— Итак, товарищи, сегодня мы продолжим занятия американской комической, — объявлял Козинцев. — Вчера я постарался определить, что такое американская комическая и чем вообще комическая отличается от комедии, в частности от комедии дель арте, комедийных пьес, скажем, Островского, или тех же комических с участием Макса Линдера... Вспомните комедии Мак Сеннетта, комические с участием Честера Конклина, Бена Тюрпина, Бастера Китона... Учтите — сгущенность характерности, комедийный гротеск, острота образности. И посмотрим, достаточно ли правильно вы меня поняли. Мы займемся этюдами, которые я просил вас подготовить к сегодняшнему уроку. Костричкин!
С места поднимается небольшого роста, худенький Андрей Костричкин.
Он быстренько отходит в сторону, и в его ничего не выражающей, спокойной позе нельзя угадать, что он задумал.
Пауза.
Раздается пронзительный свист — обычный сигнал Козинцева к началу. И вслед за этим, сверх всяких ожиданий, Леша Бэм вместо какого-нибудь обычного фокса грохает: «Тореадор, смелее в бой!» И тут происходит то чудо, которое, как говорят, даже сам Станиславский так и не мог объяснить, — маленький, щуплый Костричкин исчезает, и перед нами появляется великолепный тореро!
Мы «видим» на нем отменно сидящий, расшитый золотом костюм бойца. Он со шпагой в руках. Через его плечо брошено пылающее пламя алого плаща. В вытянутой вверх руке шапочка, которой он торжественно приветствует бушующие трибуны.
Леша нежно ведет — «Помни, что в час борьбы твоей кровавой...».
И, словно став выше ростом, развернув могучие плечи, тореадор — Костричкин двигается к центру арены.
И тут сработало чувство юмора — нарушая серьезную торжественность, Костричкин спотыкается, но, не заметив этого даже, шествует дальше мимо трибун, гордо подняв голову.
Он улыбается, раскланивается, одновременно ловко увертываясь от летящих к его ногам, но попадающих то и дело в него самого шапок, букетов цветов, фруктов. Описав в воздухе параболу, сочная груша шлепается о голову тореадора и растекается по лицу.
Козинцев пока серьезен, а мы уже покатываемся со смеху.
Продолжая улыбаться, тореадор, небрежным жестом смахнув с глаз остатки сладкой жижи и лизнув ладонь, дефилирует по кругу.
Но вот шествие завершено.
Тореро, остановившись у барьера, хочет снять с плеча плащ, но... плащ «зацепился» за гвоздик барьера. Тореадор дергает его, и мы «слышим» безмолвные проклятия, срывающиеся с его уст. И тут же на лице снова появляется обольстительная улыбка, сквозь которую просвечивают тревога и растерянность. Он дергает плащ еще и еще, наконец, плюнув на все, вылезает из-под плаща и, повернувшись спиной к арене, с силой рвет его. Но не тут-то было! Плащ зацепился крепко. Костричкин — тореро, забыв обо всем, с остервенением дергает еще и еще...
Потом, вдруг застыв в немой паузе и как бы закрепив в нашей памяти эту выразительную позу, он выключается и, мгновенно обежав за нашими спинами, появляется на противоположной стороне «арены».
Басы Лешиного инструмента тревожно гремят, возвещая о надвигающейся опасности. Мы слышим яростный топот и... разбрасывая по сторонам песок, меча искры налитыми кровью глазами, низко опустив увенчанную страшными рожищами голову, на арену вырывается бык! Он мотает головой, кружится вокруг самого себя, непрерывно брыкаясь и хлеща себя по бокам хвостом.
Козинцев, подавшись весь вперед и впившись глазами в разъяренное животное, издает стонущие «ы-ы», вдыхая в себя воздух.
Бык мечется по арене и вдруг, учуяв врага, подпрыгивая всеми четырьмя ногами, устремляется в его сторону.
Мгновение — и Костричкин уже снова тореро, он дергает плащ. Еще одно усилие, и он свободен. Взмахнул им с беспечной улыбкой, мол, в чем дело? Ничего не случилось! — Тореадор поворачивается лицом к арене... и, окаменев, застывает перед быком. Теперь мы видим, как бык, уткнувшись передними ногами в песок, замирает перед тореадором. Пауза. Бык начинает крутить задом, брыкаясь и хлеща себя по бокам хвостом. Тореадор взмахивает плащом.
Бык бросается вперед.
Тореадор увертывается, и вслед за этим раздается грохот удара бычьей головы о барьер.
Одновременно стены помещения потрясает гром Лешиных басов и наш дружный хохот.
Бык засадил рог в барьер и, словно копируя недавнее положение тореадора, изо всех сил пытается выдернуть его.
Тореадор дает быку пинка в зад. Бык взбешен и, яростно рванувшись от барьера, разворачивается, чтобы пронзить ненавистного тореро. А тот кланяется, делает немыслимые реверансы перед публикой...
Бык бросается вперед и наносит страшный удар. Тореадор делает великолепный каскад, с грохотом рухнув на пол и, тут же вскочив, дает ходу от быка, а потом, спасаясь от него, «прыгает ему на спину». И тут начинается черт те что!
Фантазия и изобретательность Костричкина, мгновенно преображающегося то в тореро, то в быка, укладывает нас наповал.
Выразительность его пантомимы была столь велика, что мы просто видели, видели быка, на котором подпрыгивает тореадор — Костричкин, и все! А когда и как он успевал становиться то одним, то другим?.. Не знаю. Мы просто этого не замечали.
Наконец, бык, очумев и намотавшись по арене, точно пьяный, останавливается и опускает голову.
Тореадор, пританцовывая под мотив из той же «Кармен» — «Любовь свободна, мир чаруя...», приближается к быку и, приподнявшись на цыпочках и попробовав пальцами шпагу — остра ли, вонзает ее в разъяренного быка.
Несчастное животное шлепается на пол и... исчезает.
Тореадор делает реверансы, раскланивается, ловко увертываясь от снова летящих в него цветов, шляп, апельсинов...
И вдруг — ни с того ни с сего — Леша перескакивает с музыки Бизе на краковяк! А тореадор — Костричкин, не растерявшись и подбоченясь одной рукой, начинает хлопать ногой об ногу и лихо притопывать. Потом пускается вприсядку, и тут начинается полная вакханалия.
Соболевский П. Из жизни киноактера. М.: Искусство, 1967. С. 21-25.