Я вижу в кинематографе великую миссию возродить современный театр.

Последнее время очень много говорят о создавшемся между ними взаимоотношении. Одни видят в них злейших врагов. Другие, напротив, полагают, что кинематограф создает в провинции публику для театра. Третьи думают, что развитие их идет параллельно и друг другу они не мешают...

Но все это — точки зрения коммерческого характера и существа взаимоотношения они не касаются. Они берут кинематограф и театр как промышленные предприятия.

Между тем, взаимоотношение это значительно интересней и глубже, чем обыкновенно о нем думают.

Я повторяю, что кинематограф как вид театрального искусства имеет в себе миссию возродить старый театр.

В сущности кинематографа как театрального представления заключена большая художественная ценность.

В кинематографе, в силу его технических особенностей, его вынужденного безмолвия, произошел знаменательный ренесанс. Тот самый ренесанс, который так необходим современному театру: и который заставит его пойти за кинематографом, если, конечно, последний не закопает своего таланта в землю...

Я говорю о ренесансе жеста, о возрождении пантомимы.

Конечно, современное кинематографическое представление — не пантомима, в полном эстетическом смысле этого слова. Но, не нынче—завтра, оно будет истинной, художественной пантомимой. И не важно, достигнет оно эстетических высот или нет. Важно то, что на тысячах экранов оно будет раскрывать глаза театральным актерам и публике на великое значение и красоту жеста, потерянного современным театром почти безвозвратно.

Жест — самое выразительное средство, каким только может обладать драматический актер: и каким только обладает человеческий организм.

А слово? — Я позволю себе сделать маленькую экскурсию в область «старины глубокой». Тем более, что вечное прикосновение к античному миру облагораживает нашу душу и зажигает ее радостью.

По словам одного римского писателя, какой-то чужеземный властелин присутствовал в царствование Нерона при исполнении пантомимы, в которой знаменитый актер представлял все двенадцать подвигов Геркулеса с такой выразительностью и ясностью, что чужестранец понял все без единого пояснения. Это поразило его до такой степени, что он попросил Нерона подарить ему этого актера. Нерон быль весьма удивлен подобной просьбой, — тогда гость объяснил ему, что по соседству с его владениями живет какой-то дикий народ, языка которого никто не может понять, да и дикари не понимают, чего требуют от них их соседи, — и вот посредством пантомимы этот знаменитый актер может передать им его требования, и те наверное прекрасно поймут его.

Выразительность жеста и выразительность слова — несоизмеримы. Жест ценен как таковой, как непосредственное выражение переживания. Слово как таковое может только бесстрастно и равнодушно определять факт, не отражая отношения к нему.

Конечно, и слово играет большую роль в театральном действии. Но слово нужно все время объяснять, тем или иным оправдывать его; приходить все время на помощь к нему. Без жеста оно немыслимо.

Слово без жеста — отдаленное эхо неслышного грома, отблеск невидимой зари на осколке стекла.

Да и при наличности жеста, оно приобретает выразительность только тогда, когда в него вкладывается определенная интонация.

Жест и интонация- необходимые условия для того, чтобы слово могло стать материалом искусства театра, материалом актерского творчества.

Слова «Ах, это вы», сказанный вами на приходе кого-нибудь в вашу комнату, что они выражаютъ? — Ничего, ряд звуков, простой набор. Но когда вы сопровождаете их жестом — я не говорю, непременно, про жест руки: мимика лица также жест — и оживляете их интонацией, то сколько неисчерпаемого смысла может быть заключено в них. Любовь, ненависть, ирония, равнодушие, радость, страдание, печаль и т. д., и т. д.

Но заметьте, что все эти чувства и переживания вы можете вложить в слова, логически смысл которых совершенно не будет совпадать.

В противоположных по смыслу словах «здравствуйте» и «прощайте» можно выразить одни и те же эмоции. Т.-е. психологическим смыслом опровергнуть логический смысл.

Какой же смысл важен в искусстве? В театре?

Значить, жест и интонация — вот непосредственный и единственный материал, над которым должен орудовать драматический актер. При чем, если будет только интонация, то этим будет нарушен принцип драмы. Ибо драма — прежде всего движение. Я уже не говорю о том, что без жеста интонация теряет в своей выразительности.

Но если из драмы будут выброшены слова с их интонациями, то драма, как таковая, от этого не изменится. Эта операция может принести ей только пользу.

И право, иногда начинаешь сомневаться в необходимости слова на сцене. Во всяком случае, в драме, в трагедии.

Несвязанные словом, актеры могли бы до конца выявлять чувства и переживания изображаемых героев. Вместо длинных монологов — пляска. Та пляска, которая позволила Айседоре Дункан рассказывать нам музыку — maximum переживания и картины. Вместо скучных, литературных разговоров, вместо бесцельного шагания по сцене, вместо дешевого грима, банальной бутафории, тулых спин и будничных, мещанских одежд мне чудится музыка человеческого тела в его пластическом движении, мне чудится в звонком безмолвии воистину прекрасное и трагическое, не оскверненное ложью слова — «мысль изреченная есть ложь» — вознесшееся в болевом и радостном порыве над жизнью.

Мне хочется повторить чудесные слова С. Волконского о жесте:

«Жест — это искусство из искусств. Это выявление внутреннего „Я“ путем внешнего „я“, это есть самоизваяние, притом вечно изменяющееся, как в себе самом, так и в своем отношении к окружающему: человек — центр, каждый — своего космоса; всякое его движение влечет перестановку всех отношений, рука есть начало бесконечного радиуса, конец которого касается невидимой и. вероятно, несуществующей окружности мироздания».

И этот жест потерян современным театром, задушенным литературой и литературщиной.

Жест, движение совершенно забыты нашим актером.

Вот что говорит один из талантливейших русских режиссеров:

«Комедиант» в современном актере сменился «интеллигентным чтецом».

«Пьеса будет прочитана в костюмах и при гриме» — можно было бы писать на современных афишах.

Кинематограф, у которого, кроме жеста, нет никаких других изобразительных средств, в своем поступательном движении непременно придет к художественной пантомиме. Он не может не прийти к ней: иначе он погибнет.

И когда кинематограф станет пантомимой — это будет событием и для театра.

Кинематограф раскроет перед ним новые горизонты театральных возможностей. Те горизонты, которые театр сам от себя закрыл пыльными кулисами.

Он создаст ему новых актеров.

Но спрашивается: почему театр сам не может создать свое возрождение?

На это можно ответить словами Элеоноры Дузе:

«Чтобы спасти театр, его надо разрушить. Актеры и актрисы должны погибнуть от чумы.

Они делают искусство невозможным».

Должны прийти новые люди. И они придут из кинематографа, как когда-то пришли из балагана.

Машков Ф. [Театр и Кинематограф] // Кино-театр и жизнь. 1913. № 3. С. 1-2.