Фоторепортером Кармен стал далеко не сразу.
В 1922 году «издательство „Красная новь“ в Москве выпустило книгу избранных произведений отца, — так напишет много лет спустя Роман Лазаревич, — гонорар за книгу дал возможность нашей семье переехать в Москву. Нужно было продолжать учиться. С треском провалившись на экзамене в МВТУ, оставил мечту о техническом образовании. Москва предстала передо мной в разгар нэпа. Семье нужно было помогать...».
В центре столицы, между Неглинной и Петровкой, расположен коротенький, малоприметный переулок — Рахмановский. В те далекие годы один из его домов привлекал к себе много людей. Здесь помещалась биржа труда, о которой в журнале «Огонек» рассказывалось так: «Десяткам тысяч москвичей и приезжих, — читаем мы в репортаже неизвестных журналистов, — знакомо это колоссальное здание в Рахмановском переулке, куда ежедневно вливается лавина людей.
Двухсветный громадный зал переполнен представителями разных профессий: здесь в извивающихся бесконечных очередях стоят мужчины, женщины, подростки. Рядом с красноармейской шинелью и кожаной курткой шофера — зипун штукатура и шляпка совбарышни...
По стенам, в уголках, где меньше давки, сидят, щелкая подсолнухи, мужчины и женщины, видимо, смирившиеся с неизбежным — ежедневным посещением биржи».
Через эту биржу труда пришлось пройти и шестнадцатилетнему Кармену. По тем временам ему здорово повезло: регистрация на бирже совпала с открытием Московского городского ломбарда, которому, естественно, требовались сотрудники. Роман получил туда направление.
В том же «Огоньке» была помещена небольшая заметка о ломбарде и не менее любопытные снимки — «В очереди», «Осматривают заклад», «У прилавка с вещами», «Оценщик». Юный Кармен и стал работать в ломбарде именно оценщиком вещей. Однообразный, нудный труд его совершенно не вдохновлял. Сверлила мысль: это — не настоящее дело, не твое призвание. Отсюда фраза, спустя много лет появившаяся в его воспоминаниях. «Работал спустя рукава, вскоре меня выгнали за нерадивость, но я не печалился, был уверен, что найду еще настоящий путь в жизни. Конечно, надо было учиться. Поступил на рабфак. Меня снова потянуло к увлечению детства — фотографии. Первые мои снимки были опубликованы в рабфаковской стенгазете. Но вот как-то мать, перебивавшаяся случайной литературной работой в начавшем тогда выходить «Огоньке», сказала: «Пойдем в редакцию».
Помещался «Огонек» в Козицком переулке, рядом с Гастрономом № 1, который старожилы Москвы и по сей день называют Елисеевским.
Старые, более чем полувековые комплекты «Огонька» 1923 года и воспоминания ветеранов помогают нам вслед за Карменом войти в редакцию. Хочется представить нашим современникам, многие из которых в 1923 году еще даже не успели родиться, первое место работы Кармена, его первый журналистский университет.
«Огонек» родился — вернее, возродился — по инициативе Михаила Кольцова в том же 1923 году, когда Кармен переехал из Одессы в Москву. Знакомый (точнее, еще не забытый) читателями того времени популярный дореволюционный журнал новый главный редактор решил преобразовать, влить в него качественно новое содержание.
<...>
Вот в этот журнал в один из летних дней 1923 года и привела мама своего шестнадцатилетнего сына. Редактор и его заместитель Ефим Зозуля сидели за столом, заваленным рукописями, фотоснимками, гранками, когда перед ними предстал худенький светловолосый юноша. В руках он теребил пачку фотографий. «Выложил на стол довольно беспомощные любительские снимки, по которым никак нельзя было сказать, что автор владеет искусством и техникой репортажа, — вспоминал Р. Кармен. — Однако Кольцов и Зозуля сказали мне:
— Ну что ж, прекрасно, ты уже умеешь снимать!
Я вышел из редакции взволнованный, в руках держал маленькую карточку — мой первый корреспондентский билет. Подписан он был Кольцовым. Я храню его и по сей день как дорогую реликвию».
«Огонек» и его редактор сыграли решающую роль в жизни Кармена, в выборе им главного дела этой жизни. В глазах шестнадцатилетнего паренька двадцатипятилетний Кольцов выглядел этаким маршалом журналистики. Многие события его бурной жизни, о которых Кармен не раз слышал от товарищей по редакции, могли стать, да и стали для него примером.
<...>
В ноябре 1923 года в «Огоньке» появился первый снимок Кармена. В книге «Роман Кармен» Н. Колесниковой, Г. Сенчаковой, Т. Слепневой, написанной более двадцати лет назад, рассказывается об этом дебюте юного Кармена. Получил он задание сфотографировать Василя Коларова, известного болгарского революционера, прибывшего в Москву после разгрома сентябрьского восстания. Получил репортер задание вечером и тотчас же помчался покупать магний — единственный в ту пору источник света для вечерних съемок. Магазин уже закрывался, и Кармену стоило немалого труда уговорить продавца отпустить порошок. От неопытности и торопливости Кармен при съемке насыпал порошку более, чем нужно, и после вспышки магния номер гостиницы, где жил В. Коларов, заволокло дымом. Проявив, Роман убедился, что получился брак. Ранним утром он снова помчался в гостиницу. Услыхав его отчаянное — «Я погиб», Коларов подошел к окну, чтобы, воспользовавшись максимальным светом, репортер мог исправить свою ошибку. Во второй раз снимок удался и был напечатан в № 33 «Огонька» от 11 ноября 1923 года. И пусть этот снимок не украсил сокровищницу советского фотоискусства, но для Кармена он был очень дорог. Оскандалившись на первой съемке, он тут же сумел мобилизоваться, найти в себе силы и исправить ошибку. Он преодолел тот внутренний барьер застенчивости, от которого надо было решительно отказаться, избрав профессию репортера.
Арлазоров, Михаил. Фоторепортер «Огонька» // Роман Кармен в воспоминаниях современников [Текст] / Сост. А.Л. Виноградова ; Союз кинематографистов СССР. ― М. : Искусство, 1983. ― С. 109―113.
Я вышел из редакции взволнованный, в руках держал маленькую карточку — мой первый корреспондентский билет. Подписан он был Кольцовым, я храню его по сей день как дорогую реликвию.
А в сентябре 1923 года на странице «Огонька» появился первый снимок с надписью «Фото Р. Кармена» — я снял по заданию редакции Василия Коларова, прибывшего в Москву после сентябрьского восстания в Болгарии.
От этого номера «Огонька» я отсчитываю годы моей работы в журналистике, а впоследствии и в документальном кино. Я самозабвенно увлекся фоторепортажем. Работа в «Огоньке» была для меня большой школой мастерства.
Фоторепортаж был огромным куском моей творческой биографии, это безусловно. Фотография всесторонне увлекала меня: и изобразительная сторона этого дела, и техника — фотографические процессы, оптика, аппаратура, и кроме всего — оперативность фоторепортажа, которая всегда была для меня первейшим принципом. А впоследствии стала законом моей работы и в кинорепортаже.
Но, пожалуй, главное, что меня увлекло в профессии фоторепортажа, — широкая возможность видеть жизнь, все время быть со своей камерой в ее гуще. Я был счастлив, что передо мной раскрывалась страна, события. И меня, совсем молодого парня, захватили эти колоссальные возможности видеть мир.
Кармен, Роман. Но пасаран! — М. : Советская Россия, 1972. — С. 202–203.
И вот, припомнив встречу с Родченко и свою оплошность, я несколько призадумалась перед звонком новому моему спутнику для поездки на съемки, Роману Кармену.
Веселый, быстрый голос, ответивший по телефону, был так дружелюбен, что стеснительность моя сразу исчезла: через несколько минут мы разговаривали, как давние знакомые. И вдруг я снова запнулась: как же все-таки мы с ним узнаем друг друга?
—Проблемы нет, — сказал веселый голос. — Я найду вас на остановке сам. На эту тему можете даже не думать.
Еще с площадки трамвая я увидела, что на остановке, как и в прошлый раз, толпится народ. Но не успела я сойти со ступенек вагона, как меня кто-то окликнул по имени.
Навстречу быстро шел легкий в движениях, мальчишески худой человек; у него было молодое красивое лицо и волосы, тронутые сединой, — от этой седины лицо казалось еще более молодым.
—Здорово! — сказал незнакомец, приятельски мне улыбаясь. — Сейчас вы услышите аплодисменты: это будет аплодировать вся улица от восторга, что я вас сразу узнал. Без всяких опознавательных примет.
Это был Рима Кармен.
Мы отправились на съемку спортивного бассейна, построенного неподалеку от большого московского завода. Открытие еще не состоялось, и тишина, царившая в высоком пустынном здании бассейна, была так прозрачна, что наши шаги звонко повторяло эхо. Голубая вода слепяще блестела, по светлым, облицованным плиткой стенам скользили солнечные «зайчики». Кармен обошел вокруг бассейна, потом легко, как белка, взобрался на вышку для прыжков... Он продолжал шутить, но глаза его впивались в каждую деталь, ничего не пропуская.
Я смотрела снизу, как он стоит на вышке и снимает: тонкая, мальчишеская его фигура четко прорисовывалась в голубоватом воздухе, а сзади на брюках была явственно видна большая, аккуратно пришитая заплата. Этой заплаты он не только не стеснялся, но, наоборот, носил ее с достоинством и элегантностью.
Да и чего, собственно, было стесняться? Латаные штаны и перелицованные платья ничуть не омрачали нашей молодости.
По дороге на съемку Кармен рассказал мне, что живет вдвоем с матерью и ему приходится «здорово крутиться», чтобы заработать на хлеб насущный. Я его прекрасно понимала, потому что знала это по себе. И вместе с тем с первых же дней нашего знакомства я заметила у Кармена одну черту, которую потом не без зависти наблюдала много раз: необычайную легкость в работе. Неутомимый труженик, одержимо преданный своей профессии, он работал с такой незаметностью усилий, будто все давалось ему само собой, без всякого напряжения.
Кармен обладал счастливой уверенностью в доступности любой задачи, если по-настоящему решил за нее взяться. В первую же нашу встречу он рассказал мне смешную историю о том, как он начал кататься на велосипеде.
Велосипеда у него не было, а ему ужасно хотелось научиться ездить. Хотелось взобраться на седло и покатить по аллеям Петровского парка, где тогда были специальные дорожки для велосипедистов, мчаться навстречу ветру, с азартом крутить педали, наслаждаться своей невесомостью, упоительной скоростью движения... Ему по ночам снилось, что он едет на велосипеде.
Приятель, у которого был велосипед, взялся его учить. Выйдя во двор, приятель стал подробно объяснять, как нужно садиться на велосипед, как держать руль, как трогаться с места, не боясь упасть... Переминаясь от нетерпения, Кармен, не слушая, взял из его рук руль, вскочил на седло и поехал. Сделав несколько кругов по двору, он вылетел в переулок и помчался с такой быстротой, будто ездил уже множество раз.
— Он решил, что я ему наврал, будто не умею ездить, — рассказывал мне Кармен, заливаясь смехом. — Но, честное слово, я сел на велосипед впервые! Просто я давно об этом думал и очень хотел покататься. Вот и все...
Мы часто ходили в Дом печати, как тогда назывался Дом журналиста, — туда стремилась попасть молодежь. В Доме печати выступал Маяковский, устраивались диспуты, открывались выставки, каких нельзя было увидеть в другом месте; там можно было встретить знаменитостей, имена которых казались нам легендарными. Иногда, в дни получения гонорара, можно было даже рискнуть пообедать в тамошнем ресторанчике.
Как-то, придя в Дом печати, я увидела на доске объявление о соревновании снайперов. Рядом висел список победителей: первое место занял Кармен.
Стрелять из снайперской винтовки он, наверное, научился с такой же легкостью, как и ездить на велосипеде. Легко давались ему и более серьезные и, как теперь я понимаю, жизненно важные для него дела. Он поступил во ВГИК с первого же захода, причем ни разу не говорил, когда и как успевает готовиться к экзаменам,хотя мы и часто встречались в ту пору. Став студентом, он продолжал ездить на съемки, зарабатывать на жизнь фоторепортажем и никогда не жаловался, что «здорово крутиться» не так-то просто, если одновременно надо учиться в институте и вовремя сдавать зачеты.
Тэсс, Татьяна. На всю жизнь молодой // Роман Кармен в воспоминаниях современников [Текст] / Сост. А.Л. Виноградова ; Союз кинематографистов СССР. ― М. : Искусство, 1983. ― С. 85–87.
Однажды в Москву приехал из-за рубежа прославленный писатель, встречать его на вокзале собралось много народа; каким-то образом оказалась в числе встречавших и я. Поезд медленно подошел к перрону; возле выхода из вагона, в котором ехал знаменитый гость, собрались, кажется, все лучшие фоторепортеры Москвы. Тесня друг друга, они пытались пробиться как можно ближе и занять лучшее для съемки место.
И тут я увидела Риму Кармена.
Он стоял на крыше вагона — стройный, крепкий, как тугая пружинка, — стоял совершенно один и снимал сверху, с точки, где никто ему не мешал. Знаменитый гость прошел вперед, и Кармен с акробатической ловкостью перескочил на крышу другого вагона.
Пока шла процедура встречи, он не переставал щелкать затвором, делая один снимок за другим, а потом наклонился и громко назвал фамилию писателя. Тот удивленно поднял голову, посмотрел вверх и, увидев стоящего на крыше вагона Кармена, улыбнулся. Кармен успел снять его улыбающееся лицо; это был лучший появившийся в печати снимок.
Тэсс, Татьяна. На всю жизнь молодой // Роман Кармен в воспоминаниях современников [Текст] / Сост. А.Л. Виноградова ; Союз кинематографистов СССР. ― М. : Искусство, 1983. ― С. 87.
В 1924 году я стал работать фоторепортером газет «Рабочая Москва» и «Вечерняя Москва». Заведующим иллюстрационными отделами этих двух газет был тогда начинавший писатель Евгений Петров. Большим событием в моей работе явилась покупка новой фотокамеры. Собравшись с деньгами, я купил клапп-камеру «Контесса Неттель». Это была новейшая репортерская камера, пришедшая на смену «зеркалкам».
Интересным было для меня сотрудничество в журнале «Тридцать дней», который начал выходить в 1925 году. В этом толстом иллюстрированном журнале с самого его возникновения я из номера в номер давал тематические репортажи. Помню целую серию очерков, которую я сделал о писателях — о Льве Никулине, Михаиле Кольцове, Михаиле Пришвине. Ряд очерков я сделал в содружестве с начинающей тогда журналисткой Татьяной Тэсс. Перелистывая сейчас комплекты «Тридцати дней» 1927, 1928 годов, я с удовольствием разглядываю свои фотоочерки о студентах, о заводской бане, об автозаводе, о новых модах, репортажи с улиц Москвы, фотоэтюды. От увлечения живыми зарисовками жизни, быта, от съемок репортажа, спортивных съемок, я часто устремлялся в чисто формальные поиски. Помню, как, поставив стеклянный сосуд, я долго «обыгрывал» его светом, в необычных ракурсах, менял точку съемки. В «Советском фото» был помещен мой снимок — поливочный шланг, лежащий на тротуаре. В этом снимке меня привлекло сочетание световых пятен воды на асфальте, теней, резко очерченной по диагонали линии шланга.
Я испытывал свойства оптики для выявления тематически главного элемента в своем снимке, выводя во внефокусность второстепенные детали и резко очерчивая главные изобразительные элементы.
Этими поисками свойств оптики я занимался и в съемках портрета и деталей станка. Экспериментировал я и в светотеневой гамме — высвечивал ярким пучком света главный элемент или, наоборот, вычерчивал его силуэтным пятном, высвечивая фон. Увлеченно и вдумчиво я работал над проблемами линейной композиции кадра.
Я был ярым противником так называемой художественной фотографии. Очевидно, в этом выражалось подсознательное очень свежее отношение к искусству фотографии. Художественность я видел в использовании свойств фотографической техники, то есть в оптике, светотени, композиции, скорости затвора. В спортивных снимках, например, я делал попытки усилить ощущение скорости, устанавливая малую скорость затвора и ведя камеру за движущимся объектом, чтобы смазанный фон подчеркивал динамику движения.
Эти поиски невероятно увлекали. Если вспомнить мои портретные съемки — в этом опять-таки был воинствующий протест против художественно-размазанных съемок моноклем. Используя резко рисующую оптику, я делал портретные снимки, на которых была вычерчена каждая пора кожи, ощутима была влажность вспотевшего лица рабочего человека, резкость волос, ресниц, зубов. Я был убежден, что фотография не должна рабски копировать живопись, считал, что искусство фотографии должно утверждаться своими самобытными путями.
Очень гордился почетными дипломами, которыми были отмечены мои работы в 1926 году в Доме печати на первой выставке советского фоторепортажа и в 1927 году на выставке «10 лет советской фотографии».
В поисках выразительных средств я не избежал и увлечений «левой фотографией». Не обошлось без влияния Родченко, искусство которого меня восхищало. Несколько моих фотографий в 1927 году были напечатаны в журнале «Леф». Например, такая фотография: вечером 7 ноября 1927 года я снял московскую иллюминацию с многократной экспозицией на одну пластинку. Тут были и зигзаги, проведенные автомобильными фарами, и композиционно в углах расставленные большие римские цифры X, и бесформенные световые пятна, прочерченные на пластинке праздничным фейерверком. Журнал жадно ухватился за эту «новаторскую» фотографию, напечатал ее, я был горд.
Но наряду с формальными поисками, которые сопутствовали моей работе, основным направлением был событийный репортаж.
Из запомнившихся мне фоторепортажей была серия снимков, снятых на торжественном пуске первой советской гидростанции Волховстрой. Я был командирован редакцией «Огонька» на съемку этого большого события. Я снял репортаж — торжественный митинг, трибуной которого была гидротурбина, где стояли инженер Графтио, Енукидзе. Много часов я потратил на съемку увлекшего меня кадра зеркального перепада воды на Волховской плотине, на фоне которого сияла огнями электростанция. Помню, снял этот кадр двукратной экспозицией — днем (перекрыв верхнюю половину пластинки) на контрольном свете снял зеркальный перепад воды, а вечером (прикрыв нижнюю часть пластинки) снял с выдержкой горящую огнями станцию. Снимок по тем временам был великолепен.
Снимал открытие Шатурской электростанции. После торжества все приехавшие из Москвы — среди них были инженер Графтио и, кажется, Г. М. Кржижановский — шли около двух километров к специальному поезду, который поджидал на путях. Была звездная ночь, мороз. Снег скрипел под ногами. Я волновался: чувствовал, что как фоторепортер, как журналист зафиксировал историческое событие, прикоснулся к чему-то значительному в жизни нашей страны.
Волховстрой, Шатурка — первенцы ленинского плана ГОЭЛРО. Какой гордостью светились лица людей, создавших эти станции, которые сейчас рядом с Братской, с гигантами Волжского каскада кажутся такими трогательно маленькими. Ленточка разрезана, загудела турбина.
Помнятся мне раскаты взрыва аммонала на берегах Днепра, первые кадки бетона, уложенные в плотину Днепрогэса. А на Кольском полуострове, в Хибинах, я снимал рождение нового города — несколько бревенчатых домов у подножия богатой апатитами горы Кукисвумчор, первых жителей этого ныне большого индустриального центра Советского Заполярья...
Разве можно забыть Сальскую степь осенью 1929 года, когда по земле вновь организованного совхоза «Гигант» двигалась первая колонна тракторов — тогда еще американских тракторов. Хлестал яростный ливень, завывал студеный ветер. Продрогшие люди на остановках прижимались грудью к горячим радиаторам машин, согревались...
В 1928 году я снимал приезд в Советский Союз Алексея Максимыча Горького, для встречи его я выехал на границу в Негорелое...
Фрунзе, принимающий парад войск на Красной площади...
Михаил Иванович Калинин, я снимал его в приемной, когда он принимал крестьян-ходоков, тепло беседуя с ними.
Парады на Красной площади, съезды в Кремле, полеты аэростатов.
На Ходынском аэродроме торжественная передача военно-воздушным силам эскадрильи самолетов «Ультиматум», построенных на средства трудящихся, в ответ на наглый ультиматум лорда Керзона Советской России.
Приемы послов в Кремле, Чичерин, выходящий из машины с портфелем и палочкой...
Разве сейчас упомнишь все, что снимал. Снимал с увлечением, жадно завоевывая новые и новые ступени мастерства.
Да, фоторепортаж был огромным куском моей творческой биографии, он был моей страстью, школой мастерства, школой журналистики.
Почти всегда на фотосъемках встречался с кинохроникерами. С завистью глядел я на киноаппарат и все больше чувствовал, как «тесно» в статичном фотографическом кадре. Какие широкие возможности отражения жизни дает кино в сравнении с фотографией! Вот где настоящая динамика, настоящее творчество!
Начал серьезно подумывать о кинорепортаже. Это стало моей заветной мечтой...
Кармен, Роман. Но пасаран! — М. : Советская Россия, 1972. — С. 206–209.