Она уже шла по нашей земле, но, как свиде­тельствуют «Страни­цы из дневника актера», Павел с женой еще не знали этого, когда в воскресный полдень 22 июня зашли перекусить в кафе Летнего сада, чтобы потом разбежаться по своим делам — в театр, на студию. Озадачила непривычная тишина, заплаканное лицо официантки кафе. Что-то случилось...

И когда страшное известие дошло до них, то в первый момент сердце воспротивилось верить ему. Еще теплилась надежда, что вот-вот выяснится чудовищная, непостижимая в своей нелепости ошибка. А в голове уже зароились вопросы. Будет ли продолжена работа над фильмом: ведь предстоял еще монтажно-тонировочный период. Но если война, то кому нужна будет эта лирическая музыкальная комедия? И состоится ли поездка в Сталин­град, или вся группа вернется теперь домой, в Ленинград? Но о том, какой долгой и трудной будет эта война, какого неимоверного напряжения физических и духо­вных сил потребует она от людей и каким ужасом обернется для его родпого города — об этом в тот первый день не возникало даже смутного предчувствия. Слиш­ком велика была вера в несомненное превосходство на­шей боевой техники, с гордостью демонстрируемой с эк­рана в таких оборонных предвоенных фильмах, как «Если завтра война», «Танкисты», «На границе», «Гра­ница на замке», и других. В игрушечной войне, изоб­раженной в них, победа доставалась «малой кровью». Уверенность в быстрой победе над врагом вселяла и не­преложная твердость, звучавшая в словах боевых песен тех лет о том, что мол «броня крепка и танки наши быстры», что «в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ» и что «чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим» и т. д.

Последнюю надежду на ошибку перечеркнул, как вспоминал Павел Петрович, мудрый, переживший уже одну мировую войну с немцами, режиссер Александр Викторович Ивановский, которого он встретил в съемоч­ной группе «Антона Ивановича». Находившейся здесь Людмиле Целиковской, его партнерше, Александр Вик­торович с болью и горечью говорил: «К сожалению, нет, душенька моя. Это не игра. Эта война будет очень долгой и жестокой, и не на жизнь, а на смерть. Мы будем воевать с одной из самых сильных армий мира».

В райкоме комсомола, куда Кадочников отправил­ся с заявлением о вступлении в народное ополчение, секретарь райкома показал ему письмо от «Ленфильма», в котором говорилось, что артист Кадочников закапчи­вает работу в картине «Антон Иванович сердится» и сни­мается в фильмах оборонного значения. Он заставил забрать заявление назад, порвать его, сурово сказав при этом слова, запомнившиеся Кадочникову на всю его долгую жизнь: «Искусство не должно умереть! В эти дни оно должно встать на вооружение... С этого дня считай себя солдатом... Иди на «Ленфильм», возьми команди­ровку и без промедления отправляйся в Сталинград па съемки».

В справедливости этих слов ему довелось убедить­ся в самые тяжелые дни сражений за Москву. Произош­ло это в зале Новосибирского вокзала, где Павел раз­говорился с молодыми артиллеристами: «Вы даже не знаете, какая это военная картина! Там, в двух шагах от врага, паши ребята вдруг увидели праздничный зал Ленинградской филармонии, белые колонны, сверка­ющие люстры, орган, хор... Увидели безмятежные, до­брые, сияющие лица людей. Представляете, как мы потом шли в бой! Фильм помогает выстоять, придает силы...» — вспоминал далее П. П. Кадочников.

Ио это случилось позднее. А тогда, получив у ди­ректора картины «Оборона Царицына» командировоч­ное удостоверение и сопроводительное письмо с просьбой об оказании помощи в получении билетов до Сталин­града, он простился с женой и с тревогой на душе отправился в далекий путь.

Увидеть целиком комедию, в которожалась, защищала Ленинград. «У нас в Ленинграде перед самой войной должна была пойти музыкальная кинокомедия под таким названием, и потому почти к ка­ждому фонарному столбу прикреплена была довольно крупная фанерная доска, па которой большими цветас­тыми буквами было написано «Антон Иванович сердит­ся». Больше ничего не было написано. Кинокомедию мы посмотреть не успели, не успели снять в первые дни войны и эти афиши. Так они и остались под потушен­ными фонарями до конца блокады. И тот, кто шел по Невскому, сколько бы раз ни поднимал глаза, всегда видел эти афиши, которые по мере того как развер­тывалась война, штурм, блокада и бедствие города, пре­вращались в некое предупреждение, напоминающее громкий упрек: «А ведь Антон Иванович сердится!» И в представлении нашем возник какой-то реальный, живой человек, очень добрый, но все понимающий, ужа­сно желающий людям счастья и по-доброму, с болью сердившийся на людей за все те ненужные, нелепые и страшные страдания, которым они себя зачем-то под­вергли».

Сталинград, куда Кадочников наконец прибыл че­рез шестнадцать дней изнурительного, ио богатого впеча­тлениями пути, жил уже по-военному. Затемненные ок­на, госпиталь, расположившийся в здании ресторана «Волга», люди, роющие ежедневно окопы и траншеи... Город, словно предчувствуя великую историческую бит­ву, готовился к ней.

Между тем события развивались день ото дпя тра­гичнее. Сводки Информбюро сообщали о сдаче одного за другим советских городов — Киева, Харькова, Полта­вы... Заметно увеличилось число раненых, прибываю­щих в Сталинград с передовой. От гнетущих мыслей работа уже не спасала. В Кадочникове крепло убежде­ние, что его место там, на фронте. И в один из дней он не выдержал и «подал заявление, требуя в категорической форме освобождения от картины и немедленной отправ­ки на фронт» — так записано у Павла Петровича в днев­никах тех лет. Как свидетельствует следующая запись, заявление вызвало возмущение режиссера фильма С. Васильева: «...почему вы считаете себя умнее и лучше других? И на каком основании вы считаете… что мы свое заявление и разо­рвите его на глазах у ваших товарищей!» — резко потре­бовал Васильев.

Сталинграда наступали тяжелые дни. Пришло время, когда группа фильма «Оборона Царицына» была эвакуирована в Алма-Ату, куда ранее перебазировались уже студии «Мосфильм» и «Ленфильм», образовавшие вместе Центральную объединенную киностудию (ЦОКС).

Здесь и произошла встреча молодого актера с зна­менитым автором «Броненосца «Потемкин», в резуль­тате которой родилась одна из самых ярких актерских работ Кадочникова — Владимир Старицкпй в «Иване Грозном». Много лет спустя Павел Кадочников вспоми­нал: «Первую встречу с Эйзенштейном помню очень хорошо...

Перед этим я месяц и двенадцать дней до­бирался со съемочной группой «Оборона Царицына» из Сталинграда в Алма-Ату. Я был молод, худ и плохо одет. В костюмерной мне выдали венгерку, и в этаком-то виде я пришел в студийную столовую. Вдруг чувствую на себе пристальный взгляд: кто-то внимательно изуча­ет, как я ем, как разговариваю. Борис Свешников, второй режиссер Эйзенштейна, передал мне его приглашение попробоваться на роль Старицкого».

Кадочникова утвердили на роль. Но через несколь­ко дней он должен был отправляться в небольшой кузбасский городок Анжеро-Судженск, куда эвакуировался Новый ТЮЗ и где его возвращения очень ждали, так как труппа прибыла туда почти в половинном составе. По­этому они с Эйзенштейном условились, что Павел будет приезжать на съемки в Алма-Ату по вызовам.

Чем же привлек внимание Эйзенштейна двадцативосьмилетний актер, на счету которого к этому времени было не так уж много киноработ, тем более таких круп­ных, ярких, как, скажем, Депутат Балтики и Александр Невский — у Н. Черкасова, Меншиков в «Петре Пер­вом», анархист Дымба в трилогии о Максиме Г. Козинцева и Л. Трауберга — у М. Жарова, или Павел Куганов в «Партийном балете», Таврило Олексич в «Александре Невском» — у А. Абрикосова. Задавал себе этот вопрос и Павел

Эйзенштейн исходил не из впечатлений о моих прежних работах. Может, из моих внешних, типажных данных. Тоже нет. Ведь в «Грозном» я играл не одну роль Владимира. Когда я уже был утвержден на нее,

Эйзенштейн вдруг сказал: «Не сыграть ли тебе еще Евстафия?..» Между Евстафием и Владимиром нет сходства. Более того — это два полюса. Евстафий — духо­вник царя, младший Колычев, брат митрополита Фи­липпа— не просто шпиончик боярской оппозиции в ста­не Ивана, это принципиальный противник Грозного, один из главных героев третьей серии...

Это была моя вторая роль в фильме — человек умный, хитрый, отваж­ный, совестливый... я сыграл третью роль — халдея... Роль небольшая, по она требовала совсем иной актерс­кой техники, чем первые две. Наконец, я должен был играть короля польского Сигизмунда — четвертая роль. Совершенно непохожую на остальные. Как видите, Эй­зенштейн судил об актере не по коридорным впечатлени­ям и не по типажному «экстерьеру» — он исходил из того, что в актере можно пробудить. Такое мог позволить себе лишь человек, глубоко понимающий природу ак­терского творчества и чувствующий грани индивидуаль­ности актера»

К глубокому сожалению, две из названных актерс­ких работ, обещавшие быть интересными, не состоялись в силу драматической незавершенности фильма. Но уже сам факт предложения актеру четырех столь разнооб­разных ролей говорит о том, что в Кадочникове Эйзен­штейн увидел «своего» актера, творческая природа кото­рого была близка, «удобна» ему.