-С Мариной нас познакомил Нахапетов в буфете «Мосфильма». Может быть, она со мной не согласится, но мне показалось, что с первой встречи у нас совершенно исчезли всякие клапаны отчужденности и удаленности друг от друга. Сразу возникло ощущение, что мы знакомы с ней сто лет. Когда начали снимать «С тобой и без тебя», была замечательная, дружеская и творческая атмосфера на площадке. Нахапетов умел создать такую атмосферу, где моментально стирались грани работы и дружеского общения.
Мы играли интересно и просто: постоянно что-то сочиняя, бесконечно шутили и много дурачились. Например, соревновались наперегонки с Нахапетовым, кто больше съест котлет. Марина в соревновании не участвовала, а только похохатывала и подстегивала все время.
-Рассказывая о фильме «С тобой и без тебя» актеры, режиссер часто вспоминают съемку «сцены с вожжами». Как вы, угрюмый, хмурый хуторянин Федор, били вожжами свою жену казачку Степаниду-Неелову за то, что предательски пошла в колхоз?
— Вожжами бить больно. А еще бить Маринку, которая такая хрупкая, тонкая, изящная, нежная. Мне было очень трудно, долго не мог себя пересилить. Хотя она по-геройски говорила: «Бей! Я тебе говорю — бей!», — все равно долго не решался. В итоге пытался бить осторожно, так, чтоб удар попал в сторону? но все равно задевал. Конечно, я пытался больше замахнуться, нежели ударить, но все равно рука срывалась. Правда, тогда она была одета в толстую, холщовую юбку. Но потом Марина за все отыгралась — в какой-то сцене такую пощечину мне залепила? (смеется). Со всей силы и со смаком шарахнула. Бóльная рука — маленькая, но тяжелая. Вообще с Мариной всегда было весело на площадке. Сначала, утром, она приходила всегда мрачная, недовольная всем и всеми. Ворчала — она не могла так рано вставать? Я пытался ей улучшить настроение, но она не поддавалась моему «улучшению». Но где-то в одиннадцать-двенадцать часов Марина преображалась и вдруг становилась очень подвижной, легкой, веселой. Справедливости ради надо сказать, что угрюмость, ворчливость были только в тех моментах, когда Марина еще не начинала работать — это такие подготовительные моменты: грим, реквизит и т. д. А когда включалась камера — она всегда на сто процентов погружалась в работу. Провокации разные всегда делала. У меня, например, снимают крупный план, а она в сторонке строит рожицы всякие, гримаски корчит, чтобы меня сбить с толку. Конечно, в этом не было и доли того, что «вот, мол, сейчас я испорчу ему игру, кадр» — это была для меня своеобразная помощь — момент раскрепощения.
Марина всегда заряжала хорошим настроением. К примеру, она всегда подтрунивала над моим русским языком, пытаясь поймать на каком-то искаженном моим литовским произношением слове. Подшучивала над этим довольно долго, пока не ловила новое произнесенное мной «неправильное» слово или выражение.
Особенное удовольствие ей доставляло, когда я ругался матом. Это особенная Маринина радость, наверно, была потому, что в моем исполнение матерное слово приобретало какую-то новую окраску. Как-то на съемках фильма «Карусель» из-за дождя сделали перерыв. Сидим мы с ней в машине, за окном льет дождь, и Марина говорит:
«Юозас, давай что-нибудь матом». Ну и я выпалил ей весь мой арсенал. Я говорю все матерные слова, которые знаю, а она невозможно хохочет, заливается. Кончился дождь, выходим из машины — смотрим, вся съемочная группа хохочет. Оказывается, микрофон был в машине, и все, что я говорил, транслировалось по громкоговорителю.
Я не помню другой партнерши, с которой было бы так легко и на съемочной площадке, и вне ее. Никакой напыщенность, дескать, мы работаем? Все легко, где-то даже легкомысленно.
—Юозас, в нескольких словах, расскажите об актрисе Нееловой как зритель или может быть, как критик.
— Как критик говорить о Марине Нееловой не могу. А как зритель я актрису Неелову обожаю. И люблю все ее кино — и театральные роли (правда, здесь надо уточнить: я мало видел ее в театре). Мне очень понравилась последняя роль Марины — Елизавета в спектакле Римаса Туминаса «Играем? Шиллера!». Создалось впечатление, что Марина была единственной, кто полностью поверил Туминасу. По сути, эта «абсолютная вера» — единственно верное поведение в такой ситуации (приглашенный режиссер, новый театральный язык). Здесь «нравится» или «не нравится» быть не может, если дал согласие режиссеру, обнадежил, то непременно должен верить и стопроцентно освоить предлагаемую трактовку, манеру, язык. Когда я смотрел «Играем? Шиллера!», у меня сложилось впечатление, что Марина (надо сказать, одна из немногих) была адекватна режиссеру Римасу Туминасу. Например, как замечательно она играет монолог Елизаветы — абсолютное растворение в замысле, режиссерской особенности Туминаса. Остальные же актеры (поверьте, я не хочу никого обидеть) вызывают ощущение какой-то формальной игры. По форме они выполняют режиссерскую задачу, но не вникают в нее по сути. Я чувствовал их неверие — и в спектакле это неверие многие в себе так и не побороли. Хотя возможно, все, что я сейчас сказал несправедливо, так как спектакль — явление чрезвычайно сложное, а главное, живое, где ничего никогда предугадать нельзя, ни на чем нельзя категорически и безапелляционно поставить крест? Вполне возможно, а в спектакле такая возможность заложена, что сейчас он идет более органично.
Юозас Будрайтис
2001
http://www.neelova.ru/press/3/2119/