Тысяча девятьсот двадцать шестой год. Как близко и как далеко. Время нашей эпохи раздвигается в руках людей, как расходятся меха гармонии в руках иного лихого баяниста. Итак, в тысяча девятьсот двадцать шестом году, точнее осенью, еще точнее, — у безразличного здания Владимирской церкви появился оборванный человек. Над городом плыло прозрачное утро. Хозяйки шли семенящим, спешащим шагом на рынок. В сквере церкви тускло резвились флегматичные дети. Уличный букинист начинал расставлять свой залежалый товар на переносных полках вдоль церковной ограды.

Книги у букиниста были сплошь неопрятные, с обтрепанными углами и листами в желтых пятнах.

Оборванный человек поровнялся с букинистом, прищурился на книги и разбитой, но легкой походкой скользнул мимо. В оборванном человеке явно происходила трудная борьба. Несколько раз пальцы его рук сжимались нервическим движением. Несколько раз оборванец притягивал ладони к лохмотьям и отдергивал их, точно кожа коснулась раскаленной плиты. Судорожно двинулось адамово яблоко, — было похоже на то, будто человек глотал торопливо слова, фразы, комом застревавшие в дыхательном горле. В конце концов, человек справился сам с собой, прислонился спиной к шершавой стене дома и, постояв немного, пропустил по меньшей мере десяток прохожих.

Прошли краском, оправивший на ходу коричневый ремень портупеи, человек в кепке, с лицом тусклым, как страница, бухгалтер, с цветом лица, «что называется геморроидальным», беременная женщина.

Было еще рано. Прохожие проходили с большими паузами. Вблизи нарастал шум трамвая. Мимо оборванного человека плыла другая женщина, с корзинкой для разных домашних надобностей под затрапезной шалью и с суровыми буднями в складках погасшего рта. Искра кольнула оборванного человека. Конвульсивно протянул он руку ногтями вниз:

— Подайте, умоляю вас...

— Работать, работать надо...

Оборванец проводил женщину взглядом, не оставлявшим никакого сомнения. Безошибочно в оборванце зашевелилось злобное чувство и... и в нем точно сухо щелкнул взведенный, шторный затвор фотографического аппарата, фиксируя все то многое, что произошло на небольшом пространстве двух минут.

Оборванец, взаправду просивший милостыню, в стеклянное, городское утро двадцать шестого года, ныне известен, как несомненный мастер одной из первых шеренг советского экрана, как артист Федор Никитин.

 

«Борис Годунов»

Впрочем, не будем торопиться.

Федору Михайловичу Никитину ныне 28 лет. Мечта быть на сцене не оставляет Ф. М. с первых сознательных дней его жизни. Во всяком случае, ученик реального училища Никитин, примерно со второго класса, — вполне определенно ощущает свой путь, путем актера на театре. К моменту окончания реального училища мечты оформились: попасть на оперную сцену, ставить оперу «Борис Годунов», с собою в заглавной партии.

...И мальчики кровавые в глазах...

Шаляпин! Федор Шаляпин! Вот кто, по собственном признанию Федора Никитина, буквально обволакивал его юношеские годы.

Симпатии Никитина, однако, в то время колебались. Привлекала, на ряду со славой блестящего баса, и карьера лирического тенора. Разве плохо появиться на оперных подмостках, меланхоличным Ленским:

— Что день грядущий мне готовит?..

Но оперным певцом Никитин не стал, и арий Ленского или Бориса Годунова петь Никитину не довелось. Правда, в оперетте Зона (1922 г.) Никитин как-то несколько недель пребывал на амплуа... первого комика. Имелся и такой молниеносный этап в его биографии.

Дебютировал Ф. М. в шумнейшем морском городе Одессе, в театре бывшем Сибирякова, в 1917 году, в роли мужичонки-заводилы толпы в пьесе Леонида Андреева «Савва». Вся роль с комфортом умещалась на одной строчке. (В роли одно единственное патетическое восклицание, — «Бей его!»). Федор Никитин был счастлив.

Начав со статиста (для пущей важности статисты, как известно, именуются сотрудниками), Ф. М. быстро миновал всю лестницу провинциального актера. В 1920 году он на первом положении, он Глуховцев в пошлейших «Днях нашей жизни» и даже Глеб в сенсационной в свое время пьесе «Хамка».

Первое положение на большой провинциальной сцене! Только после трех лет театральной работы, на которую попадает Никитин прямо со школьной скамьи, непосредствнно обменяв учебник алгебры Киселева на тетрадки с ответственными ролями! Свой бенефис! Это ли не удача!?

Но на чечевичную похлебку легкой удачи не променял Федор Никитин первородства своего пути, решения иных намеченных задач.

Москва! Голодная Москва! Великолепный город совершений, торящий огнями манифестов и мастерства, — сквозь войну, голод и тиф, — привлекает Никитина.

В Москву двадцатого года, минуя стреляющую страну, когда ночами пламенели пожары и мерцали сиреневые чаши пушечных разрывов, в осьмушечную, железную Москву жесткой эпохи военного коммунизма пробирается Федор Никитин.

Москва разворачивает целую цепь звеньев его жизни: Удачные дебюты в первой, второй и третьей студиях МХАТ‘а, внимание Евгения Багратионовича Вахтангова, сразу распознавшего в Федоре Никитине исключительную актерскую величину (Вахтангов принимает Никитина в святое святых своей студии — в т. н. «питомник»), выступление на сцене большого МХАТ’а, в качестве сотрудника, «Летучая Мышь» вперемешку с пронзительными лекциями Станиславского, работа в Наркомпросе, создание первой опытно-показательной студии художественного воспитания, студия импровизации, руководимая Мчеделовым, работа в театре Эггерта, исполнение роли Фернанда в «Испанцах» (Новый Драматический театр), работа в Московском Театре для детей и многое другое.

Московский период в путях Федора Никитина перебит поездкой на советский Дальний Восток и в Китай.

«Театру студийных постановок», заведывающим художественной частью которого был изнутри выдвинут Ф. М., — принадлежала высокая честь быть первым советским театром, гастролирующим именно как советский театр, — в Китае. В числе пунктов гастрольной поездки значился белый Харбин. Рабочие ма-стерских Восточно-Китайской ж. д с воодушевлением смотрели «Невероятно, но возможно», — пьесу Плетнева. Напротив, белогвардейские круги увидели в пьесе явный намек (Пьеса Плетнева, как известно, трактует период перехода власти к пролетариату, руководимому партией большевиков).

В Ленинграде, давно тянувшем Ф. М., мы застаем Никитина весной 1926 года. Никитин держит успешно дебют в «Большом Драматическом театре», но работу ему в театре могут предоставить только с осени. Наступает многозначительный период в жизни Федора Никитина, период, когда он приходит вплотную к кино.

Мы бегло перебрали, как перебирает топазовые четки нерадивый монах, ряд кусков жизни актера Никитина, связанных с театром. Сделали мы это для того, чтобы подчеркнуть только один факт.

Никитин пришел, как и многие, к кино сквозь специфическое горнило театра. Никитина сумел, как не многие, отрешиться от (даже тени) вполне сомнительного в кино-искусстве театрального наследства. Пепел театра был отряхнут.

Больше того. В некоторый период своей жизни Никитин совмещал работу на фабрике Совкино с работой в Большом Драматическом театре. В этот период Никитин свою театральную работу поставил под знак приемов кино. Роль рабкора Зорцева (пьеса «Рост») сделана в плане кино-мастерства. Таким образом, влияние осуществлялось кино на театральный сектор деятельности актера, а не наоборот. Насколько это нужно, — вопрос другой.

Но мы снова забегаем вперед.

Формально Федор Никитин порывает с театром, конкретно с Большим Драматическим, поздно, — 23 января 1928 года.

 

Лицо, каких много

Сыграл ли роль случай? — Не думаем.

В бытность свою на Дальнем Востоке Федор Никитин столкнулся с организацией, носившей пышное и звучное имя «Далькино».

«Далькино» ставило фильму «Пост № 18» или «Контрабандисты».

Никитину поручили роль полковника, молодого и коварного. Сценарий отсутствовал. Режиссер снимал по наитию. Снимал вообще все «интересное», что подворачивалось под руку и попадало в поле зрения объектива. Однажды, режиссер услыхал про существование недалеко от Владивостока острова, на котором паслось стадо диких оленей. «Далькино» немедленно раздобывает таможенный катер и перебрасывает на остров режиссера, оператора и актеров, загримированных соответствующим образом.

— Снимайтесь, черт возьми, на фоне диких оленей!

В море была буря. Катер изрядно трепало.

На острове телеобъективом засняли оленей. Олени прыгали; актеры хмуро оправлялись от последствий качки; режиссер виртуозно ругался в рупор. Все было на своем месте. Только заснятым кадрам не нашлось места в картине. Зато всей картине нашлось место на полке. До экрана картина не дошла, не переплыв Рубикон второго просмотра.

В дальнейшем, уже в Москве, Федор Никитин, начиная все больше и больше интересоваться кино, делает неоднократные попытки непосредственно связаться с производством. Однако, переговоры с т. т. X. и Э., игравшими некоторую роль в производстве, ни к чему серьезному не привели.

В Большом Драмат. Театре в Ленинграде Никитину предложили работу, но только с осени. «Между тем», — как пишут, к сожалению, в титрах, или — «в то время», — на дворе стояли теплейшие дни. В поисках средств существования, Федор Никитин снова решает связаться с кино.

Разговоры с двумя режиссерами, на фабрике Совкино. Если хотите, по масштабу постановок и затраченных на эти постановки средств, с двумя крупными режиссерами.

Режиссеры суетливы, умопомрачительно заняты и вообще ставят сногсшибательные, исторические костюмные фильмы.

— Зайдите через три дня, или лучше через неделю, или еще лучше через десять дней. Впрочем, мало надежды, — говорили прямо. — У вас слишком обыкновенное лицо. Таких лиц тысячи. На вас в толпе не обернутся. Вот смотрите лица, — это да...

И Федору Никитину действительно предъявили нескольких человек.

В кабинете режиссеров носился неуловимый запах целлулоида. Среди людей, показанных Федору Никитину, был один одноглазый, с вздувшимся рубцом через все лицо... Был другой, с двумя мерцающими глазами, столь необычайного размера и вида, что казались они, глаза, по чужому удачному выражению, двумя тончайшими фарфоровыми чашками, налитыми до краев эфиром, — вот-вот исчезнут глаза, испарятся.

И Никитин зашел через три, через семь, через десять и вообще через сколько угодно дней. Заходил многократно и безрезультатно, заходил столько раз, что швейцар категорически загородил перед ним однажды дорогу.

Несколько профессий Федора Никитина за лето 1926 года могли бы украсить послужной список Джека Лондона или Томаса, Эльмы Эдиссона в бурные периоды их скитаний. Посудите сами: распространял Никитин издания издательства «Московский Рабочий», — жестяные, вечные календари с портретами вождей, был или собирался быть контролером пароходика, идущего от пристани Летнего сада на Острова, пытался устроиться счетчиком в Торговом Порту, репортером в «Красной Газете» или специальным сотрудником специального театрального журнала.

Никитин даже написал фельетон для театрального журнала: «Об актерах провинции». Фельетон забраковала редакция по причине исключительно-безнадежной оценки автором фельетона положения вещей.

Газетный шрифт бесстрастен. С одинаково неповторимым, бесстрастием передают плотный корпус или мелочь петита о наводнении, ураганах, всеобщих забастовках, охватывающих целые угольные районы, или об обычной городской смерти под разящими колесами прицепного трамвайного вагона.

Набранная петитом, в вечернем выпуске одной ленинградской газеты, значилась следующая заметка: режиссеры Иогансен и Фридрих Эрмлер вернулись из экспедиции. Закончены съемки картины «Дети Бури». Намечается новая постановка.

Газета попалась на глаза Федору Никитину. На другой день утром мы застаем Федора Никитина у ворот ленинградской кино-фабрики.

 

Хочу играть злодея

Дежурный администратор не выдал Никитину пропуска. На этом основании швейцар решительно загородил дорогу.

Федор Никитин терпеливо выждал пока швейцар от него отвернулся, подавая кому-то из начальства пальто, и прошмыгнул за его спиной. В коридорах фабрики Ф. М. разыскал кабинет Эрмлера и Иогансена. Первый разговор у Никитина произошел с Иогансеном. Второй — с Фридрихом Эрмлером.

— Какую роль предполагали бы вы играть, какие роли? — спросил Эрмлер.

— Какие роли?

...Я хотел бы играть злодея, в духе Яго.

Эрмлер пристально поглядел на Никитина.

— Нет, нет, Яго играть вам не стоит. Вы бы, вероятно, могли сыграть характерную роль, роль не слишком счастливого человека, прямо скажу — роль несчастненького.

Назначили день пробной съемки.

К этому дню Федор Никитин готовился заранее. Он получил сценарий фильмы «Катька-бумажный ранет». Роль Вадьки,, опустившегося интеллигента, Фридрих Эрмлер наметил для него. Сценарий был прочитан залпом.

Никитин конструирует из лохмотьев, специально изготовленных на сей предмет, одеянье. В этом, с позволения сказать, костюме Никитин несколько раз выходил на улицу, привлекая бдительное и административное внимание постовых милиционеров своим необычайно живописным и подозрительным видом.

Пробную съемку назначили в 11 часов дня. В этот день Никитин встал гораздо раньше, часов с семи утра он уже на улице, в лохмотьях шел своей разбитой, специально выработанной легкой походкой. По ходу действия фильмы нужно было просить милостыню. Ф. М. решил нажить себе ощущение человека, просящего милостыню. После нескольких безрезультатных попыток, он, наконец, справился с собой и про-тянул руку с просьбой милостыни к женщине со следами строгих будней в складках погасшего рта.

Он прошел через проспект Володарского, свернул к Марсову полю, прошел через мост. По дороге он подбирал окурки, старательно обходил постовых милиционеров, жадно оглядывал, так сказать по ходу действия, витрины гастрономических и винных магазинов.

На фабрике швейцар решительно отказался пропустить «подозрительного» оборванца. Никитину пришлось проявить не мало изобретательности для того, чтобы показаться Фридриху Эрмлеру. Появление Никитина в столь живописном виде на съемке вызвало фурор. Фридрих Эрмлер сказал значительно и просто:

— Пришел живой Вадька!

Фридрих Эрмлер, как и в свое время Евгений Вахтангов, распознал сразу, в лице Никитина мастера.

До сих пор мечтавший только о съемках в массовках или (предел желаний!) о небольшом эпизоде, Никитин получил роль Вадьки, — одну из центральных ролей картины.

Вадька — интеллигент, опустившийся человек, босяк и ночлежник. Он бродит на улицах, где торгует Катя, бродит бездомный «на улице лотков и беспатентщиков». Вадя безвольный и хилый человек, превращающийся в зверя тогда, когда защищает ребенка...

Никитин продолжает неуклонно наживать себе капитал впечатлений. Он бывает в ночлежных домах, он часто ходит в лохмотьях по улице, он совершает опасные экскурсии в районы ночных Лиговки и Обводного канала.

Впечатления переплавляются. Впечатления фиксируются. Впечатления отбираются. И никогда уже в своей первой киноработе не переносил Федор Никитин фотографично и механически нажитого впечатления в работу. Каждый раз нажитое было лишь поводом, было неким сертификатом в капитале артиста, сертификатом, который брался под контроль, под спокойное логическое изучение, и только тогда пускался в ход. Вот это управление, эта логическая цензура над эмоциональным запасом артиста составляют его неоспоримое достоинство.

По меньшей мере, забавно отзывается о первой большой работе Никитина (роль Вадьки) газета «Берлинер Тагерблатт». В номере от 3 июля 1927 года газета пишет: Никитин в этой картине («Катька-бумажный ранет») прекрасный Шлемиль (персонаж повести Шамиссо — «Петр Шлемиль») — тип неудачника. Никитин — Чаплин русских степей. Не логично, однако, его финальное превращение в героя. Обнаруживаются амери-канские влияния..."

Выражение «Чаплин русских степей» оставляем на совести немецкого автора.

 

Вторая работа

Вторая работа Федора Никитина на экране — центральная роль музыканта в лирической, взволнованной и прекрасной картине, поставленной Фридрихом Эрмлером, — «Дом в сугробах». Музыкант, опять интеллигентская роль, правда, другого порядка, с совершенно иным социальным заданием, — был явным продолжением роли Вадьки. Никитин разработал тип интеллигента, со всеми чертами чудаковатости и отрешенности российского интеллигента, проживающего во вполне ирреальном,. иллюзорном мире. Он выбрал тип творческого интеллигента из той породы людей, которой «предстоит жить, как особой части общества, в течение еще довольно большого количества лет, которая является для нас необходимой и которая не отделена от нас непроходимыми дебрями, а все же является ближайшим соседом пролетариата».

С чуткостью и мастерством Ф. М. проанализировал и воспроизвел черты трагического кризиса лучшей части русской интеллигенции.

«В голодные годы, когда так называемый привилегированный рабочий класс питался одной картошкой, когда дело доходило до людоедства, когда самый внешний вид городов представлял картину умирающего человеческого общества, когда жутко было выйти за пределы города, —нужно было громадное проникновение в грядущее, чтобы увидеть колоссальный подъем масс, который приведет к новому порядку. И вот... добродетельное учительницы, и профессора, и сливки, и просто снятое молоко не в состоянии были охватить этого процесса. Повторяю еще раз, что они были субъективно честными людьми, и чем более они были честны, и в то же время ограничены, тем более они шли на борьбу с нами. В этом заключалась трагедия. Этот опыт надо переварить, уяснить и сделать соответствующие выводы» (Н. И. Бухарин).

Никитин, раскрывая причины трагического конфликта, до известной степени объяснял всю трудность перехода и тот путь преодоления самых себя, который проделала лучшая часть интеллигенции на путях к абсолютно безоговорочной работе, под руководством класса-гегемона.

 

«Парижский сапожник»

В романе писателя Николая Никитина «Преступление Кирика Руденко», по которому составлен сценарий ныне широко известной фильмы «Парижский Сапожник» мы находим следующее место:

— Кирик сморщился. Смутно смотрел в побелевшие Катины глаза, в толковавшие ему губы, пока она в десятый раз повторяла ему одно и то же слово, сознание бродило вслепую с предмета на предмет, он будто ощупывал смысл всех слов, которые она произносила, и мозг работал так же осторожно и чутко, как руки человека, направленные в тьму и искавшие в ней дорогу...

Процесс узнавания слова! Когда слово узнают в лицо, как узнают случайную, личную встречу или мало знакомый перекресток нехоженых путей. Федор Никитин в работе над ролью Кирика Руденко применил тот же свой метод наживания артистического капитала.

Он жил в колонии глухонемых. Он сдружился с глухонемым сапожником. Он целыми сутками следил за ним по пятам, перенимал его жестикуляцию, настойчиво всматривался в черты его лица, в работу каждого квадратного сантиметра его личных мускулов, фиксировал, контролировал, отбирал и всматривался снова.

У нас мало обращают внимания на разработку био-физиологической подпочвы явлений. Федор Никитин исполнением роли Кирика Руденко показал, как это нужно делать

 

Плюшевый хищник

В фильме «Инженер Елагин» по существу роли у Никитина нет. Есть только маска, маска диверсионера, белогвардейского авантюриста-налетчика, плюшевого хищника, с цепким шагом и коротким броском. Маска Николая добросовестно сделана Никитиным, но она ничего не прибавляет к его актерскому облику, кроме одного, кроме права утверждать многообразие, совершенно необходимое для актера на характерные роли. Никитин ни разу на экране не был самим собой.

Советская общественность расценила появление на экранах фильмы «Инженер Елагин» положительно «в условиях переживаемого момента». На ряду с этим, советская общественность подчеркнула неверное освещение фигуры отрицательного героя (Николай). «Образ последнего, благодаря известной окружающей его романтике, может вызвать — вопреки намерениям постановщиков — симпатию зрителя». Упрек, в равной мере относящийся и к исполнителю роли Николая, к Федору Никитину. Политический акцент актер поставил не верно, понятно, вопреки своей доброй воли.

Кто такой Николай?

Опустошенный человек, человек без веры в дело и белых, и красных, без политических убеждений и элементарной «порядочности». Николай храбрый человек, но храбрость его, — наигранная, истерическая храбрость, храбрость бреттера и мужество профессионального дуэлянта.

Только так должен толковать актер роль «Николая Елагина». Оставленный же без точного руководства Федор Никитин пошел по неверному пути.

В дальнейшем Федору Никитину грозят многие опасности. Из них самая большая опасность состоит в том, что артист остановится на достигнутом (пусть значительном) уровне. Только недовольство, только критическое отношение к пройденному, пристрастная и суровая самокритика гарантирует Федору Никитину дальнейший подъем.

Опасности есть.

Работа в фильме «Инженер Елагин» (субъективно добросовестная и объективно неудачная в свете требований к данному актеру) должна послужить Никитину предостережением.

И еще одно.

Чем больше данная артистическая индивидуальность, тем строже она должна подчинять свое творчество тематике советской картины. Ради темы, — работа режиссера и артиста. Дальнейший период творчества Федора Никитина должен это положение еще раз утвердить.

Мы с интересом ожидаем выхода новой работы режиссера Эрмлера, — «Обломок империи». В новой фильме Федор Никитин будет играть роль сапожника Филимонова, человека, «потерявшего память».

Никитину предстоит серьезная психоаналитическая работа, пребывание в Психотерапевтическом Институте. Никитин снова будет наживать редкие эмоции и снова Никитину потребуется беспощадный контроль над своим эмоциональным запасом.

 

Экзотика в кино

В сущности говоря, Федор Никитин уже с первой своей работы определился, как актер, создающий образы необычайного, бытующего в наших буднях, в нашем обычном. С этой точки зрения (несомненно прав В. Недоброво) каждая роль Никитина — экзотична. Экзотичен Вадька из неведомой страны, именуемой Лиговкой и загадочной не менее, чем Занзибар. Экзотичен музыкант из мира отрешенных, выдернутых с корнем из реальной земли настроений. Бесконечно экзотичен Кирик — человек из немого мира, где совсем не слышен смех, даже тогда, когда люди смеются, где стук молотка о подошву заменяет собою горький крик.

Федор Никитин сумел обнажить физиологическое обоснование ряда явлений и сумел перекинуть мост от этой физиологической определяющей подпочвы к широкому социальному истолкованию.

Наконец, еще раз скажем, что Федор Никитин, пришедший от театра и через театр, сумел как никто оборвать гнилую пуповину.

Что такое кино-актер?

Этого не знают ни сами кино-актеры, ни присяжные кинокритики, ни операторы, ни кино-режиссеры, ни зритель. Воистину, «загадочная категория»!

Но и критики, и режиссеры, и операторы, а самое главное, и советский зритель прекрасно знают, что кино-актер Федор Никитин серьезный мастер нашего экрана.

Бродянский Б. Федор Никитин. М., Л.: Теа-Кино-Печать, 1929.