«900 незабываемых дней»

Родился он на Дону. И я у него все спрашивала, какое у него первое яркое впечатление из детства. И он сказал, что они с отцом пошли на какой-то праздник собирать матери тюльпаны, вышли в степь, а она вся красная, в тюльпанах. Отец у него, Михаил Николаевич, как было написано, из крестьян, с другой — служащий, так что по тем временам писал по-своему. Мама у него... не знаю, кем была [до революции], но потом она была больше домохозяйкой — Мариетта Тереза, да, она католичка и приняла православие. [...] Да, его, между прочим, однажды цыгане украли, он беленький такой был, красивенький, и вот цыгане... Хорошо, что дядька его ехал, а дядька был у него какой-то донской князь, с этими галунами или как они назывались. И он ехал и просто случайно увидел, что табор идет и его племянник топает тоже. Я знаю, что он был в Ейске, в гимназии его оставили учиться, сначала, может быть, он был с мамой, а потом и мама уехала в Архангельск, а он остался учиться, один был. Был у каких-то людей, его пристроили, семья, он пишет, была очень строгая.

А он был старшим сыном?

Старшим, старшим...

А младший где был?

Мама его, наверное, с собой взяла, Георгия... Это до революции, год 1913, ему лет девять было. И он говорит, что если он даже опаздывал к обеду, то его отправляли на кухню и из остатков холодного он кушал. Все время просит деньги на гимназию и на этих вот хозяев — иначе они его кормить не будут. А потом он приехал, когда уже закончил гимназию (не знаю, насколько это правда) но почему-то он дальше мореходки не мог поступить, у него был волчий билет. Какой-то пацан в школе сидел, читал Пинкертона, а был Закон Божий, и батюшка подошел и своим этим — не знаю, что там у него в руке, Библия или что там — по голове того стукнул, а тот носом ударился о парту и закровил, а Соловцов взял и выкинул батюшку за дверь — и получил волчий билет. Поэтому он не мог в гимназию, либо в реальное училище, ну вот и он пошел в мореходку учиться: закончил радистом, в Карской экспедиции, как он еще говорил, Генсильфорс, по-моему, это Хельсинки. Над ним поморы смеялись, потому что, говорит: «Я не мог есть их уху, которая чуть ли не из вялой трески. Еще однажды заметил, как кок туда рыбьего жира добавил, и я не мог есть. Я ходил на маминых пирожках и что-то покупал...» В общем, не помор он был. Но он все время тонул, все время были какие-то неприятности с водой: Валера один раз тонул с сыном какого-то судовладельца, они ушли на яхте, и яхта перевернулась, и того мачтой по голове — и тот ушел на дно, а Валера на днище, его сняли. В Карском он, правда, тут же, слава богу, его достали, шторм был, и он свалился за борт, и он с каким-то товарищем полетел за борт, а там же сразу помереть можно. Там же холод... Он говорит: «Ножом зубы и туда водки». Ну и мать как узнала... Кстати, в этом музее, в этом училище есть Валерина, Попов такой был, нам написал, попросил какие-то документы, и Валерины там. А отец есть в музее Архангельска, что ли, каторжные фотографии, потому что отца забрали, англичане, когда пришли, 1918 год, Валере 14 лет, и он принес отцу еду, а там сторож сказал: «Валера, беги, отца твоего забрали». Это все происходит в Архангельске, и отца сначала на Мудьюг отправили, потом в Англию, и если отец до этого преклонялся перед Европой, то, посидев в этой тюрьме, у него уже никакого желания подражать не было. И в 1922 году его обменяли на военнопленного английского, они встретились с Валерой в Москве. Валера поступил в Электротехнический институт связи, в этом институте работал в лаборатории, и еще он поступил в студию Гардниа, его заинтересовало кино, а после он приехал в Ленинград и здесь поступил в техникум экранного искусства.

И он на актера начал учиться, да?

Да. Отец его проклял, а Мария Тереза, я думаю, нормально, ее устраивало...

А он не учился у Эрмлера в КЭМе?

Они потом все объединились в этот КЭМ. А до этого... как ее фамилия... она ему сказала, что он не будет никогда актером, назло так. А потом уже сам Эрмлер, «Дети бури» — первый такой настоящий фильм.

А вы Эрмлера видели? Они поддерживали отношения?

Видела. Я думаю, что у него, наверное, такая трещина прошла, когда арестовали — был такой Сэм Гештензанг, которого в 1937 году забрали — и Валера пошел за него заступаться. Факт в том, что Эрмлер не пошел, а Валера пошел. И, наверное, здесь пошло ещё...

А вы знаете историю про Иогансона?

Про Иогансона это мне как раз Петя... Нет, я плохо знаю, Валера как-то тоже не говорил.

Дело в том, что Эрмлер его вычеркнул из списков на эвакуацию, и Иогансон погиб. Вот в чем проблема... Ну и он играл у Эрмлера, значит?

Он у Эрмлера, да. Значит, потом он у Шписа снимался, у Брауна снимался. Мне тут подарок сделало телевидение, вдруг «Сокровище погибшего корабля», он там, конечно, Валера не главный [герой], он там следователя играет, но все равно с его голосом. Потому что «Вратарь» — сколько я не смотрю — в одном месте, мне кажется, да, это Валера...

А «Три товарища»? В «Трех товарищах» же он тоже.

«Три товарища», да. Он там поснимался-поснимался, а потом, пишут, что началось малокартинье, и все.

[...]

И он сделал сначала «Журнал». [...] Потом он снимал «Дети героической Испании», и пошло, а потом вот «Линия Маннергейма». И я, кстати, тут на студии вдруг обнаружила, захожу к себе в монтажу, а там лежит диск «Линия Маннергейма», думаю, ничего себе, мне ребята многие обещали, кто говорил, что плохая копия, кто-то еще что-то. Я переписала нормально, а у Валеры как раз написано, что они сняли первые три части и долго-долго не смотрели их в обкоме, наконец посмотрели, ничего не сказали сначала, а потом сказали, что нужно делать полный метр, и если они снимали во время действий, то остальное уже там взял: и танковые, и еще какие-то бригады — и все это уже снимали где-то (но у него написано там). И вот Комаревцев как раз и говорит, что там (они, по-моему, с Варламовым монтировали) уже выходить на перезапись, приходят, а у них все перемонтировано. Валера где-то написал, что у него Сталинская за «Линию Маннергейма», а у него нет ее. Здесь он, правда, пишет, что его просто привезли, а тогда он говорил, что, так как там был Комаревцев, а он попался при комендантском часе — поддатый.

А вы что-нибудь знаете, Лариса Александровна, по поводу того, как можно... Вот смотрите, говорят, что нельзя было ничего ни снимать, ни фотографировать без специального разрешения. Была ли возможность у операторов снимать то, что они видели?

Это я тоже только слышала и даже не знаю, снимали ли они сами, а, может быть, кто-то и снимал, но только просто не дали, потому что, когда перемонтировали, там говорили, что слишком трагично. А потом вот началась война, но он был просто начальником фронтовой киногруппы.

А потом он после войны, значит, поехал в Югославию?

Да, потому что ему предложили на ЦСДФ, а он не хотел в Москву. Ему говорят: «Ну тогда тебе выбор в Югославию...» Он отбирал кино зарубежное и сюда переправлял с аннотациями.

[...]

Познакомились мы с ним... я пришла просто на работу монтажницей. Как говорится, счастливый случай. Я закончился школу, не поступила в университет [...]. Начала искать работу, не так все просто, искала-искала, вдруг на мой день рождения приходит мамина «блокадная сестра», и она говорит: «Лапченок, а не хочешь на киностудию документальных фильмов? Я могу тебя устроить, там есть такой Розенберг...» В общем, она работала, монтажные листы печатала, документация, заключения худсовета, это вот... И так я попала на студию, естественно, все тогда спрашивали: «А как ты сюда попала?» Туда совершенно невозможно было попасть. Сначала я присматривалась: молодые были ребята Юра Таргаев, Лев Куфас, по тем временам, Миша Литвяков, а все эти, конечно, большие были для нас. Вот как сейчас относятся к режиссерам и как тогда — это день и ночь.

А как тогда относились?

Я думаю, с придыханием. Первый мой киножурнал был с Юрой Таргаевым, а Ленинградскую кинохронику я делала с Соловцовым как раз, новогодний он был, № 36, 1962 год, я даже все так помню. Он был, конечно, очень интересным человеком, постепенно он мне начал очень нравиться, узнала, что он был актером, начала ходить в Маяковку, в Публичную библиотеку, выискивала, где он играл. Но он был женат, для меня это было табу. Единственное, когда он заболел и попал в больницу на Литейном, и я набралась храбрости и [...] набрала букет ромашек, они почему-то были вот такие крупные, и с этим букетом в мамином выходном платье отправилась в эту больницу. Как потом рассказывал Егушин, он у нас был главный редактор, они потом сидели на скамейке с Марией Францевной и Валерой и хихикали, что девочка пришла. Но Соловцов потом мне говорил, что он запомнил ту девочку с огромным букетом ромашек. А потом у него умерла Марья Францевна, в 1963 году, в сентябре, и мне его так жалко стало, как говорится, любовь еще большая. И мы работали тоже на всяких киножурналах, всегда он был красиво одетый, надухманенный и всегда как откроет дверь в монтажную: «Ну что?!» Ему Милькин как-то сказал, тоже его друг был, он сказал: «Валера, ты пропал, она на тебя так смотрит!» И я тоже на всю жизнь запомнила: иду по коридору, а он навстречу, взял меня так, здесь руку положил, говорит: «Ну как дела? Как чего?» А я как раз поступила уже, по-моему, в университет на журналистику, на вечернее. А потом я пришла к нему, когда он в Москву собирался, а я пришла и спросила: «Надо ли чем-то помочь?» А он говорит: «Ты меня любишь?» Я говорю: «Да, люблю». Вот так. Конечно, шуршание было долго и даже бумажек кое-куда.

Доносы писали? Да вы что?

Во-первых, мы, когда пришли расписываться, нам сказали год подумать. Мне 21 год, а ему 60. В общем, между нами 39 лет разницы, считай, 40. Все моралисты были, в общем...

Лариса Александровна, а вы были с ним счастливы?

Очень.

Вы никогда не пожалели об этом?

Нет. Ну что вы, что вы... И когда ребенок у нас появился: «Ура-ура, Лариса дочку родила! Спасибо тебе за мою королеву, я летаю». И все на студии говорили и писали, что он по студии летает. Кармен у нас был в это время в доме, как говорится, Машкины ножки и ручки обмыли. Нет, это чудо...

Вы вместе делали фильм «Девятьсот незабываемых дней»?

Да-да, делали фильм, а сделали дочку. Тоже все шушукали, директор — Фатьянов тогда был — вызвал и говорит: «Говорят, ваша монтажница беременна?» Валера говорит: «Это мое личное дело». Вот и все. А он любил отрезать, вот у меня Маша тоже, у нее характер Валерин был, она, во-первых, никогда за словом в карман не лезла — и батяня такой же был...

[...]

Мы были в Белых столбах, и Валера, я не знаю, сделал ли он вид или было так на самом деле, у нас же на студии оборачивали белой бумажкой начало и конец, стрелки ставили или стартовый эпизод, а там ниточками белыми, и он мне сказал, что ему нужны нитки, чтоб я ему принесла, и я принесла нитки, а он говорит: «Посмотри». И первый раз я видела пленных наших, вот это целое море русских, и это было в Белых столбах.

Это была хроника, которую вы снимали, или немецкая?

Немецкая хроника.

А почему он смотрел это к фильму «Девятьсот незабываемых дней»?

У нас там это было, была использована немецкая хроника.

[...]

Он рассказывал, что были действительно [тяжелые годы], особенно, когда уже совсем блокадные, самые тяжелые, многие оставались дома, потому что таскаться оттуда было очень тяжело, на саночках многие возили. Был такой оператор, мне не хочется называть фамилию, но... Балашков был такой. Когда его забирали в больницу — до дистрофии дошел, у него умерли родители, а в углу полно было кусков хлеба, и вроде как и не ели... Что произошло? Особенно Валеру поразило то, что хлеба очень много было.

Как он жил? Сначала еще даже Марья Францевна здесь была, не сразу она эвакуировалась, потом уже по жизни эвакуировалась. Я знаю, что он шел в котелочке, и на Невском начался обстрел, и он говорит, что рядом лежал осколок, но факт в том, что разорвалась бомба, и они все от волны полетели, и он спасает котелок с едой, упал на наган и у него треснуло ребро. Когда ему было 60 лет, у нас был такой дядя Миша, осветитель, очень трогательный дяденька, он вспоминал, как они с Валерой на Каменном собирали желуди и варили суп. Потом — самое у него сильное — это, когда уже Марью Францевну отправил в Архангельск к маме, а со Страгиным они снимали в детском доме, и к нему подошел малыш, за ногу обхватил и сказал: «Папа». Валера говорит: «Будешь моим». И они сделали так, что как бы Марья Францевна родила в Архангельске, никто не знал, знал только Страгин, но Страгин молчал до самого последнего, никому ничего не сказал. Мальчика звали Володя, я тогда не знала, а потом уже нашла Володино усыновление, Володя и все, но фамилия другая. Он умер в Югославии, ровно в 9 лет он умер от саркомы легкого, потому что, оказалось, что он был под обломками... И она уже приехала с ребенком. Он был там советником... Я не знаю, как тогда называлось, в бумажках есть, конечно. И мальчишка был, Валера говорит, способный. Валера даже дружил с писателем, был такой Мирко Луковиц, и он говорил: «Володьжа, ты великий глумац!» Смотрели фильмы на разных языках, а он реагировал вот так, как надо.

И больше у них не было детей с Марьей Францевной?

Нет. Машка — это его единственная.

[...]

Я была хорошей монтажницей, и вот архив, у меня даже есть стих, когда смотрела, как встречают победителей, даже написала стихотворение, что и радость, и слезы, и все вместе. И я хронику очень люблю. Конечно, кино хорошее, я даже — из-за того, что Соловцов был директором — я сначала с Машей сидела, а Валера хотел, чтобы я дальше посидела, и так как нельзя было на студию по семейным обстоятельствам, он меня устроил на Ленфильм, я работала с Козинцевым, правда, это уже был финал, но тем не менее — это уже «Король Лир». Тоже, когда я сидела в монтажной, а они по всем монтажным ходили, он иногда просто брал монтажницу и с ней просматривал часть, и пришли ко мне, была такая Люба Антонова, говорит: «Ларис, можно у вас посмотреть?» Я говорю: «Да бога ради!» И пришел Козинцев. Потом Любка ускакала и говорит: «Ларис, перемотай!» Козинцев сидит и говорит: «Сколько новых монтажниц незнакомых...» Я говорю: «Да, меня вы, конечно, не знаете, но мужа моего вы знаете». «А кто у вас муж?» Я говорю: «Соловцов Валерий Михайлович». «Валик?!» Я говорю: «Да». «Передайте привет, ля-ля-ля...» На следующий день я уже у него. И вроде там интересно, конечно, было, особенно мне звук нравился, меня и звукооператоры тоже любили, потому что я любила звук в партитурку разложить, но хроника, конечно, это что-то, это настоящее ведь все.

Что вы считаете самым настоящим из того, что было снято во время блокады?

Во время блокады настоящие это троллейбусы, зима, трупы, люди идут, на заводах работают. Это самое сильное.

Он любил это вспоминать?

Нет. Не многие же... У меня отец только напоследок стал что-то рассказывать, мама вообще все время плакала.

А Валерий Михайлович?

Ну, Валерий Михайлович у меня единственный раз плакал про Володю, а так...

C Ларисой Соловцовой беседовала Любовь Аркус. Специально для проекта «Свидетели, участники и потомки».