Солнце... В классическом, строгом Ленинграде оно редко. Прохожу сквозь круглый сквер площади Искусств к подъезду Малого оперного театра. Перед ним — вереница траурных автобусов. В вестибюле много людей. Они движутся, разговаривают, но совсем не так, как обычно перед спектаклем. Лица задумчивы, глаза обращены на то, что возникает изнутри. Атмосфера «тайны ухода» окутывает каждого приходящего.
Какая-то шелестящая тишина сопровождает людей, входящих в притемненный коридор партера и, через узкую дверь, в темный зрительный зал. В центре его, под косым снопом яркого света, — холм из живых цветов. И среди них маленькая фигура безмятежно лежащего человека. И приглушенная музыка оркестра, скрытого тюлевой завесой, и притихшая масса людей, заполнившая зал до самого верхнего балкона, как бы бережно охраняют вечный сон человека, который так много сделал для людей, причастных к искусству.
Нет, не великому артисту, не великому композитору или режиссеру отдавалась искренняя дань уважения, а бывшему начальнику организации, ведавшей искусством города. Беспрецедентно, неправдоподобно! И тем не менее это было именно так.
Мои первое, заочное знакомство с ним произошло поздней весной 1938 года. Я уже не припомню ни имен, ни лиц тех, кто до него занимал пост начальника Управления по делам искусств, и, когда стало известно, что на этот пост назначен некто Загурский, бывший ректор консерватории, на меня и моих товарищей это не произвело никакого впечатления. Ну, назначили на этот ответственный пост музыканта, не имеющего никакого отношения к театру. Ну, опять пройдет много времени, прежде чем он начнет разбираться в нашем дело, а когда, наконец, начнет — назначат другого...
Новый начальник захотел представиться нашей братии и однажды собрал актив работников искусств во Дворце имени Станиславского. Пришли. Надо же было посмотреть на того, с кем придется иметь дело по насущным творческим вопросам!
На трибуне появился невысокого роста человек с застенчивой и в то же время хитроватой улыбкой на лице. Он был прост и держался... как бы поточнее сказать? — держался, прямо скажем, несколько «коряво». Это расположило к нему многих. Но вот он заговорил, и незаметно температура в зале стала накаляться. Ста-новилось очевидным, что Загурский должен изложить определенные установки в том виде, как они существовали, собственного суждения о явлениях искусства, подвергаемых критике сверху, не высказывал. И одном из разделов доклада он стал говорить о чуждом и упадочном творчестве Ахматовой, цитируя, по записке, отдельные, вырванные из контекста, ее стихотворные строфы, подвергая их осуждению. Конечно, аудитория не была однородной; некоторые из присутствовавших даже не читали стихов Ахматовой. Но все же наскоки Загурского не могли не вызвать в зале глухого раздражения и разочарования в новом начальнике Управления по делам искусств. Зал был наэлектризован, хотя громких протестующих реплик не раздавалось.
В прениях кто-то попытался робко возразить докладчику по поводу Ахматовой, но следующие за ним ораторы пресекли критику. В поддержку Загурского по отдельным спорным пунктам выступил тогда Б. А. Бабочкин. В раздевалке мы с ним даже «сцепились». Я было полез с ним в спор и выразил пессимистический взгляд на нового начальника, но в ответ прочел на лице Бориса Андреевича такое искреннее сожаление по поводу моей наивности, что примолк.
После этого я встречал Загурского на премьерах, слышал о нем противоречивые толки, но встречи с ним не искал. Тем не менее, я не мог не заметить всего того, в чем начала проявляться его самостоятельная творческая позиция. Так, на обсуждении одного спорного спектакля, который большинству не понравился, Загурский взял его под защиту наперекор всем. И через некоторое время стало ясно, что он был прав.
Известный критик С. Л. Цимбал рассказывал мне позднее, что однажды к нему звонил тогдашний председатель Комитета по делам искусств при СНК СССР М. Б. Храпченко и просил как-нибудь воздействовать на Загурского, который, несмотря на рекомендации соответствующих руководящих органов, не пускает на сцены ленинградских театров пьесу драматурга Березко «Ночь командарма». Когда тот попытался при встрече «воздействовать» на Бориса Ивановича, то получил решительный и даже гневный отпор: «Я своей точки зрения не изменю. Это плохая пьеса».
Когда началась Великая Отечественная война, Борис Иванович Загурский одним из первых ушел в народное ополчение, был ранен под Пушкином, защищая город Муз, и после госпиталя снова возвратился на прежнее место.
В суровое блокадное время Борис Иванович сумел организовать хранение материальных ценностей культуры, создал условия для работы оперы, драмы, музкомедии, филармонии, концертных организаций и даже самодеятельности, сберег оставшиеся кадры работников культуры. Скольким людям искусства он помог — не сосчитать.
В 1944–1947 годах, будучи членом художественного совета Драматического театра (ныне носящего имя В. Ф. Комиссаржевской), я неоднократно встречался с Загурским, и у нас завязались своеобразные дружеские отношения. Он сумел как-то так по-человечески сблизиться со мной. Это было не легко, потому что я всегда инстинктивно боялся сближения с начальством. Он преодолел этот барьер. И тогда я разглядел в нем редкие достоинства. Он был добр и застенчив. И боялся своей доброты, маскируя ее этакой хитроватой, испытующей улыбкой.
Однажды, после какого-то совещания, он попросил меня остаться «на часик, если есть время». Когда все ушли, он сел за рояль, стоявший в кабинете, и начал тихонько играть что-то, кажется, из Баха. За открытым окном стояли ранние белые сумерки, золотившие верхушки деревьев, доносился шум города. Борис Иванович сидел за роялем, прикрыв усталые веки, чуть приподняв голову и, казалось, всем существом ушел в клавиатуру, рождавшую звуки под его пальцами. По лицу, разгладившемуся, порозовевшему, синхронно с музыкой скользили едва уловимые тени. Таким я никогда не видел его прежде.
Мы хорошо поговорили в этот вечер о разном, но, главным образом, о том, что же такое счастье для наших современников? Ведь для каждого времени оно выражается по-своему, хотя, может быть, в существе, одно и то же. Для Бориса Ивановича оно выражалось в формуле: жить для народа. И это не были стереотипные слова. Всей своей жизнью он утверждал эту истину на деле.
Был я однажды и свидетелем того, как «родился» Михаил Вайман. Да! Да! Тот самый, который, с легкой руки Бориса Ивановича, стал знаменитым музыкантом. Опять же после очередного совещания, он попросил меня остаться.
— Хочу, — сказал он, — чтобы вы прослушали одного молодого скрипача, кончающего консерваторию.
— Но я же мало понимаю в этом. Я профан в музыке.
На это последовали слова:
— Вы творческая душа, а это самое главное!
Борис Иванович продолжал заниматься делами, подписывал какие-то бумаги, когда в кабинет вошли двое-трое почтенных людей и с ними юноша со скрипичным футляром. Юноша был невысок, приземист, рыжеват и поразил меня тем, что нисколько не стеснялся в непривычной обстановке. Он, сразу как вошел, направился к роялю, распаковал свой футляр, вынул скрипку... не то чтобы осторожно, бережно, а как-то по-товарищески, по-дружески, и начал настраивать, не обращая ни на кого внимания. Меня это даже покоробило вначале, показалось развязным и только потом, когда все уселись и юноша получил сигнал к началу, я понял, что его поведение было высшей степенью собранности и заботой о том, чтобы не расплескать то, что он накопил для решающего прослушивания. Играл Вайман превосходно. Лицо Загурского светилось прямо-таки детской радостью открытия.
Вот с этого прослушивания и началось блистательное восхождение Ваймана. Борис Иванович приложил немало забот и внимания для того, чтобы талант юноши мог развиться в полную силу.
Для людей, поставленных на высокие посты в сфере искусства, понятия «руководить» и «командовать» нередко бывают однозначны. Для Загурского — руководить нашей разноплеменной творческой армией — означало, прежде всего, самому жить для нее. Именно это он и делал в течение всей долгой своей страды на ниве ленинградского искусства и тем завоевал непререкаемый авторитет, всеобщее уважение и признание.
Никитин Ф. Не только начальник // Воспоминания о Борисе Ивановиче Загурском. Л., 1971. С. 78-81.