Я родился в Сибири, в Томске. Но, как это нередко бывает, город, где человек появился на свет, остается ему чужим, а другой, где он провел, может быть, гораздо меньше времени, становится его родиной, городом его юности, первых шагов самостоятельной жизни. Так случилось и у меня: город, где, переселившись, из Томска, я прожил вначале всего три года, стал мне родным, близким. Екатеринбург-Свердловск... С ним у меня связано так много в моей последующей жизни, что забыть об этом просто невозможно.
В том году, когда на товарную станцию прибыли наши вагоны, городу исполнилось двести лет. В 1721 году на реке Исети был заложен металлургический завод и крепость. А спустя два года крепость получила название Екатеринбург...
Помню, как вагоны загнали в какой-то тупик. Моросит дождь, спускается ночь. Завтра отец выяснит, где обоснуется наша семья, а пока — спать. Утро вечера мудренее.
Проходит еще пара дней, и, наконец, мы перебираемся в дом бывшего Уральского отделения страхового общества «Якорь». Роскошный дом на берегу городского пруда. Белые колонны, солидная парадная дверь и еще уцелевшая на ней, величиной с небольшое жестяное блюдо, овальная марка этого страхового общества с якорем в середине. Туда же сгружаются и бесчисленное количество ящиков с книгами, наш «Дидерикс» и... швейная машина «Зингер». При чем тут швейная машинка — не знаю. Проходят годы, многое забывается, а в памяти остаются вместе с чем-то значительным и какие-нибудь пустяки, отдельные вещи... Многое растворилось во времени, а вот она, эта самая машинка, до сих пор существует и, между прочим, не только в памяти, но и служит нам верой-правдой и по сей день...
Город пока еще совершенно незнаком. Перед домом, где мы поместились, широкий пруд. Направо плотина — место прогулок по вечерам, за зеленью ее густых, высоких кустарников — проезжая часть и — вот уже совсем неожиданно — за высокой кирпичной стеной Монетный двор! Так по старинке все еще называют вагоноремонтные мастерские.
Во мраке быстро темнеющих осенних дней высятся колокольни соборов... На другой стороне пруда еще какое-то здание — не то готика, не то ампир: бывший окружной суд. Позднее — Дом Союзов. А кругом — во всем городе — невысокие, больше одноэтажные домики, среди которых нет-нет да и заметишь изредка опять красивое здание. Вверх по проспекту — теперь Ленина, а тогда, кажется, Главному — оперный театр.
В нашей семье не умолкает музыка. Мама — певица. Отец, научный работник, геолог, вместе с тем и отличный пианист. Увертюры и арии чуть ли не каждый день слышны у нас дома. Нет, это здорово — оперный театр! Походим. И уже возникает в памяти ария Ленского: «Что день грядущий мне готовит...» Да, что-то готовит мне мой новый «день»?
Быстро узнаю многое. Когда зима и когда замерзает пруд, — на нем каток и лыжные соревнования. По пути к Верх-Исетскому заводу — ипподром. На ипподроме бегают рысаки, а когда он свободен, наверно, можно будет и нам пробежать стометровку, попрыгать...
А где-то, совсем в двух шагах от нашего дома, спортивный зал всевобуча имени Подвойского.
Там турник, брусья, кольца — надо будет и туда заглянуть. Нет, в этом городе, кажется, будет неплохо! Батька устроит нас с двоюродным моим братом Володькой на рабфак при Горном институте, и начнется нормальная жизнь.
Но белый дом «Якорь» — временное убежище. И спустя, может быть, месяц, а может быть, полгода, точно не помню сейчас, мы обосновываемся уже по-настоящему, на Усольцевской, 58, в особняке какого-то бывшего магната. Половину его до нас уже занял профессор Шубников с семьей. Я не терял времени: начертил в просторном дворе круг для метания ядра и, вытащив из распакованного багажа десятифунтовую гирю, занялся тренировкой. А что? Мировой рекорд американца Ральфа Розе был в то время всего пятнадцать метров с небольшим, а наш Решетников не дотянул даже до двенадцати. Чем черт не шутит — потренируюсь, а там посмотрим...
В садике особняка, под сенью каких-то фруктовых деревьев, — площадочка для игры в крокет. Была такая модная игра еще до революции. Деревянными молоточками гоняли деревянные шарики в маленькие проволочные воротца. А посередине — «мышеловка», хорошая, спокойная игра. Вот бы нашим теперешним пенсионерам — вместо «козла», чтоб не грохотали, нарушая вокруг тишину и покой. На этой площадочке я установил стойки для прыжков. Тут же с небольшого разбега можно было метнуть копье над грядками с морковкой, свеклой и укропом.
Нет, положительно все получалось отлично!
Конечно, ничего не поделаешь — грызть науку тоже было надо, заниматься какой-нибудь алгеброй или химией. Но любишь кататься, люби и саночки возить. Отец строг, да и мама не дает «валять дурака» с утра до вечера.
Бегут недели. Появляются знакомые. Подружились с домом профессора Михаила Федоровича Ортина. Сам он в далекой командировке, в Америке, и Елена Ивановна, его супруга, с удовольствием проводит время с нами.
Мы тоже всей семьей постоянно собираемся у них «на чашку чая». Мальчишек там, правда, нет, но ничего, есть девочки. С ними вместе я был уже несколько раз в опере. Отпрашивались и в кино. Ох, уж это кино! Наши мамы что-то не очень благосклонны к нему. А мы, наоборот, с нетерпением ждем, когда родители уступят нам, наконец, и отпустят в «Колизей» или «Лоранж»...
Вокруг кинотеатров куча плакатов, огромные полотнища с рекламой фильмов. В основном это продукция Голливуда. Причем, любопытно, снабжаются екатеринбургские кинотеатры не только из центра, из Москвы, но и через Сибирь из далекого Владивостока!
«Багдадский вор», «Знак Зеро» с Дугласом Фербенксом, «Розита», «Доротти Вернон» с Мэри Пикфорд.
Звезды Голливуда — Норма Толмедж, Пола Негри, Барбара Ламарр, Глория Свенсон. Ковбой — Вильям Харт. Красавец Рудольф Валентино. Названий картин сейчас не вспомню, так же как и имена режиссеров. Вместе со звездами Голливуда смело конкурировал наш, русский киноактер, эмигрант Иван Мозжухин. Какой продукции были те картины — не помню, кажется, из Парижа. Видел фильм с его участием — «Отец Сергий», снятый в 1918 году. Были еще картины с Мозжухиным — «Кин» и что-то вроде «Жизнь — миг, искусство — вечно».
Но часто бегать в «киношку» нам не разрешалось. Зато оперный театр мы посещали регулярно. И постепенно стали его завсегдатаями и страстными поклонниками.
Вот тут-то я и познакомился и подружился со своим будущим соратником по кино — Сергеем Аполлинарьевичем Герасимовым. В его семье, как и в нашей, постоянно звучали музыка, пение. Один из старших братьев Сережи был, кстати, оперным певцом, да и сам он неплохо наигрывал на рояле. Это нас сблизило.
Но особенно Сережа покорил мое сердце любовью к поэзии. И если в той или иной мере знание классики — Пушкина, Лермонтова, ну, скажем, Алексея Константиновича Толстого или Кольцова и Некрасова — было для нас общим, то современную нашу поэзию я, честно признаюсь, тогда совершенно не знал. И вот идем мы, бывало, где-нибудь по городскому пруду. Тихий, прозрачный лунный вечер. Падает снежок, похрустывая под каблуками наших сапог — мы оба ходили тогда в сапогах с высокими голенищами. Идем, молчим. И вдруг:
Черный вечер, белый снег,
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер на всем белом свете...
Я замер. А он, прочтя всю поэму «Двенадцать» Блока, остановился, поднял голову, протянул вперед руку и, как бы обращаясь к падающим снежинкам, продолжал:
Мильоны вас, нас тьмы, и тьмы, и тьмы —
Попробуйте, сразитесь с нами!
Я не двигался, пораженный, впервые (!) услышав стихи Блока. А Сергей читал дальше:
Да, так любить, как любит наша кровь,
Из вас уже давно никто не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит...
— Сережка! Что это?!
— «Скифы» Блока. Ты, что, не читал, что ли?
— Нет. Ой, ну давай еще...
И он, и сам увлеченный, все читал, читал и читал...
Много раз потом слышал я в его талантливом исполнении и Блока, и Маяковского, и многих других поэтов, и дружба наша становилась теснее и крепче. Но самое интересное, что в чем-то мы были совершенно разные.
И, кто знает, может быть, в этом-то и была основа этого, так сказать, парадоксального закона близости, дружбы, необходимости одного в другом?
У нас, например, были совершенно разные характеры.
Сергей был всегда сдержанный, и темперамент, которым он, как одаренный человек, конечно, обладал, был полностью подчинен умению владеть собой. Я, наоборот, вспыхивал, если что-нибудь меня поражало. Моментально «скисал», не встретив поддержки и участия. Я — сама непосредственность, Сергей — оценка, понимание, взгляд в сущность, в глубину того или иного явления. Я постоянно «не туды», мимо... Он — глаз, спокойствие, точность. Правда, между собой мы не ссорились, не «рычали» друг на друга: я просто, наверно, во всем был с ним согласен, а он, если видел, что меня вдруг «завело», выдерживал паузу и невозмутимо ставил все «с головы на ноги».
А ведь и у него имелись, наверно, и слабости какие-то, и трудности. В той же семье: Сергей рос без отца — приходилось многое делать по дому, а может быть, и подрабатывать где-либо. Но он был молчалив, это было его, личное, и незачем было кому-то плакаться «в жилетку»; зато, если видел, что мне что-то нужно, всегда стремился помочь своим «старшим» советом, хоть был и младше меня на два года. Но если не чувствовалось в этом необходимости, не вмешивался, не навязывал своей точки зрения и вкуса. Например, моей любви к спорту, к тем же лыжам, он просто как будто не замечал.
Сам Сергей был прекрасно сложен. Умел великолепно держать себя и владеть телом, но никогда не становился спортивным «болельщиком» и, уже более того, участником каких-нибудь соревнований. И я его не соблазнял, не пытался вывести «на старт». Вот так мы жили и дружили.
Но случилось однажды, что пришлось нам надолго расстаться. Я обитал у папы-мамы под крылышком, учился на рабфаке, был сыт и одет. Сергею приходилось думать уже о самостоятельной жизни. У него оказались хорошие способности к рисованию, и он, отправившись в Петроград, поступил там в художественный техникум — бывшие Мастерские поощрения художеств.
Я остался один. Ходил по-прежнему в оперу, но в фойе, у выхода на лестницу, на площадке, где мы обычно встречались, грустно стоял и вспоминал...
Чего только мы не переслушали вместе! Однако «Онегин» и по сей день остался любимой нашей оперой. Помню, главную партию прекрасно исполнял баритон Ульянов. Но и он со временем исчез — тоже отправился на берега Невы, в «Мариинку».
А Кармен — Фатьма Мухтарова! Теперь уже народная артистка Азербайджанской ССР...
А Козловский... Начинали-то они у нас!.. А Аграновский — тенор тоже. Сам маленький, толстенький, а голосище его запросто покрывал весь оркестр!
Помню, Лубенцов — бас такой был — пел Мефистофеля и однажды на «бис», прыгнув на какую-то бочку, пробил у нее дно, упал, да так, лежа, и спел: «На земле весь род людской!..» Ну, а Славинская — какое чудесное драматическое сопрано! Да что — разве всех перечислишь!..
Очень любил я оперу «Князь Игорь». И случился у меня однажды забавный случай. Как-то, прослушав «Игоря», брел я домой по опустевшим, уснувшим уже екатеринбургским улицам. Раньше-то мы ходили домой вместе с Сергеем, а тут — один. Грустно, одиноко... И вдруг, остановившись, я заорал во весь голос:
Ни сна, ни отдыха измученной душе!
Мне ночь не шлет надежды на спасение,
Все прошлое я вновь переживаю
Один в тиши ночей!..
И замер: передо мной стоял милиционер и мрачно сверлил подозрительным глазом: «Молоденький такой, а уже выпивши».
— А ну, гражданин, пройдемте в отделение!
Я очнулся. Взглянул вокруг и увидел, что стою точно против отделения милиции.
— Товарищ милиционер! Это я под впечатлением оперы... Неожиданно как-то вырвалось. Извините...
— Знаем мы эти оперы. Говорю, пройдемте в отделение. Там дежурный разберется.
— Товарищ милиционер!..
— Пройдемте.
Пришлось подчиниться.
— Что ж это вы, молодой человек? Ночь, люди спят. А вы?.. Не стыдно?
— Я понимаю. Простите...
— Так-то так, а протокол составить придется. Ваша фамилия, имя, отчество?
— Соболевский Петр Станиславович, сын профессора Соболевского...
— Серьезно? Интересно, сын Петра Константиновича, а отчество — Станиславович! Ох, парень, не крути, хуже будет. Говори правду!
Взяв себя в руки (не умел я этого раньше), объяснил, что мой отец поляк, католик, родился под Варшавой. Имел два имени — Петр и Станислав, и мы, ребята, взяли отчеством его второе имя.
Прощаясь, дежурный уже с юмором произнес:
— Вот то-то что! «Ни сна, ни отдыха». Идите-ка спать и отдыхать.
А наутро яркое солнце осветило морозный узор на окнах, и я сквозь сон услышал голос мамы:
— Ребята, подъем. Самовар на столе!
И со смехом рассказывал я за чаем, как угодил в милицию.
Ладно, опера оперой, а поутру надо на занятия. Сегодня химия — брр... Начертательная геометрия — начерталку люблю. Потом литература — Достоевский, «Братья Карамазовы». Надо было прочесть, а когда? Придется как-нибудь отвертеться. И последнее — рисунок. Вот это да!
Рисовать могу хоть когда и сколько угодно. А некоторые ребята просто стонут. Ну, на кой черт эта ерунда?! — рычат.
— Как, на кой черт?! — возмущаюсь я.
— Да, тебе хорошо, у тебя все само получается. А тут вот мучаешься, мучаешься...
— Ну, ладно. Давайте.
И около меня выстраивается очередь.
Наш преподаватель, повесив гипсовый орнамент, уходит покурить, и тут-то начинается!
Я быстро набрасываю одному, другому...
Успеваю даже немного оттушевать. Рисунок становится выпуклым, объемным.
Возвращается учитель. Обходит работы. Молча бросает взгляд то на натуру, то на рисунок и, наконец, не выдерживает:
— У тебя, брат, не гипс, а какой-то обсосанный сахар получился!
Все понятно: я построил товарищу основные соотношения и линии орнамента и, наметив его свет и тень, занялся своим рисунком. А в это время парень, уже не глядя на натуру (что смотреть-то — Петька ж нарисовал), начинает мусолить теневые места пальцем, и получается действительно такое, что...
Подходит и ко мне. Ставит молча повышенную оценку, затем прибавляет еще плюс и говорит:
— Вам, Петя, надо подумать об Академии художеств... Вот придет весна, лето, кончатся занятия — вооружайтесь, друг, всем, чем надо, и на пленер. Побольше эскизов, акварель-то у вас получается. Попробуйте масло.
Я радуюсь, и в голове начинает зреть мысль: действительно, рисую я с удовольствием и, кажется, неплохо. А вот горное дело — математика, физика... Ох! Ну, ладно, об этом стоит подумать на досуге как следует. А пока — занятия окончены. Домой! Обедаю. Сажусь побренчать немного на рояле и снова «за работу».
Сегодня вечером надо пройти на лыжах пятнадцать километров. Это туда, в сторону Уктуса, пять. Обратно — еще пять. И по пруду туда-обратно — пятерку. Мороз к вечеру крепчает. А что делать? Тренировка — дело серьезное. Это тебе не «Братья Карамазовы» — не прочел, завтра прочтешь.
Переодеваюсь. Натягиваю шерстяные вязаные «эластики» (тогда-то так их не называли — это я по-теперешнему), всовываю ноги в пьексы... Ох, уж эти пьексы! Разве теперь кто из молодежи знает, что это такое? Некие кожаные ботики вроде мокасин. Низ — не твердая подошва, а та же кожа и впереди загибается высоким крючком. Вот этим-то крючком и поддеваешь лыжу за ее единственный носковый ремень — и все. И никаких там пяточных или, как у теперешних равнинников, этих креплений — «ратафел». Ну, ладно, «Хааповези» на плечо — и до пруда. «Хайповези» — это тогда был такой тип лыж. Сейчас их разве что в музее спортивном можно только увидеть. И откуда они у нас оказались? Ведь спортивных магазинов-то в то время не существовало. А доставали. Где-то, как-то, у кого-то.
Вот был у меня, например, такой случай. Выиграли мы на каких-то состязаниях эстафету 4×5. Ну, через день-другой торжественный вечер и вручение призов. Каждому победителю преподносят здоровенную медную бляху — «золотую медаль», значит. Диплом. И — отличную пару лыж.
Но лыжи-то, выясняется, горные, «Телемарки».
Это нам-то, равнинникам? Однако не отказываться же. Берем. И вот я уже назавтра отправляюсь в столярную мастерскую батиного института и, с рубанком в руке, быстро из горных лыж, с их характерным уширением к носу и к заднику, делаю беговые.
Узенькие и ровные, как чертежная линейка!
Надо же! А сейчас я, заядлый горнолыжник, «с презрением» проводив взглядом «этих равнинников», срываюсь вниз с какого-нибудь головокружительного склона и влево-вправо, на «параллельных», расписываюсь змеиным следом по его крутизне. А тогда?..
Впрочем, спорт есть спорт. И в соревнованиях на беговых бывало много волнений, и сил это требовало немало, и тренировки. К тому же соревновались не только по пруду, но и в «горку подымались», и тут тоже надо было уметь рассчитывать свои силы. А темперамент, сила духа, так сказать?.. О, как это действует в трудную минуту, когда сил физических уже не осталось?! Помню одно состязание на двадцать километров. Со старта я решил оторваться от своего основного противника Паши Великосельского, Но он принял это спокойно и ровно, без всяких «спуртов», постепенно «достал» меня и обошел. Оставшиеся два километра я тянулся за ним из последних сил. Вот уже видна линия финиша. Стена зрителей. Остается каких-нибудь сто пятьдесят-двести метров. В глазах розовый, туман и зеленые искры... И вдруг вижу: у самого финиша — серая шубка. Головка открыта, без шапочки, пробор посредине, а слева и справа косы скручены в этакие тугие спирали. «Это чтоб я Пашке на последних метрах проиграл? Черта с два!» — и рванул.
Сил-то нет, один темперамент, внутренний, так сказать, подъем. И мой «враг» — мой друг — отвалился от меня, как будто его и не было. Слышу только какой-то сплошной рев, гул, потом на плечах ощущаю теплую свою куртку и... нежный поцелуй в щеку.
Следующая дистанция была на пять километров по пруду.
В этом «сражении» принимал участие мой двоюродный брат Володя Гибшман. В гонках на лыжах существовало тогда такое правило: пересечение финиша засчитывалось только стоя на лыжах. Это было потому, что с пьексами лыжи очень некрепко держались на ногах. И так и получилось. Впереди мчится Володька. За ним по пятам, был такой лыжник, — Гребнев. Остается сто метров. Пятьдесят, тридцать, двадцать... И Гибшман теряет лыжи! Гребнев обходит. Еще один удар палками — и он будет первым. Не тут-то было! Володька быстро «становится» на лыжи руками и на четвереньках пересекает линию финиша. В правилах не сказано было, что — «стоя ногами». И потом, на обсуждении этого непредвиденного случая, судьи долго не могли решить, кто же все-таки победил: Гибшман или Гребнев.
Падал снег. Глубже становились сугробы. Вдали от плотины, где-то около улицы, ведущей в гору к харитоновскому дому и саду (дом этот описан у Мамина-Сибиряка еще в его «Приваловских миллионах»), начали вырубать зеленоголубые ледяные кубы в человеческий рост и развозить на санях по разным погребам, «ледникам» и «холодильникам» на лето. Уже попрятали новогодние елочные украшения. В оперном театре зазвучали новые, подготовленные за зиму спектакли. А на лыжном «фронте» приближалось главное «сражение» — первенство Урала. Дистанция — тридцать километров. Главный претендент на первое место — Павел Тайнов. Опытный, могучий лыжник. Ну, что ж, занять и второе место не стыдно.
Старт и финиш за городом. Дистанция сложная. Много подъемов, лесных перехоженных троп, крутых спусков...
Старт! Пошли... Павел сразу уходит вперед. Ну что ж, учту опыт встречи с Велнкосельским на двадцать километров — буду идти ровно, «не торопясь». Вот и поворот. Пятнадцать километров позади. Позади, но впереди — еще пятнадцать. Ух...
Пройдена еще пятерка. На дровнях, рысью обгоняют меня контролеры с последнего пункта, где был поворот: «Давай, Петя! Осталось километров семь, не больше. Привет!» — и исчезают. Тащусь, еле передвигая ноги.
Вот еще один контрольный пункт.
Темнеет. Горит костер. Ребята-контролеры пьют с дымком горячий чай.
Эх, чайку бы сейчас! Прохожу мимо.
И, свернув за поворот, оглядываюсь. Никого. Снимаю лыжи и топаю, держа их на плече. Хорошо!
Перебираюсь с лыжни просто на дорогу.
Ну, хватит, отдохнул. Снова становлюсь на лыжи. Осталось, наверно, километра два-три, и вдруг из темноты, уже спустившейся кругом, появляется бодрая морда лошадки. Добежав до встречи со мной, она заворачивает: на санях сидят мои товарищи — судьи. Я уже готов уцепиться за сани, но в последнее мгновение удерживаюсь.
Мне протягивают кусок шоколада. Спасибо!
Питаюсь на ходу и, наконец, еле живой пересекаю линию финиша. Судьи, сидя на санях, щелкают секундомерами. Поздравляют: второе место на первенстве Урала! Ура!.. Бухаюсь в сани — и домой.
По дороге выясняется: Павел Тайнов полностью и с отличным временем прошел дистанцию. Остальные все сошли, и я оказался вторым и единственным, кроме Павла, участником, дотащившимся все-таки до конца. Больше в Свердловске в соревнованиях на тридцать километров я не участвовал. Мое дело был спринт — три, пять, максимум десять километров. На последнюю дистанцию, между прочим, я установил даже уральский рекорд. Время сейчас точно не помню, но все-таки, кажется, меньше сорока минут.
Так-то вот. Много можно еще вспоминать о лыжах. Но подходила весна. Таял снег, по пруду уже закрыли проход — пора было дать отдохнуть и лыжам.
А в окнах спортклуба всевобуча по вечерам ярко горели огромные окна, и видно было, как кто-то крутил «солнышко» на турнике, то скрываясь, то мелькая снова ногами в воздухе, или выжимал стойку на брусьях.
До тренировки по легкой атлетике на ипподроме — стадиона тогда своего не имелось — было еще далеко, и я отправился посмотреть, что это за занятия на снарядах.
И учеба, и музыка, и изредка кино продолжали занимать свое место. Но жить без движения, не ощущать крепости мышц, такой приятной бодрости во всем теле, а иногда хорошей, здоровой усталости — без этого я не мог просто существовать. Это стало моей «слабостью» с самого раннего детства.
Помню, мне было около десяти лет, появился у меня первый футбольный мяч — тетка прислала из Петербурга. Запустил я его как-то ногой на крышу конюшни. Залез по стоявшей рядом с навесом березе, сбросил, а когда слезал обратно, сорвался, упал на частокол и распорол живот. Мать оказалась рядом. Помогите! Врача!! Через 15–20 минут я лежал уже на операционном столе. А через полтора-два месяца встал на ноги.
Все обошлось счастливо. «Только в армию тебя, дружок, не возьмут», — сказал мой хирург.— «И вообще будь осторожнее: малейшее неловкое движение — грыжа обеспечена. Мышцы живота не выдержат». И вот я сам, решив, что надо натренировать брюшной пресс так, чтобы ему не грозила никакая перегрузка, осто-рожно, потихоньку начал заниматься, как это теперь называется, зарядкой, взяв в основу — была в то время такая, очень популярная — «Мою систему» Мюллера. Шли годы. Закончилась первая мировая война, прогремели залпы Октябрьской революции. Жизнь трудных первых лет стала обретать порядок и налаженность, а я за все эти годы ни разу не прервал своих упражнений. И когда мне исполнилось четырнадцать лет, я занялся легкой атлетикой...
И вот, спустя многие годы, уже, значит, в Екатеринбурге, в тот самый промежуточный период, когда снега почти не осталось, текло с крыш и кругом стояли лужи, а до летних сухих дней было еще далеко, — я и вступил в группу допризывников при спортклубе всевобуча имени Подвойского.
И опять новая дружба, полная искренности и увлечения. Один из моих соклубников — Олег Жаков (Ляля, как все его тогда звали) — не просто, а с каким-то артистизмом проделывал вольные движения, а если в его руках оказывалась, как теперь говорят, перекладина, а по тем временам — турник, он становился просто настоящим художником, мастером экстра-класса. «Солнышко», как Ляля, я, конечно, не крутил, но помаленьку, натренировавшись, стал выжимать на брусьях стойку. Кстати, через пару лет мне это помогло жать ту же стойку на знаменитом орудии крейсера «Аврора», из которого был произведен выстрел 25 октября 1917 года. На «Авроре» мы снимали первый свой полнометражный фильм «Чертово колесо», или «Моряк с «Авроры».
Но если у Жакова проявились недюжинные способности к брусьям и турнику, то я нашел себя в прыжках через «козла» и «кобылу». Тут уж я стал одним из мастеров. А когда доходило дело до пружинного трамплина, я взлетал в воздух просто, как птица. И, пролетев «ласточкой» над «конем», я четко, как вкопанный приземлялся, не подавшись на полшага в сторону на гимнастическом ковре. Да и без всяких трамплинов — «разножки», «скорчки» и более сложные прыжки с разными переворотами были моей стихией. И снова, помню, при поступлении, уже в Ленинграде, в мастерскую ФЭКС, когда Григорий Козинцев попросил меня прыгнуть через стул, я лихо, с места, сиганул «скорчкой» через спинку, приведя будущего постановщика фильма «Гамлет» в полное изумление и восторг.
Не будучи «конкурентами», мы с Олегом Жаковым по-настоящему подружились, что со временем сыграло определенную роль в его судьбе. Вот как это произошло. Став уже «артистом», в перерыве между съемками «Чертова колеса» я решил отправиться в Свердловск к родителям. Я, конечно, уже «зазнался», ходил, гордо задрав нос, и покровительственно поглядывал «сверху вниз» на друзей и товарищей. Повстречался и с Олегом и, конечно, не удержался «прихвастнуть» и посвятить его в романтику нашей актерской жизни. Ляля молча косился на меня, погрузившись в какие-то свои мысли, и вдруг, не сказав ни слова, встал, повернулся и ушел, а я остался в полном недоумении.
Прошла пара-другая дней, и вдруг как-то утром Олег появился у меня дома:
— Петро, хочу быть тоже киноартистом.
— Ляль, да ты что? Конечно, в этом есть много соблазнительного, но не советую. Много трудностей. Горьких оборотных сторон «медали»... Но основное — надо же иметь способности. Талант. Нет, нет, Ляля! Хотя ты и проявил себя в гимнастике настоящим «артистом», экран, брат, это совсем другое дело...
Олег молчит. Слушает. Потом характерным своим жестом, вытянув два пальца правой руки и решительно постучав ими по краю стола, произносит:
— Поеду! Не поможешь — все равно поступлю куда надо учиться и буду актером кино.
— Ну... как знаешь. В общем-то, ты, конечно, молодчина! Давай, ладно, что надо — сделаем. Но все-таки подумай еще как следует, подумай...
Так и расстались. А когда я вернулся обратно в Ленинград, вслед за мной приехал и Олег Жаков. Повстречавшись в Ленинграде с Сергеем Герасимовым, мы устроили его в ФЭКС, откуда Олег и шагнул в большую жизнь в искусстве, став со временем одним из талантливейших, своеобразных и интересных артистов советского кино, имя которого сейчас признано не только у нас, но и за пределами нашей страны. Так-то вот.
Все, о чем я только что рассказал, было уже несколько лет спустя. А пока что, напоминаю, шел двадцать третий год. Ляля жил в Екатеринбурге, крутил «солнце» на турнике, а я прыгал через «коня» в ожидании весны года двадцать четвертого, не подозревая, что год должен был стать новым годом моей собственной жизни, новой ступенью моего будущего.
Зацвели одуванчики. За ними распустились в полях ромашки. В садах пионы... За это время вернулся из Америки профессор Михаил Федорович Ортин. Помню, мы отправились к Ортиным познакомиться с главой семьи. Нас пригласили «к чаю». На столе ложечки — на каждой эмалевый герб какого-нибудь штата или города заграничного. А посредине — сейчас-то это что, а тогда — из Америки! — стоит какая-то электрическая машинка: несколько кусочков хлеба туда-обратно — и готов свежий, хрустящий сухарик! Потом Михаил Федорович с моим батей удалились в кабинет, а мы, молодежь, принялись перелистывать кучу разных американских журналов. Вот тут-то и получилось. Листал я, листал, и вдруг — во весь лист этакая курносая красотка. Английский язык я, конечно, не знал, но все-таки прочел, догадался: актриса кино. «Стар» — «звезда», значит — Глория Свенсон.
Глаза серые и локоны светлые, прямо на плечи. Перелистнул, а там, наоборот, черная-черная и глаза такие же, и тоже по-английски: «синемактрес», «стар», зовут Барбара Ла Марр.
Отошел в сторону, оглянулся — все заняты своим — и Глорию -то Свенсон раз, и выдрал. Что делать! Признаюсь спустя сорок лет: согрешил!
А потом у себя дома в комнате на стенду повесил. Там в журнале были еще и Дуглас Фербенкс и Мэри Пикфорд, но их-то я уже на экране встречал — знакомые.
Ну, вот. А когда потом увидел в кинотеатре «Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков», нашу советскую картину, стал уже сам не свой. Оказывается, мы тоже можем! Не хуже американских! Тут уже не как раньше — посмотрел и ладно. Еще несколько раз ходил на этого «Веста». Запомнил имена и Хохловой, и режиссера — Кулешов была его фамилия.
И запало это мне в самую «середину».
Наступило лето. Мои родители отправились отдохнуть и подлечиться в санаторий «Курьи». Чудный сосновый лес на склонах, высокие обрыва над текущей внизу Пышмою... Главной «хозяйкой» этого райского местечка недалеко от Екатеринбурга оказалась, неожиданно для нас, мама Сергея Герасимова.
Не прошла и пара недель, как появился и сам Аполлинарьевич, столкнувшись, как говорится, нос к носу со своим давним «старым» приятелем. Еще бы, мы ведь не виделись друг с другом целый год!
И тут-то и началось:
— Ты знаешь, Сергей! Картину я как-то в «Колизее» смотрел. Называется «Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков». Главную роль этого самого мистера Веста, играл... Забыл. А, вот — Пудовкин! Силён! А еще один артист — Барнет, ковбоя изображал — будь здоров, не хуже Вильяма Харта! Такие трюки!
— Знаю, знаю. Видел. Трюки, подумаешь. В нашей «Октябрине» — вот это трюки.
— Я тут еще Мозжухина видел — «Отец Сергей». Монаха играет. Чудно... В общем, заболел я, Сережка, этим кино. Покоя нет!
— Ну да? Интересно... А хочешь, я тебе про советское кино как следует расскажу. И про Кулешова, и про нашу комедию «Похождения Октябрины», и про мастерскую ФЭКС?..
— Ой, Сережка!..
А Сергей, не долго думая, разбежался и прошелся передо мной колесом! А потом перекувырнулся кульбитом несколько раз.
Я за ним. Сначала не получилось, а как он объяснил, что и как, — стал и я кувыркаться, колесо вертеть. Голова крутом!
А вечером — в одной комнате было там пианино — Сергей рванул «Джон Грея», модный фокс... Ну, а потом, уже по-серьезному, обсудили мы все и решили: поеду и я с ним, поступлю туда же, где он учился рисованию, — в бывшие Мастерские поощрения художеств, а там, может, и в ФЭКС примут...
Летние дни промелькнули быстро, мы и не заметили их. В конце августа Сергей снова исчез. Я же с семьей вернулся обратно в город. Пора было опять приниматься за учебу.
И тут-то я, может быть, впервые в жизни по-серьезному заговорил с отцом о том, что хочу поступить в Академию художеств. Про кино — ни слова, конечно.
Батя помолчал — не очень это ему пришлось по душе, но потом, обсудив все с мамой, решил семейным советом: ладно. С богом, отправляйся!
И вот — «туманный» Ленинград.
Но нет: меня встречает яркое солнце. Теплый осенний день. Хорошая примета — добрая встреча.
А интересно! Знаменская площадь — теперь площадь Восстания. Кругом огромные здания, а посредине — ни дать ни взять на каком-то гранитном комодище, верхом на здоровенном битюке с бородой сидит такой же огромный мужичище и в этакой плоской шапочке поверх лысины! Это, оказывается, памятник бывшему царю Александру Третьему. Стоит в назидание молодому потомству и называется «Пугало». Только уже не страшно. И сразу от площади — Невский проспект, и вдали знаменитая Адмиралтейская игла.
Ох, и интересно!
Скорей прыгаю в трамвай и с письмом в руке отправляюсь куда-то за город — за Александро-Невскую лавру — к другу моего отца доктору Фатьянову.
День, другой, третий... Не могу больше!
Где же Сергей?!
Дружба юности жадна. Одиночество соврешенно невыносимо! Расставшись с ним в Екатеринбурге, я уже больше не мог быть один. Да еще в чужом, незнакомом городе. И я бросился в поисках моего земляка.
Разыскав, наконец, друг друга, мы поспешили по одному адресу: Бассейная, 60, где нам обещали комнату. И спустя год-другой эта квартира стала своего рода филиалом Свердловска.
Первым, вслед за нами, приехал Борис Липатов, сын свердловского доктора Липатова. Затем появился мой двоюродный брат Володя Гибшман и поступил в Институт кинофототехники на операторское отделение. А потом, когда в конце двадцать пятого года я съездил в Свердловск, вслед за мной в Ленинград, как известно, прибыл и Олег Жаков.
В нашем владении было уже три комнаты. Правда, в одной из них поселился не уралец, а наш ФЭКСовец, отличный парень Андрей Костричкин. Но это было не страшно. Самое главное, нас-то, коренных свердловцев, жило пять человек. Жили мы дружно, согласно и даже организовали своего рода коммуну. Питались из общего котла, делили все поровну. Один кормил всех остальных целую неделю, а потом жил припеваючи, без забот и волнений пять недель кряду...
Идет время. Я учусь в «Поощрении», а вечерами в ФЭКСе. Пройдены первые шаги в кинематографе. На экранах прошли уже наши фильмы — «Чертово колесо», «Братишка», «Шинель», «С. В. Д.»...
А впереди? Впереди еще вся жизнь!
Соболевский П. Город моей юности // Урал. 1969. № 1. С. 136-152.