<...>
То, что в прежней жизни он был дешевым позером, в фильме не обозначено. Но Максим Суханов сыграл чудо превращения Актера Актерыча в великого трагика: будь Евлахов гением, чуда бы не было. Суханов вообще творит что-то немыслимое, играя — то попеременно, то одновременно — множество сущностей в одном огромном теле, уязвимом и защищенном панцирем актерства. Он и «бывший» Евлахов, и Евлахов, по Станиславскому, вживающийся в роль. Евлахов, очищенный счастьем возвращения от актерства. Ловящий себя на том, что достоверность его игры, пожалуй, граничит с безумием, но уже не способный сопротивляться превращению. Даже в безумии верный актерской суеверности: это его, его, кого же еще, благословляет на роль священник, уводимый чекистами. Одновременно Суханов играет Плотникова, «похитителя тела» Евлахова. Это уже не Евлахов козыряет амнезией — алиби перед соратниками, это уже Плотников не помнит, старается и страшится вспомнить резню на станции Рытва.
«Я не то чтобы псих: помраченный. Доктор мне говорил: „Ты обожди думать, Игнат, ты не спеши“». Беспамятный Плотников — идеальный Плотников для всех: и однополчан, и тех, кого стрелял, да не дострелил. "Не было этого ничего, не было, забудь«,— заклинает «опасный воротила», в прежней жизни — уползший по снегу офицерик, прикрывшийся от смерти «ничейным мальчиком». «Где малец? Не было мальца!» Однако же отчеканил Максим Горький самый проклятый русский ответ на вопрос о «слезинке ребенка»: «а был ли мальчик?».
<...>
Трофименков М. Самоубийство воскрешением // Коммерсантъ Weekend. № 23. 21.06.2013