Когда я вспоминаю прожитые годы и при этом невольно подвожу итоги своего труда, то прежде всего в памяти возникают люди. И в первую очередь люди, у которых учился, с которыми работал, искусством которых наслаждался и искусству которых завидовал. Но среди этих людей отчетливо живет в памяти особая группа художников — это те, которые толкали меня вперед, к вершинам искусства, те, которые оставляли след в моем сердце.

Одним из таких художников для меня всегда был и останется Яков Александрович Протазанов.

Что же меня поражало в нем и что же притягивало к нему? Поражали его огромные знания — во всех областях, смежных с искусством. Я до сих пор не понимаю, как он мог так знать нашу отечественную литературу? О каком бы произведении случайно ни зашла речь, казалось, Яков Александрович только что прочел его: подробно знал содержание, глубоко обдумал все, имел свое собственное мнение о поставленных проблемах.

Но особенно поражало его знание поэзии. Убедился я в этом при таких обстоятельствах. Однажды, ожидая съемки, мы болтали с ним. Не помню, по какому случаю, я прочел ему четыре строчки из поэмы Лермонтова «Валерик», которую я готовил для выступления в концертах. И вдруг Яков Александрович стал наизусть продолжать поэму дальше и прочел всю до конца, ни разу не остановившись.

Меня это удивило.

— Яков Александрович, почему вы знаете «Валерика» наизусть?

— Запомнился, — ответил он.

— Нет, но все-таки.

— Запомнился, — повторил он.

Тогда я пошел на хитрость: нарочно выучил несколько строк из «Мцыри» и при удобном, как мне казалось, случае ввернул их в разговор. Прием мои удался. Протазанов стал читать дальше. И так продолжалось еще два раза. Но однажды, когда я процитировал ему одну строфу из «Демона», он засмеялся и спросил:

— Что вы меня экзаменуете? А сами-то вы дальше помните?

Я был разоблачен.

Мне неизвестно, где учился Протазанов, в каких учебных заведениях — средних и высших, но знания его были огромны.

Между прочим, как-то мимоходом он сказал, что до кинематографа был актером, играл «рубашечных» героев. Это казалось странным. Он до крайности избегал «показа» актеру и только в самых редких случаях, когда у исполнителя что-то долго не ладилось, показывал, всегда предупредив:

— Только вы не вздумайте играть так, как я сейчас играю. Я совсем не актер, я покажу вам не «как», а «что».

Показывал он, действительно, до смешного плохо: вращал глазами, гримасничал, безбожно наигрывал.

Но как режиссер он был чувствителен к малейшей фальши и всегда настойчиво добивался, чтобы актер не переигрывал. Яков Александрович очень хорошо знал природу актера, его возможности. И что-то не помню случая, чтобы он ошибался в выборе исполнителя на ту или иную роль. Вспомнить только, какие таланты снимались в его фильмах: В. И. Качалов, Л. М. Леонидов, И. М. Москвин, М. М. Климов, М. А. Чехов, В. Э. Мейерхольд, Н. М. Радин, В. О. Топорков, М. Н. Блюменталь-Тамарина.

А скольким молодым актерам он открыл дорогу на экран? И. Ильинский, Н. Баталов, М. Жаров, В. Марецкая, В. Попов, В. Станицын, Н. Алисова, В. Токарская, М. Стрелкова...

Впервые я встретился с Протазановым в 1924 году, когда он только что приступил к работе над фильмом «Его призыв».

«Его призыв» — призыв Ленина. Призыв в партию. Призыв к труду ради великого будущего.

Это был огромный и ответственный труд. Нельзя забывать, что в то время было еще невозможно «сыграть» Ленина. Приходилось только пользоваться кадрами из кинохроник. Но, главное, надо помнить, что это был еще период немого кино, и, следовательно, автор фильма был очень ограничен в средствах выразительности.

Какие же нужно было иметь такт, умение, вкус и, я бы сказал, целомудренное отношение к теме, чтобы в условиях кино тех лет сделать выразительный фильм, весь проникнутый горячим чувством к ленинским идеям, мыслям, словам!

Вскоре у нас в кинематографе появилось несколько направлений. Мы называли их «измами». Все эти «измы» своевременно отцвели. И, как обычно бывает, на смену пришло направление, провозглашающее предельную естественность, чуть ли вообще не отрицающее актера. Это привело к тому, что простота в искусстве заменялась «простецкостью», а правда — «правденкой».

Так, отказываясь от услуг профессионального актера, С. М. Эйзенштейн пригласил сниматься в картине «Старое и новое» простую крестьянку. Перед началом съемок он декларировал, что она после выхода картины в свет станет одной из любимых звезд мирового кино.

Возможно, в первые годы советского кино такие крайности были отчасти закономерны: молодость имеет право и на смелость, и на риск, и на ошибки.

Помню, Протазанов после просмотра очередного «левого» фильма сказал:

— Мне кажется, проще все надо. Обратите внимание, как много в этом куске автор ленты заставил беспокоиться и себя и весь коллектив, чтобы, в сущности, сказать так мало?

Когда теперь смотришь протазановский немой фильм «Праздник Святого Йоргена», просто не верится, что сделан он сорок лет назад. Какое умение и вкус в выборе средств выражения, какая точность в смене ритма, какие неожиданные находки, какое мастерство в раскрытии сюжета, в трактовке характеров и главное — какое современное звучание темы! Только художник, знающий секреты большого искусства, мог немой фильм превратить в вечный памятник себе.

До сих пор я отчетливо помню внешний облик Якова Александровича. Всегда подтянутый, бодрый, в темном костюме (даже летом на натурных съемках), в галстуке «бабочкой», с тонкой деревянной палочкой в руках.

Войдя в павильон, где уже все должно быть готовым к съемке, он прежде всего приветливо здоровался с актерами. Но те, кто давно работал с Протазановым, чувствовали в его голосе и вечную озабоченность, которая относилась к «технике».

В те годы техника киносъемок была сложной. На подготовку к съемкам уходило очень много времени. Мы, актеры, часами ждали, пока нас позовут в павильон.

Яков Александрович прекрасно разбирался в технической стороне дела. Обычно он подходил к кинокамере, прищурившись, спокойно, даже, казалось, лениво осматривал в глазок декорацию, обстановку «объекта». Становилось тихо. Затем он обращался к оператору и главному осветителю, стоящим рядом, и, не торопясь, несколько минут что-то им говорил. Неизменно после этой паузы следовала громкая команда, не знаю, в силу каких традиций, всегда на немецком языке. Объявлялся перерыв, и только после того, как все указания режиссера были выполнены, начинали снимать.

Когда меня спрашивали: «Как вам работается с Протазановым?» — я всегда сразу искренне отвечал: «Весело». Несмотря на то, что возникали разные сложности, задержки, неполадки, Яков Александрович умел создавать во время работы атмосферу какой-то легкости и мудрого отношения ко всему, что ему нужно в каждом кадре. Такая определенность облегчала и ускоряла работу. Я не помню ни одного случая, чтобы была пересъемка потому, что наш режиссер что-то не учел, не предусмотрел.

Обладая высокой дисциплиной труда, такой же дисциплины он требовал ото всех, начиная от актеров и кончая самым скромным работником павильона. И поэтому работа с ним всегда протекала в атмосфере особой собранности.

Протазанов любил, когда актеры работали сами, выдумывали, пробовали, привносили на съемке что-то свое. Даже с такими «работягами», как И. В. Ильинский и я, он иногда хитрил:

— Совсем не знаю, как нам завтра снимать (такую-то) сцену!

Мы, конечно, хорошо понимали, чего ждет от нас Яков Александрович, и «бросались в работу». Нас подзадоривало и некое подсознательное «авторское» чувство. Ведь если наш вариант будет принят, мы будем видеть в картине и свое «авторство».

Как правило, мы придумывали несколько вариантов одной сцены, не жалея сил и времени, отшлифовывали каждую деталь и «приносили» свою работу на суд Протазанова.

Обычно он принимал наши предложения, и, немного их подправив, начинал съемку.

Но в той атмосфере легкости, которую умел создавать Яков Александрович, в атмосфере по-настоящему товарищеских отношений, он всегда оставался очень требовательным. Такими он учил быть и нас. Учил своим собственным примером и словесно, очень тактично. Недаром из мастерской Протазанова вышел неутомимый в работе и обычно недовольный достигнутыми результатами И. В. Ильинский. Он все время что-то пробовал, выдумывал, менял, предлагал. Такой партнер — наслаждение.

— И тут мне хочется сделать одно отступление. В наши дни, наблюдая за работой некоторых своих молодых коллег, я становлюсь в тупик. Мне непонятно, почему они так инертны, почему порой только формально исполняют указания режиссера, почему ничего не ищут сами, не мучаются от того, что что-то у них не выходит? Почему они не испытывают глубокого интереса к искусству, которому решили посвятить жизнь? Почему так уверены, что все, что ни сделают, — прекрасно? Короче: почему они так не требовательны к себе?

Закрадывается мысль: а может быть, потому, что к ним мало требовательны режиссеры и мы, старшие товарищи? Стараемся, спешим все сделать за них?

...Яков Александрович Протазанов был одним из тех людей, перед которыми никто не хочет выглядеть плохо. И дело тут не в страхе, а в глубоком уважении к нему.

Помню, как ценил и любил Протазанов юмор, удачную шутку, остроумный розыгрыш в перерывах между съемками.

Умелыми, остроумными розыгрышами славился между нами великолепный рассказчик, актер большого и тонкого юмора М. М. Климов. Яков Александрович охотно принимал участие в его затеях, но иногда не выдерживал и начинал смеяться раньше, чем кончался розыгрыш очередной жертвы Климова.

...В последний раз я видел Протазанова ранней весной в погожий солнечный день вскоре после его воз-вращения из эвакуации. На сквере площади Свердлова мы буквально столкнулись с ним. Я был поражен — так он изменился. Хотя, как всегда, подтянут, аккуратно одет, тот же галстук «бабочкой»... Но мне показалось — стал ниже, очень похудел. И главное — лицо! Вялое, как бы застывшее, ни один мускул не двигается. Мы обнялись. Молчали. Трудно было начать говорить.

Наконец я решился:

— Яков Александрович, что вы?.. Как вы?!!

Секунду он посмотрел мне в глаза, слегка отвернулся и едва слышно сказал, как бы не мне, а самому себе:

— Сын погиб... На войне...

Я знал, как он любил сына.

...Вскоре после этой встречи Протазанов предложил мне сниматься в фильме по комедии Островского «Волки и овцы». Я получил от него прекрасный сценарий. Яков Александрович не ставил перед собой цели «прочесть классика по-новому», о чем иногда декларируют иные режиссеры. Причем «прочитывают» не только автора, которого ставят, а кого-то совсем другого...

У Протазанова в сценарии «Волки и овцы», как и в «Бесприданнице», — все дополнения в пьесе Островского были органичны, интересны, не меняли сути произведения великого драматурга, а только средствами кино еще глубже раскрывали ее.

Перед началом работы Яков Александрович уехал на месяц в санаторий. Там скончался.

Есть люди, которым хочется отдать всю свою нежность, самое доброе, что живет в сердце. Для меня таким человеком был и навсегда останется Яков Александрович Протазанов.

Кторов А. Мой первый кинорежиссер // Жизнь в кино. М., 1971. С. 305-311.