До утра писал письмо Сталину. Я понимал — оно должно быть предельно лаконичным, емким, содержащим концентрат веских аргументов. Не личного порядка, не «мне хочется» — политической аргументации: советский кинооператор обязан сегодня быть там. Именно советский кинооператор.

По пустынной Москве в пять часов утра я прошел до Кремля и, войдя в будку бюро пропусков у Боровицких ворот, передал дежурному конверт: «Иосифу Виссарионовичу Сталину. Лично». Письмо у меня приняли, не задав ни единого вопроса. Теперь оставалось ждать.
<...>
Прошла неделя, как я передал письмо в кремлевское бюро пропусков. Никакого ответа. Где-то я, однако, верил, что письмо не останется без ответа.

15 августа на киностудии в Брянском переулке был утренний просмотр сюжетов, на котором обычно присутствуют все операторы, режиссеры студии. Просмотр хроникальных съемок, присланных из разных концов страны.

Приоткрылась дверь, полоска света проникла в темный просмотровый зал, и голос секретаря дирекции бросил в темноту:

— Кармен и Макасеев, срочно к директору студии!

Во мне все оборвалось, внутренний голос подсказал: «Испания!..»
Через двадцать минут мы с Борисом Макасеевым сидели в кабинете у Бориса Захаровича Шумяцкого, тогдашнего начальника Главного управления кинематографии. Он сказал нам, что состоялось решение правительства направить двух кинооператоров в республиканскую Испанию. Шумяцкий ни словом не обмолвился о моем письме, возможно, он и не знал о нем. Мне было ясно, что письмо сыграло, очевидно, свою роль в состоявшемся решении.

Прежде всего сказал Шумяцкий, он считает нужным спросить нас, согласны ли мы на эту поездку. В Испании идет война, съемки сопряжены с риском для жизни, без нашего формального согласия он не считает возможным принять решение о нашей командировке. И я, и Макасеев заявили о безоговорочном согласии. Шумяцкий предложил незамедлительно начать подготовку к экспедиции.

Итак, летим в Испанию! Главной, конечно, задачей было технически, всесторонне обеспечить предстоящую работу. Прежде всего аппаратура. Лучшей репортажной камерой в те годы была американская камера «аймо» фирмы «Белл-Хауэл», которая была на вооружении всех кинорепортеров мира. Советские операторы работали тоже на этих камерах. Последняя модель «аймо» была снабжена револьверной сменой оптики. Обе камеры — моя и Макасеева — были тщательно проверены. Пленки мы с собой не брали, была дана телеграмма в Париж о закупке пленки «кодак» в специальной упаковке для камеры «аймо», на 30-метровых бобинах с черными раккордами, дающими возможность быстро перезарядить камеру на свету.

На следующий день после встречи с Борисом Захаровичем Шумяцким мне и Макасееву были вручены заграничные паспорта. Испанской визы в паспортах не было — Советский Союз в то время не состоял в дипломатических отношениях с Испанией, в Москве не было испанского посольства. Визу испанскую нам предстояло получить в Париже. Вечером того же дня у нас были и билеты на самолет Москва — Берлин — Париж, который вылетал 19 августа 1936 года.

На аэродроме нас провожали лишь несколько студийных товарищей и родные. Отъезд был обставлен почти секретно, очевидно, потому что лететь нам предстояло через территорию фашистской Германии, которая уже открыто стала на сторону испанских мятежников.
<...>
Последние шаги пройдены. Шлагбаум. Красные паспорта. Вот тут-то и началось. Реакция ребят, одетых в синие комбинезоны, была мгновенной, бурной. Мы с Борисом, не выдержав, схватились за камеры и снимали по очереди пограничную «формальность». Нас обнимали, кричали «ВиваРуссиаСоветика!», поднимали кулаки, жали руки, хлопали по спине, а потом целой толпой повели нас куда-то.

Толпа по пути множилась, росла. Я кинул взгляд в ту сторону моста, группа чопорных французских пограничников молча наблюдала за этой суматохой, поднявшейся на краю испанской земли, куда шагнули двое советских людей.

Нас привели в штаб обороны Ируна. Большой старинный дом из серого камня с колоннами, со скульптурами, украшавшими лестницу, ведущую к парадному подъезду. У входа во двор стояли сложенные из мешков с песком блиндажи, около них часовые. Весь двор был заполнен военными машинами, кузова которых были исписаны лозунгами, названиями общественных организаций, которые реквизировали эти машины у их владельцев. Когда мы подошли к штабу, нас уже сопровождало человек тридцать.

У входа они, посовещавшись, очевидно, решили, что получается слишком уж многочисленный эскорт для двух кинооператоров, и с нами дальше пошли несколько человек, а оставшиеся у ворот долго давали им советы, куда нас вести, с кем мы должны встретиться. Широкая мраморная лестница привела нас на второй этаж. На лестнице спали вооруженные люди, очевидно, пришедшие сюда с передовой. А оборона линии города, как нам уже успели по дороге рассказать, — рукой подать. Мы проходили анфиладами комнат, стены которых были обтянуты штофными обоями. Около стучащих машинок стояли в ожидании мандатов люди, опоясанные пулеметными лентами. Все это напоминало мне картины, фильмы, запечатлевшие образ Смольного в дни Октябрьского восстания.

Среди вооруженных людей, наполнявших залы и коридоры старинного особняка, было много женщин. Молодые девушки, пожилые матроны, вооруженные ружьями, пистолетами. Все в комбинезонах. Этот комбинезон, ставший формой народной испанской милиции, назывался «моно». То там, то здесь резвились группки детей. Родителям не с кем было оставить их дома.

Нас познакомили с коренастым, похожим на тяжелоатлета майором МануэлемКристобалем — руководителем обороны Ируна. На нем была выцветшая, застиранная до бела голубая гимнастерка. Над левым надгрудным карманом нашивки и звездочка. «Команданте» — майор. Он кивнул нам головой, знаком попросив разрешения закончить диктовать машинистке какую-то бумагу. Закончив, пригласил нас присесть с ним в углу на диван. Я попросил Кристобаля в нескольких словах ознакомить нас с военной обстановкой на этом участке фронта. Он взял карту района Ируна и Сан-Себастьяна, на которой была нанесена линия обороны. Эта линия проходила в самой непосредственной близости к месту, где мы находились.
<...>
Мы приступили к съемкам. Командиры докладывали МануэлюКристобалю обстановку. Прекрасный эпизод! Вот они — командиры вооруженных сил испанской республики, первые в истории Испании майоры, команданте из народа. По загрубевшим лицам, мозолистым рукам видно было, что это крестьяне, рабочие. Сколько внутреннего задора. Какая вера в то, что хотя и плохо еще командуют, быть может, не по правилам воюют, но дерутся за правое дело.

Снимали мы солдат, снимали пулеметчиков. Те, на кого был направлен объектив кинокамеры, открывали ураганный огонь по врагу, хотя мы об этом не просили. Некоторые после пулеметной очереди поднимали кулак, глядя в объектив нашей кинокамеры, выкрикивали лозунги. И мы снимали их, не уговаривая: «Не смотри в объектив, товарищ!» В этом взгляде и поднятом кулаке была наивная прелесть, чистота испанской души.

Немного поодаль от изрытых воронками траншей сняли артиллерийскую позицию. Только горькой иронией могло звучать слово «артиллерия» применительно к тому, что мы увидели. Маленькая старинная пушка на двух огромных колесах. Из таких пушек парижские коммунары били по версальцам. Я не преувеличиваю. Удивительно, как она сохранилась, какими судьбами оказалась на вооружении республиканской испанской армии, и уж совсем удивительно, где и как они к ней боеприпасы нашли?

Кармен, Роман. Но пасаран! — М. : Советская Россия, 1972. — С. 226–238.

 

Обстановка для съемок была тогда для нас совсем непривычная. Снимать приходилось лежа на животе и на спине, с колен и согнувшись буквально в три погибели. Снимать, стоя во весь рост, было невозможно: над нами все время свистели пули.

Все в тот же день (когда вспоминаешь о нем, он кажется бесконечным) — второй день нашей работы в. Испании — мы засняли обед бойцов, бой, окопы и спустились немного ниже — к республиканской артиллерии, состоявшей всего лишь из одного, но очень интересного орудия. Это была старая — она могла бы стать гордостью музея — пушка.

Калибр снарядов не совпадал с калибром оружия. Старая пушка подпрыгивала, качалась, но делала свое дело, и хотя снаряд пролетел не два километра, а всего лишь 500 метров, но большего от него и не требовалось. Работу этой пушки мы сняли.

В Сан-Марсиале мы снимали много, нам буквально все казалось представляющим огромный интерес, и всё непременно хотелось заснять. И вообще в Испании в огромном количестве материала, окружавшего нас, мы не скоро научились отбирать лишь самое важное.

В первые дни мы снимали чуть ли не по тысяче метров. И если бы все заснятое нами вошло в выпуски Союзкинохроники, то перестало бы хватать и в несколько раз увеличенных сеансов для их демонстрации.

Снимая, мы ни на минуту не забывали о последующем монтаже, старались помочь будущему монтажеру крупными планами, интересными деталями и т. п. Снимая в «четыре руки», мы порой мешали друг другу и прятались друг от друга, чтобы не попадать в объектив. В первое время мы с Карменом еще не совсем четко разграничивали между собой объекты работы. Снимали вместе и один за другим. Постепенно же мы так привыкли друг к другу и так сработались, что бывало трудно нас разделить.

Мы приехали в Сан-Себастьян — замечательно красивый курортный город на берегу Атлантического океана. Но необычность этого города нам показалась еще более разительной, чем предыдущих. Хотя это была прифронтовая полоса, но фронта словно не было поблизости. Воскресенье. Нарядный город, празднично одетые люди, красивые девушки (блондинки, что, между прочим, плохо вязалось с привычным представлением об испанках), весело. В кафе много посетителей, много людей на бульварах, женщины катают детей в колясках. Никакой войны не чувствуется. Мы отдали дань «лирике»: снимали блеск моря, деревья, цветы. Ведь всё это было тоже Испанией. И снова повторяю, что, может быть, с этого следовало бы начинать спокойный рассказ об Испании.
Но вдруг послышался пронзительный вой сирены. Люди стали разбегаться. Женщины вынимали детей из колясок и прятались в дома с надписью «рефухио» (убежище). Мы с Карменом — одни на бульваре, гудит сирена, слышим возгласы и видим людей, которые машут руками, зовут нас к себе. Это потопленный впоследствии мятежный крейсер «Испания» стал бить по городу. Им было выпущено до 40 снарядов, которые, к счастью, в большинстве своем падали в море и особенных разрушений в городе не произвели.

Мы объезжали город, засняли развороченную мостовую, разбитые дома. Один снаряд попал в госпиталь...

Бомбардировка утихла. Мы хотели заснять крейсер, варварски разрушавший город, но из-за сильного тумана его не было видно. Когда мы спустились вниз, то на бульваре снова было много гуляющих, в кафе допивали остывший кофе... Все это было необычно для нас — фронт и в то же время не фронт...

Мы направились в центр города. Ряд зданий разрушен, мостовые сильно разворочены. Глубокие воронки, образовавшиеся на улицах, оцеплены республиканской милицией и для предотвращения уличных катастроф огорожены деревянными столбиками и пустыми будками. На улицах — толпы людей, взволнованно глядящих на глубокие ямы в мостовых и зияющие дыры в стенах домов.
Штаб обороны города. У входа мы сталкиваемся с группой девушек-санитарок.

— Возьмем их «под объектив», — предложил я Кармену.

Девушки, заметив направленные на них объективы киноаппаратов, смеясь, сообщили нам, что им совсем не впервой приходится сталкиваться с кинооператорами, что они... киноактрисы. В суровые для Испании дни эти девушки превратились в санитарок народной армии.

Мы вернулись в Париж, проявили там материал, проверили качество пленки и собственную работоспособность. Нас не удовлетворили первые результаты. Мы решили снимать ближе, входя во все детали.

Макасеев, Борис. В революционной Испании.— М. :Госкиноиздат, 1938. — С. 24–26.

Мы выехали из Ируна, по дороге часто останавливались, снимали. В Сан-Себастьян приехали в три часа дня. Всемирно известный фешенебельный курорт Испании. Мы вышли из машины на знаменитом сан-себастьянском бульваре, запечатленном на красочных туристских проспектах, на открытках.

Сразу же начали снимать прогуливающихся по бульвару. Сняли парочку на скамейке, молодую женщину с ребенком. Кто мог бы подумать, что эти мирные кадры сняты в стране, где идет война... Война ворвалась в наши кадры тут же, внезапно. Я не успел закончить медленную панораму, которую вел, держа в кадре женщину, толкающую детскую коляску, как раздался грохот разрыва.

Это было где-то рядом, справа от меня. Я резко развернул камеру и снял огромный фонтан воды, поднявшийся из зеркальной поверхности лазурной бухты, около пляжа. Снова устремил камеру на женщину, она уже бежала с детской коляской по бульвару. На ее лице был ужас. Бегущую с коляской женщину я снял на полный завод пружины камеры. В этот момент вспомнил эйзенштейновскую детскую коляску из «Броненосца «Потемкина».

Быстро сменил оптику, поставил телеобъектив и стал ждать нового разрыва. Он громыхнул в самой середине бухты — снова огромный белый гейзер. Оглянулся — бульвар опустел. Где-то вдали я увидел Макасеева. Нас осталось двое на опустевшем бульваре. И я снял безлюдный бульвар, снял еще несколько разрывов. Новое, ранее не изведанное чувство испытал я, когда над головой с тяжелым шипением пронесся снаряд и разрыв громыхнул где-то в городе. Ко мне подбежал наш шофер. Он потянул меня за рукав. «Скорее в укрытие, скорее! Это „Канарис“!»

Один за другим проносились над головой снаряды, которые мятежный крейсер «Канарис» обрушивал на город. Конечно, никаких военных объектов в тихом курортном городке не было. Где-то на далеком мысе загрохотали береговые батареи. Манолло, наш водитель, что-то быстро говорил, тянул нас к машине. Шим объяснил, что он предлагает поехать на береговые батареи. Может быть, нам удастся сиять «Канарис». Мы прыгнули в машину, помчались, но дорога оказалась перекрытой, а тем временем грохот береговых батарей затих. Шим внес предложение: по горячим следам снять последствия артиллерийской бомбардировки города. Мы последовали его совету.

День уже был на исходе. Первый наш день на испанской земле. Мы подсчитали — снято около восьмисот метров материала. Есть и боевые эпизоды, и репортажи на дорогах, облик прифронтового Ируна, люди, бойцы, фашистские самолеты, обстрел Сан-Себастьяна. В городе мы быстро нашли места, где разорвались тяжелые снаряды, сняли, как люди разбирают развалины домов, извлекают из-под развалин раненых.

Солнце было уже близко к горизонту, пора кончать съемки. Наш выезд в Испанию был рассчитан на четыре-пять дней, но могли ли мы предполагать, что первый же съемочный день будет так насыщен и снято будет так много актуального материала. Подумать только, позавчера, 19 августа, мы еще были на московском аэродроме. Сейчас мы можем поспеть к вечернему поезду, который нас доставит в Париж. Завтра, 22 августа, мы уже отправим в Москву снятый материал. Да, немедленно возвращаться в Париж! Во что бы то ни стало успеть на ночной экспресс!..
<...>
На следующий день, утром 23 августа, материал ушел рейсовым самолетом в Москву. Вечером этого же дня студия встречала на Центральном аэродроме в Москве наши первые испанские съемки. Через четыре дня после того, как мы вылетели из Москвы. Это, пожалуй, был непревзойденный рекорд оперативности.
А еще через два дня на экраны страны вышел выпуск «К событиям в Испании». Выпуск № 1. По рецензиям в московских газетах и по письмам товарищей мы смогли представить себе, каким успехом у зрителей пользовался этот первый испанский репортаж. Нам писали, что ни один художественный фильм за последние годы не имел такого успеха у зрителей, трудно припомнить времена, когда зрители так штурмовали двери кинотеатров. Впервые — живой образ борющейся Испании, который жаждали увидеть миллионы людей нашей страны.

Кармен, Роман. Но пасаран! — М. : Советская Россия, 1972. — С. 240–241, 243.

 

Кармен рассказал, как в первые же дни он оказался в Сан-Себастьяне, дорогом, изысканном испанском курорте. Знаменитый бульвар был залит солнцем, неторопливо гуляли нарядно одетые люди, красивая молодая женщина катила по аллее детскую коляску, на скамейках сидели, обнявшись, влюбленные... Пахло морем, розами, вода бухты была неподвижна, все дышало покоем, и почти не верилось, что где-то идет война. Теплый воздух был так пьяняще ленив, что Кармен неторопливо зашагал по бульвару, снимая беспечно прогуливающихся людей.

И вдруг он осознал, что война совсем рядом.
Ударила тугая волна воздуха, земля содрогнулась, Кармена оглушило взрывом. Из стеклянной морской лазури вырвался, высоко взлетев, водяной столб. Послышались крики, толпа рассыпалась, побежала... Раздался второй взрыв, Кармен успел снять фонтан воды, грозно взлетавший в воздух, и тут же развернул камеру на бегущую толпу. Мелькнуло искаженное ужасом лицо женщины, она бежала, задыхаясь, по аллее бульвара, толкая перед собою детскую коляску.

—Понимаешь, ее лицо меня поразило, — сказал Кармен. — Я направил камеру на нее и снимал эту бегущую женщину столько, сколько смог. На полный завод пружины камеры.

—О чем ты в это время думал? — спросила я. Сама я думала о том, каково ему было снимать под обстрелом. Выросший в мирной стране, он никогда ведь не слышал до этого, как рвутся снаряды.

—Я вспомнил кадры из «Броненосца «Потемкин» Эйзенштейна, — ответил Кармен, не задумавшись. — Ну, те, знаменитые, с детской коляской, которая катится по одесской лестнице. А тут, понимаешь, все это передо мной в натуре — и коляска с ребенком и бегущая женщина...

—А потом что было?

—Что потом? — удивился Кармен. — Я же сказал тебе, что снял на полный завод. Женщина исчезла, я сменил оптику, поставил другой объектив. Ясное дело. И стал ждать нового разрыва. А тут громыхнуло прямо в середине бухты, и с такой, понимаешь, силой... Столб воды чуть не до облаков! На бульваре уже ни души, только вдали вижу Макасеева, а снаряды летят уже прямо над головой: оказалось, это бьет по Сан-Себастьяну мятежный крейсер. Мы все это потом сняли — раненых жителей, развалины, развороченные клумбы с цветами...

Тэсс, Татьяна. На всю жизнь молодой // Роман Кармен в воспоминаниях современников [Текст] / Сост. А.Л. Виноградова ; Союз кинематографистов СССР. ― М. : Искусство, 1983. ― С. 90―91.

С нами были типичные для кинооператоров хроники аппараты «Аймо» с кассетами, вместимостью по 30 метров пленки, приспособленными к перезарядке на свету. По утрам мы жадно разворачивали газеты и месяца через три после приезда в Испанию научились понимать сообщения без переводчика. «Мундообреро», «Френтерохо» (органы испанской компартии), «Эральдо де Мадрид» (республиканская левая) и другие газеты, без которых мы не смогли бы обойтись, — ориентировали нас в событиях, помогали отбирать незаснятый еще материал, выбирать объекты съемки, работать по сравнительно точному плану.

Более или менее регулярно приходили в Мадрид и наши родные советские газеты — «Правда», «Известия», иногда «Комсомольская правда», «Вечерняя Москва», газета «Кино». Хорошо с газетами было в Валенсии, — туда советские газеты приходили регулярно и лишь с незначительным опозданием.

Между прочим, иногда нам попадались советские газеты с вырезками наиболее значительных вещей. Мы узнали, что эти газеты побывали сначала в местных редакциях, вырезки из этих газет клишировались и печатались параллельно с передовой. Покупая местные газеты, мы находили в них недостающие части.

С газеты мы начинали свой трудовой день. События сами по себе увлекали, поглощали нас без остатка. Вставали мы рано и всегда торопились. Завтракали на ходу. Хотелось снимать и снимать. Киноаппарат давал нам возможность не оставаться нейтральными к событиям.

За восемь с половиной месяцев мы израсходовали больше 40 тысяч метров пленки. В особенности много мы снимали в первые дни. Преимущественно на машинах (но и на самолетах, и в поезде, и пешком) мы исколесили вдоль и поперек буквально всю свободную от фашистов Испанию. Снимали на панхроматическую пленку «Super-Х» Кодака, чрезвычайно высокой свето- и цветочувствительности. Пользуясь этой пленкой, удавалось снимать даже вечером, в помещениях. На «Super-Х», например, мы снимали сумерки в Сан-Себастьяне.

Проявлять пленку приходилось ездить в Париж. Это было утомительно, требовало непроизводительной траты времени и расходов.

С момента приезда в Мадрид мы перенесли туда и нашу лабораторную базу.

С самого начала нашей работы мы стали искать себе помощников, хотя бы немного знакомых с техникой киносъемки. Но найти не могли.
<...>
«Секретов» же у нас, собственно говоря, не было. Пользуюсь случаем обнародовать важнейшие из «секретов».

1. Мы являлись представителями великого Советского союза, народы которого с горячей симпатией следят за героической борьбой испанского народа. Это обеспечивало нам всюду дружеский прием, посильную помощь в нашей работе.

2. Мы хотели рассказать только правду о гражданской войне в Испании. Ради этого мы готовы были пожертвовать всем, даже жизнью. Поэтому мы старались находиться всегда в гуще событий, на наиболее трудных участках борьбы. Мы не покинули Мадрида, когда фашисты стояли на подступах к городу и когда, кроме нас с Карменом, в Мадриде не оставалось ни одного из находившихся в Испании операторов. Американские хроникеры, например, эвакуировались из Мадрида чуть ли не с первым эшелоном женщин и детей.

Нечего и говорить, что нас никогда бы не могла испугать перспектива пообедать — и даже ежедневно обедать — на ходу, работая. Американские же и французские наши коллеги привыкли, поработав, непременно обедать в комфортабельной обстановке ресторана, и события в Испании, по-видимому, не казались им заслуживающими того, чтобы ради них менялись привычки «солидных людей». Мы же уверены были в ином.

3. Но было и еще одно обстоятельство: своей работой мы помогали испанским газетам в информации о событиях. Один позитив смонтированного вчерне материала мы почти без сокращений передавали в распоряжение отдела агитации и пропаганды министерства просвещения (во главе этого отдела стоял коммунист). Позитив немедленно размножался, озвучивался диктором и музыкой и иногда в тот же вечер демонстрировался в кинематографах. Наши съемки почти не сходили с экранов кинотеатров республиканской Испании и пользовались большим успехом.

За это мы получили право безвозмездно проявлять и печатать наш позитив в национализированной кинолаборатории в Мадриде. Лаборатория эта раньше принадлежала какой-то смешанной испано-американской кинокомпании и была оборудована по последнему слову техники.

Потом эта лаборатория была разрушена фашистскими бомбами, и наша база перешла в Валенсию.

Нужно ли говорить, как помогала нам возможность немедленно видеть результаты нашей работы? Впоследствии, когда этой возможности не стало, мы особенно резко ощутили ее отсутствие.
В последнее время мы стали посылать в Москву непроявленные материалы и с нетерпением ждали письменных «рецензий» о качестве нашей работы.

По распоряжению министра просвещения в нашу комнату в гостинице поставили монтажные столы. Дома мы работали над материалом.

4. И еще нам помогала группа испанских товарищей, выделенных Союзом молодежи, которых мы, как могли, обучали кинооператорскому мастерству.

Среди эвакуированного из Университетского городка имущества было несколько киноаппаратов (некоторые даже со звуковыми приставками), приготовленных для какой-то несостоявшейся в свое время киноэкспедиции в Африку. Эти аппараты привезли в Валенсию и передали в распоряжение наших учеников и помощников. По случаю удалось приобрести и третий аппарат «Аймо».

Сотрудничество с нами группы молодых испанских товарищей было обоюдно полезно.

Вот и все наши «производственные секреты». Мы не считали себя стоящими «над» событиями, а варились в гуще событий, мы могли всегда с предельной четкостью сформулировать свои задачи — идейные и производственно-технические, — мы находились в подлинно дружественной нам стране, интересы которой были нам дороги, совпадали с нашими интересами.

Нетрудно догадаться, что во всем этом — корни относительно плодотворной нашей, обыкновенной для советских кинооператоров, работы.

Макасеев, Борис. В революционной Испании.— М. :Госкиноиздат, 1938. — С. 27–32.

 

Мы снимали с Карменом, не решаясь разделиться, покинуть друг друга даже на короткий срок. С аппаратами мы не расставались.

По улицам мы ходили порой со скоростью черепахи. Нас интересовали газетные киоски, митинги на перекрестках улиц, плакаты, развороченные мостовые, повседневная жизнь людей — мы непрерывно снимали. Мы договорились без слов, — договоренность родилась сама собой, в процессе работы — что один снимает общие планы, другой укрупняет объекты. Мы научились работать вдвоем, спаренной бригадой.

Макасеев, Борис. В революционной Испании.— М. :Госкиноиздат, 1938. — С. 34.

Однажды мы пошли с первой шеренгой выступающих на фронт. Готовясь к съемке очень интересных событий, мы шли вместе с бойцами и не заметили, как из третьей линии попали в первую. В момент, когда цепь перешла в наступление, начался ураганный пулеметный огонь. Мы подчинялись приказаниям: ложились, вставали, шли вместе с бойцами вперед. В этот день мы хорошо поснимали...

Приезжим людям казалось непонятным наше относительное спокойствие во время стрельбы. Но не мы одни привыкали.
Нам с Карменом часто приходилось расставаться, порой на несколько дней. Интересных участков работы было так много, что и впятером было бы трудно управиться. Разлучаясь, мы скучали друг по друге и беспокоились. Работа очень нас сдружила.
...Однажды, возвращаясь с участка нашей территории, мы шли по дороге, находившейся под огнем. Вечерело. Мы, лежа, сползли в канаву, тянувшуюся параллельно дороге справа и слева, Кармен — в одну сторону, я — в другую... Мы ползли на четвереньках с аппаратами, стараясь плотнее прижиматься к земле. Друг друга мы не видели. А что, если другого в живых уже нет!

Я звал Кармена по имени и с замиранием сердца прислушивался. Кармен отвечал — значит, жив. Мы ползли — Кармен звал меня по имени. Перекликаясь время от времени, мы проползли около двух километров. Из-за треска пулеметов иногда я не мог услыхать голоса моего товарища. Я тогда останавливался и кричал как можно громче.

Казалось, что Кармен находится где-то далеко-далеко, так трудно порой бывало расслышать друг друга...

Макасеев, Борис. В революционной Испании.— М. :Госкиноиздат, 1938. — С. 46.