Отпочковался я от Толи после «Песенки радости». Наверное, ему наскучило делать черновую работу, потому что его функции в картинах были промежуточными и на экран его работа доходила в опосредованном и искаженном виде. Он это осознавал и был не удовлетворен.

Мне было страшнее пускаться в самостоятельный путь. Но когда-то это надо было сделать...

Мне сделал предложение Владимир Григорьевич Сутеев.

Вернувшись из армии, он был зачислен в штат и в качестве первой после перерыва работы не нашел ничего лучшего, как сделать фильм по своему примитивному сюжетику, позволявшему, впрочем, развернуться в юморе и трючках.

Его любимые персонажи из довоенного мультфильма-концерта «Мы едем на олимпиаду» ^[1]— Ваня и Маша Кнопочкины, перешедшие позже в сценарий «Когда зажигаются елки», в этом фильме — «Веселый огород» — вместе с Чучелом и Бобиком разводили огород и сажали овощи. В течение всего фильма они охраняли его и потом снимали урожай. Помогал им и Скворушка, который в конце фильма улетал с семьей и узелком в клюве на юг... Все было просто и умно придумано. Порасспросив своих довоенных друзей-сотрудников, Сутеев остановился на мне.

Я, любя его и чувствуя, что понравился ему как личность (я описывал наши с ним пикировки в фоновом цехе), охотно согласился. Сюжет был несложным, специальных познаний не требовал и вполне годился для проверки моей самостоятельности.

Работа началась странно. Я пригласил его, неприкаянного (у него что-то разладилось в семье) домой, в уют и спокойствие, где рассчитывал поговорить и наметить перспективы. Для знакомства мы «приняли», и я спросил, когда и с чего начнем, в какой стилистике и степени материальности будем делать и «вообще».
Владимир Григорьевич подошел к небольшому столику, который я приспособил для работы (настоящего рабочего места дома у меня еще не было), взял листок полуватмана, присел и начал рисовать кадрик за кадриком раскадровку. Я сидел разинув рот и смотрел за его резвым и легким способом работать. Набросав очень схематично, но уверенно композицию и персонажи (точка, точка, запятая), он своей «окаянной» левой рукой (что нас очень сближало, ибо я тоже левша!) непринужденно и не задумываясь подкрашивал акварелькой кадрик, после чего переходил к следующему эпизоду. Я пытался как-то его остановить, а то, казалось мне, он, чего доброго, сделает всю раскадровку, типажи и эскизы. Так почти и произошло. Не прошло и часа, как раскадровка в карандаше с акварельной подцветкой была готова!

Я спросил: должен ли я воспринимать это как черновик для своей работы? Он ответил, что это уже чистовая работа и для раскадровки сделанная даже с излишней тщательностью.

Мне казалось, что без поиска как-то не того... Вроде несерьезно, что ли... Я придавал тогда большое значение графической культуре поднесения работ подготовительного периода. Это уже «железно» решало будущие проблемы.

Оказалось, что можно и так!

Но опасения и страх оказаться несостоятельным у меня прошли. Великий в моем сознании Сутеев, бог и герой моих представлений о довоенной мультипликации, оказался вполне земным и ничем таким, что бы не мог сделать и я, не блеснул!

Я сказал: «А типажи делать надо? Или так сойдет?» Он ответил: «Мне не, нужно! А для худсовета, пожалуй, и нужно сделать!»
Меня это несколько утешило!..

Я решил, что для того, чтобы удостовериться в той части работы, которую я не делал (а исполнял ее Толя), надо начать, и немедленно, с компоновок. 

За три дня я сделал достаточный запас компоновочных рисунков, эстетски «подработав» их подцветочкой и цветовыми пятнышками. То, что я не очень умел рисовать, я (по Толиному примеру) подтушевал и размыл в «сфумато».

Компоновки рисовал коричневым карандашом. Выполненные так, они были менее контрастными, и глядящему на них не так бросались в глаза погрешности рисунка. Для «продажи» я сделал несколько типажей, выполненных в манере сухой кисти, немного напоминающих литографию. Это усерьезнило и сделало тяжелыми рисунки для картины шуточной, нуждающейся в легких, контурных рисунках.

Параллельно я попробовал сделать цветорешение. У меня сохранилось несколько эскизов, на которые сейчас я смотрю с чувством глубокого стыда. Это была попытка в плоскостной манере, в условной гамме передать настроение жары, утра, вечера, ночи, дождя, осени. Ничего еще получился дождь. От ответственности меня словно парализовало. Выпендривание и рафинированность в графических приемах, формализм в подконтуровке и зализанная техника были безжизненной и неталантливой попыткой, никак не вязавшейся с простотой и непосредственностью сутеевского замысла. Я никакие мог понять, что попытка перенести на больший размер сутеевскую раскадровку нелепа. Но нельзя ее делать и механически, увеличивая и не добавляя дополнительных элементов.

Войти в тонкости моих сомнений Сутеев не мог и не входил. Похоже, он меня наказывал за то, что я попытался попасть в обойму, заявить о своем равенстве с истинными асами. Вместе с тем он не проявлял ко мне антипатии. Просто как-то невнимательно и недобросовестно участвовал в работе. В ассистенты к себе он взял Романа Давыдова («Эр-Дэ»!). И обычным его поведением было такое: около 10 часов в комнате появлялся Эр-Дэ; он, отдуваясь, как будто с тяжелого похмелья, проглядывал то, что я успел сделать с утра (одну-две компоновки) и принесенные в группу утром готовые сцены (Л.Попова, Л.Резцовой т.д.). Кое-что правил и в основном вздыхал.

В 12 часов появлялся В.Г.! Он раздевался в комнатке и, потирая ручки, спрашивал, обращаясь ко мне: «Нну-с! Что новенького?» Я, зная, что его в основном интересует новый анекдот, рассказывал ему что-нибудь из моего неисчерпаемого запаса. Он, прищурившись и скособочив лицо, бесшумно и пьяновато хохотал. И вдруг резко спохватывался, как бы вспомнив что-то крайне важное. После этого он быстро выбегал в коридор, чтобы исчезнуть и появиться примерно через час. Он входил в комнату и изрекал: «Ну-с, значит так-с: берется Сутеев и идется обедать!» Он быстро одевался, чтобы я не успел задать ему какой-нибудь затруднительный вопрос, и командовал: «Эрдель! За мной!» Ромка, извиняясь, разводил руками и пожимал плечами, обернувшись в мою сторону, и, как верный пес, исчезал вслед за ним.

Я тоже не расстраивался. Так мне было свободнее и легче: я мог пойти в фоновой цех и поколдовать там с «фонулями». Они, уже зная меня хорошо и любя, понимая мои затруднения, всячески помогали мне в решении моих проблем. Особенно Верочка Валерьянова, решительная и техничная художница. Я окружил свою несостоятельность флером загадочности и туманом «новых замыслов».

В студию поступила партия новых материалов из-за границы. Среди прочего там была великолепная, в наборах, чехословацкая декоративно-плакатная гуашь «Плака». Яркие и сочные тона, хорошо кроющие плоскость и почти не жухнущие, они плохо смешивались между собой и плоховато соединялись с белилами.

Поэтому, желая использовать их (я надеялся, что они будут очень эффектны на экране!) и понимая, что это нелегкая задача, я сваливал нечеткость своих замыслов на технологические трудности. Дескать, надо работать локальными тонами... Оправдывался этим и перед Сутеевым в те немногие моменты, когда Владимир Григорьевич был «в себе».

Опустившийся, в обвисших, с бахромой внизу портках и скверной одежонке, В.Г. вызывал жалость и расстройство у всех, ранее знавших его. Казалось, что скоро конец... Человек пропадал на глазах.

II вдруг — случилось чудо! Сутеев бросил пить! Совсем!
Говорили, что его папа сказал ему, что «букет» болезней, который у него был, гарантирует ему смерть через месяц. Папа был авторитетным венерологом и эндокринологом, и ему можно было верить.

В.Г. осознал. И настолько прочно, что совершил это чудо! И это в наших студийных условиях! При таких партнерах! Конечно чудо!
Постепенно картина продвигалась к концу. Цветовые пробы и снятые сцены рождали оптимистические мысли. «Плака» оправдывала себя. При очень низком качестве цвета — с серо-грязной вуалью, мусором и царапинами — то, что получалось у нас на экране, было (если бы было управляемо) на очень высоком уровне. Цвет был интенсивным, несмотря на то, что смотреть на них в цехе было попросту противно, если не сказать больше...

Вместе с прорисовщиками решили и типажную сторону. Все оказалось даже симпатичным. И я, освоившись, потерял ощущение своей несостоятельности и обрел былую уверенность и нахальство. И попросту накопил опыт и умение рисовать то, что я раньше никогда не рисовал.

Когда мы сдавали фильм в Комитете по делам кино, приемная инстанция с большим уважением сказала: «Вот, все говорят: мы не имеем цветной базы. Можно ведь добиться приличного цвета, если уметь работать!..»

Вскоре мне, как и Толе, дали медаль «За трудовую доблесть» с мотивировкой «за достижения в области цветного кино».
А фильм, хотя был и не очень «сутеевским», все-таки получился обаятельным и музыкальным... Не самым плохим из тех, что выпускала студия...

Мигунов Евгений. Из воспоминаний. // Кинограф. – 2001. - №10. – с. 138-158 (восп. О режиссере)