Для каждого молодого человека, делающего первые шаги по дороге к искусству, бывает, очевидно, очень важно, чтобы судьба столкнула его хотя бы с одним из выдающихся художников его времени.

Со мной так и случилось. В самом конце 1916 года, когда я был на первом курсе театральной студии Ф. Ф. Комиссаржевского — при Театре имени В. Ф. Комиссаржевской, к нам в студию пришел новый педагог — Илларион Николаевич Певцов. Среди всех московских актеров, самых признанных, популярных и любимых публикой, Певцов в те годы занимал особое место. Каждое его выступление в новой роли ждали как событие. И ждали этого события с огромным интересом. Ждали, что скажет он в новой роли и как. В чем же заключалась сила искусства, которым он владел и так убеждал зрителей? Мне кажется — в глубине и неожиданности решения каждого из создаваемых им образов.

Существуют актеры-художники, которые могут поражать. Таких актеров очень немного. Из таких немногих И. Н. Певцов и был.

Можно было знать его годы, у него учиться, видеть во всех ролях, много с ним играть, следить за процессом его работы над ролью, быть с ним в хороших, а временами и близких отношениях. И вдруг, увидев его в новой роли, — вы не могли понять, откуда у него все это? Как могли вы не заметить этого в нем раньше? Какой же это богатый художник, если он все время может открывать для нас в себе такие богатства! И что же он может еще?

Каждый кусочек образа был им решен предельно, «найден», в поэтому он был всегда так жизненно правдив. И если в последнее время мы все уменьшаем и уменьшаем требовательность к тонкости в мере вкуса актерского исполнения, то невольно вспоминается, каким же образцом всех этих необходимейших в искусстве качеств был Певцов! Как был непримирим он к актерской безвкусице на сцене! И не даром такие враги актерской пошлости и актерских штампов — Станиславский и Немирович-Данченко — очень его ценили и открыли ему двери в Художественный театр.

Певцов был «практиком» в своей области. Он очень много работал, много думал об актерском труде и приходил к определенным выводам, которым не изменял и которые отстаивал,

В жизни, как и в своем искусстве, он не был мелким человеком. Очевидно, именно поэтому он был таким интересным собеседником. Разговаривая с ним, вы не могли не ценить оригинальности его мысли, его суждений.

Он полностью обладал качеством больших художников — был скромен. Отсутствие скромности — это, пожалуй, единственный недостаток, который раздражал его в товарищах. Тогда он становился раздражительным и резким.

Вообще же он редко осуждал других актеров, и если такое случалось, то выражался метко и очень образно.

Если память меня не подводит, — до прихода в студию Федора Комиссаржевского Певцов никогда не занимался преподаванием. И нельзя забыть, как поражал он нас, своих учеников, и глубиной, и неожиданностью своей манеры обучения.

Со мной произошел в те годы такой случай. Илларион Николаевич предложил мне самостоятельно приготовить и показать ему «Записки сумасшедшего» Гоголя. Я с увлечением работал, и перед тем как показать это Певцову, попросил своих однокурсников посмотреть меня. Не знаю, быть может, по молодости, но я очень увлекся внешним изображением сумасшедшего: залезал под кровать, чего-то пугался, плакал и т. п. Смотревшим товарищам работа моя очень понравилась, и они предсказывали, что Илларион Николаевич придет от нее в восторг.

После того как я сыграл Певцову эту сцену, последовала очень большая пауза. Взрыва восторга явно не получилось. Потом Илларион Николаевич тихо сказал:

— Мне нравится, что у тебя стремление к сложному. Потом, когда станешь актером, это тебе пригодится. А пока — подойди к рампе.

Я подошел.

— Возьми левой рукой указательный палец правой руки

Не сразу поняв, я выполнил и это.

— А теперь, не выпуская руки и не меняя позы, сыграй все сначала.

До сих пор помню, как судорожно я вцепился в палец левой руки, как мне было неудобно и казалось просто противоестественным стоять в подобной позе, и как мучительно пытался, выполняя это, вспомнить первую фразу! Уж не знаю, как долго длились мои мучения, очнулся я, когда заметил, что все мои товарищи смеются. Улыбался и Илларион Николаевич.

— Поди сюда. Сядь на мое место, — сказал он.

А сам поднялся на сцену, сел на один из трех стульев, долженствующих изображать кровать, локтями уперся в колени и закрыл ладонями лицо. Сидел в этой позе долго, казалось, что он то ли забыл первую реплику, то ли не знает, как начать.

Наконец, подняв голову и напряженно думая о чем-то, тихо задал самому себе вопрос.

Мы все, сидевшие в зрительном зале, громко ахнули. Настолько это было неожиданно и вместе с тем глубоко. До чего же, очевидно, необходимо ему было получить ответ на свои мысли! Оп встал, продолжая о чем-то мучительно думать, сделал несколько шагов, стал к нам спиной, немного постоял и, повернув голову, сказал вторую фразу. Опять же только самому себе.

Потом, подойдя ко мне, спросил: «Я думаю, тебе довольно. Понял?»

— Понял, — прошептал я.

Понял на всю жизнь.

Никогда не забыть одного события, имевшего для меня огромное значение.

Надо сказать, что в молодости я заикался. И иногда довольно много. Правда, мое заикание не было органическим, оно было вызвано испугом во время пожара в доме, где я в детстве жил.

Тем не менее весной, когда руководство студией решало, кого перевести на второй курс, а кого сократить, — вопрос обо мне поставлен был решительно. Заика не может быть актером. Уволить.

Тут-то за меня горой встал Илларион Николаевич. Он один пошел против всех, доказывал, что меня надо оставить и что заикание мое пройдет, горячился, заикался сам (он даже в эти годы заикался, когда был чем-нибудь взволнован). В конце концов дело кончилось тем, что я был оставлен на год, до будущих весенних экзаменов, под его ответственность.

До сих пор не понимаю, в чем могла заключаться его ответственность?

В начале следующего года, преодолев робость и неловкость, я как-то на ходу, чтобы нас никто не слышал, спросил его:

— Илларион Николаевич, скажите, как мне перестать заикаться?

— А ты и не будешь заикаться. Только верь, что не будешь. Легко сказать!

И вот весной, на экзаменах я... ни разу не заикнулся. Помню, руководство студией еще продолжало обсуждать результаты экзаменов, а мы, ученики, в соседней комнате ждали своей участи.

Дверь резко отворилась, первым вышел Певцов. Он быстрыми шагами подошел ко мне. На глазах его были слезы. Крепко взял меня за руку выше локтя и, чуть отвернувшись, сказал:

— Я же о-обещал, что ты н-не бу-удешь за-за-заикаться!

И быстро ушел из студии.

Я разревелся.

Последний раз я был у могилы Иллариона Николаевича в июне 1974 года. Он похоронен в Ленинграде, на кладбище Александро-Невской лавры.

Стела черного мрамора и барельеф с его изображением из розового камня.

Не знаю, кто автор памятника, но в лице Иллариона Николаевича схвачено что-то очень живое.

Нельзя было без волнения стоять у могилы, смотреть на это лицо и не думать:
— А что бы еще создал этот неповторимый артист, если бы так рано не ушел из жизни? И был ли вообще этот большой художник счастлив?..

Кторов А. Поразительный талант, поразительный человек // Илларион Николаевич Певцов: литературно-театральное наследие. М., 1978. С. 138-141.