужество живого, невыдуманного летчика Алексея Маресьева (жизненная конкретность героя и событий подчеркивалась в фильме уже тем, что в фамилии экранного героя была изменена лишь одна буква — не Маресьев, а Мересьев)— все это привело ак­тера к мысли, что играть такого персонажа нельзя. Нужно стать им, прожить его жизнь.

Да, собственно, играть —в привычном понимании этого слова — вроде и нечего было. Ведь на протяжении большей части фильма Мересьев сначала долго и молча ползет по снегу, потом лежит в бреду в крестьянской избе, затем — на больничной койке, учится ходить па протезах. Статичный, лишенный действенной динамики, каких-либо внешних приманок и подпорок, как в «По­двиге разведчика», драматургический материал роли был нелегко поддающимся. Внимание авторов фильма и актера Павла Кадочникова было сосредоточено на внутреннем состоянии героя, выявлении его духовной силы и воли к жизни. Внешняя же сторона событий сведена к минимуму, она довольно однообразна.

...Подбитый в бою с фашистами самолет Мсресьева падает в районе глухого бескрайнего Черного леса. Алек­сей приходит в себя, лежа под сосной, неподалеку от разбитого самолета. Почувствовав рядом чье-то дыха­ние, медленно открывает глаза. Увидев огромного старо­го медведя, обнюхивающего его, осторожно вытягивает из кармана револьвер и стреляет в зверя. Только теперь, окончательно придя в себя, он пытается резко встать — и со стоном падает...

В этой и последующей, кажется, бесконечно длин­ной и безмолвной сцене актер через точно выверенный, без единого лишнего жеста, пластический рисунок роли, через размеренно-сосредоточенную ритмику движений сразу дает ощутить волевую, сильную личность Мерс- сьева, не поддающуюся панической растерянности даже в такой экстремальной ситуации... Обдумав положение, в котором оказался, его Мересьев деловито и сосредото­ченно, без суетливой поспешности готовится в дорогу: снимает с себя парашют, разрезает на перебитых ногах унты и, сделав запись в тетради, медленно отправляется в путь по молчаливому заснеженному лесу. Он идет, равномерно отсчитывая шаги, экономно расходуя силы.

Страх плена, всепоглощающее стремление во что бы то ни стало добраться до своих всецело овладевают сознанием и волей Мересьева — Кадочникова, оставше­гося без пищи, с ранеными ногами, один на один с непри­ютным, холодным Черным лесом. Восемнадцать суток, уже на исходе сил, будет преодолевать снежное прост­ранство герой Павла Кадочникова.

Эпизод этот занимает в картине полторы части. И на протяжении всех полутора частей, постоянно нахо­дясь в кадре, актер не играет, а действительно проживает состояние своего героя с глубоким проникновением и ог­ромной личностной душевной отдачей. Вспоминая о ра­боте над этой ролью, Павел Кадочников писал: «Я в этой картине... пытался действовать, существовать, мыслить так, как это делал в жизни летчик-истребитель Герой Советского Союза А. Маресьев, старался дотянуть­ся хотя бы в какой-то степени до его духовного мира. «Никакой бутафории, никаких дублеров! Все буду де­лать сам, делать так, как делал оп в жизни»,— решил я. И делал. Лежал в снегу по два-три часа, чтобы сняться в двух-трех кадриках, ползал по снегу в пургу и метель, шел на поединок с живым медведем, учился ходить па протезах, бегать, танцевать... Но, конечно, главное для меня было-—показать мужество героя. Его страстную волю к жизни. Упрямство. Выносливость. Его стремле­ние «дойти во что бы то ни стало» .

... В течение всего эпизода мы почти не слышим голоса Мересьева. Лишь изредка подбодрит оп себя: «Ничего, уважаемый, ничего, теперь все будет в порядке, теперь все будет хорошо». Или при виде немецкого вездехода с офицером, охраняемого солдатами, радостно отметит вслух: «Боятся в таком лесу одни». И снова мерный отсчет шагов... Неузнаваемо меняется за это время лицо Мересьева — Кадочникова. Оно превращает­ся в страдальческую маску, на которой лишь глаза в черных провалах впадин живут отчаянной решимо­стью. С каждым днем все тяжелее, мучительнее ступают распухшие ноги, обвязанные древесной корой. И десять тысяч шагов, которые он решил делать ежедневно, тре­буют теперь нечеловеческих усилий.

В мимике, пластике, в каждом жесте и движении актер поразительно точно и убедительно передает неверо­ятное напряжение всех душевных и физических сил, отпущенных его герою, одержимому и нечеловечески страдающему. С каким трудом его Мересьев отрывает от земли искалеченные, негнущиеся ноги. Они у него буква­льно подламываются, когда, увидев линию фронта, от радости он пытается подняться рывком. На пределе сил выкарабкивается он из воронки, разрытой снарядом, ножом вырубая в ней ступени. И уже вконец охрипшим, надсадным, еле слышным голосом окликает этот оживший призрак ребят, настороженно следящих за ним из кустов.

...И все-таки не физическое испытание на вынос­ливость оказалось для Алексея Мересьева самым труд­ным, последним. Несмотря на безмерность его страданий, страх плена и воля к жизни, желание снова сесть за штурвал самолета и бить врага помогли ему выжить, дойти до своих. Душевный надлом, который произошел с ним в госпитале, после приговора доктора — гангрена и в связи с этим безотлагательная ампутация обеих ног — оказался во сто крат страшнее боли физической.

Вот как описывает в повести Борис Полевой душе­вное состояние Алексея Маресьева: «После операции с Алексеем Маресьевым случилось самое страшное, что может произойти при подобных обстоятельствах. Он ушел в себя. Он не жаловался, не плакал, не раздражал­ся. Он молчал. Целые дни, неподвижный, лежал он на спине, смотря все на одну и ту же извилистую трещину на потолке... Он покорно выполнял все назначения вра­чей, принимая все, что ему прописывали, вяло, без аппетита съедал обед и опять ложился на спину».

Как передать актерски этот сурово-сдержанный, полный «уход в себя», чтобы не вызвать у зрителей лишь жалостливые слезы? К тому же из всего многообразного арсенала актерских средств в этой бессловесной, «лежа­чей» сцене «работать» могли только глаза актера. И они очень выразительны у Кадочникова! Взгляд их, полный такой отчужденности и безучастности ко всему проис­ходящему в палате, да скорбно-жесткая складка губ до боли ясно говорят о том, как глубоко парализована в этом человеке воля к жизни, убито желание жить.

Но однажды на вопрос соседа по койке комиссара Воробьева, о чем он думает, Мересьев впервые откровен­но признается: «Думаю об Островском и про все ваши разговоры... Вот вы говорили о человеке сердца и ума настоящего... Ведь когда я полз, у меня цель была: выползти, летать, сражаться. А сейчас у меня отрезали эту цель вместе с ногами. Без ног ведь, товарищ комис­сар, можно заниматься, ну там, книжки писать, думать, руководить, лечить, охотиться даже можно. А летать? Летчик без ног-—все равно, что птица без крыльев... Чем мне теперь дышать? Нечем... Нечем...»

И это тихое «нечем», произнесенное дважды каким- то бесцветным, потухшим голосом, и смертная тоска, обреченность в глазах Мересьева — Кадочникова рожда­ют ощущение пронзительно-острого крика израненной души.

МАРИЯ ПАВЛОВА. : «Павел Кадочников» // Издательство «Искусство».