Пристрастие к музыке помешало Исааку Шварцу стать, например, путешественником, и он частично восполняет этот пробел в поезде Москва — Ленинград и обратно, или строителем: он знает что нужно строить, как нужно и из чего, знает, но не имеет времени, или врачом, потому что он безукоризненно ставит диагнозы всем, кроме себя, и всегда в курсе медицинских открытий, а недуги друзей для него — что свои собственные, или писателем, потому что он слишком утончённый и привередливый читатель и т.д. и т.п... Если бы не пристрастие к музыке.

Это пристрастие сопровождает его всюду и корениться в нём, в каждом его вкрадчивом жесте, в глазах, в какой-то отрешённой манере изъясняться, что обычно бывает, когда надо произносить слова, а в голове звучит музыка. Помню, на киностудии снимался фильм с участием цыганского хора. Эпизод с пением и плясками слишком затянулся. Артисты были измучены. Объявили перерыв. И актриса-цыганка уселась в кресло с бутербродом. Но её подозвал режиссёр. И вот я вижу: она, усталая, плывет к нему, слегка пританцовывая, стоит возле него, слушает, а сама пританцовывает, пританцовывает.

Затем возвращается к своему креслу со своим бутербродом, но никак не может успокоиться, бутерброд раскачивается с рукой, плечи подрагивают, каблучки бесшумно отбивают какой-то ритм... Природа. Я разговариваю со Шварцем о чём-то очень важном. Он смотрит на меня очень внимательно большими добрыми глазами и тихонечко что-то насвистывает. Я замечаю нервно: «Ты меня не слушаешь! Кому я всё это говорю?». Он отвечает спокойно, с расстановкой, словно перед ним маленький рассерженный мальчик: «Я тебя очень внимательно слушаю... Я всё могу повторить слово в слово... Хочешь?». Он довольный, откидывается и, прикрыв глаза, продолжает посвистывать. Сердиться невозможно. Разве его вина, что природа переполнила его музыкой? Я знаю многих композиторов. Они все замечательные музыканты и даже, может быть, гении. В них тоже бушует музыка и переполняет их до краев. Но чтобы так сильно, как это у Шварца, я не встречал. Не исключаю, что мне просто не повезло, до всех ведь не доберёшься... А может быть, этот дар перешёл к нему от его учителя Д.Д. Шостаковича, а может быть, он и стал-то учеником замечательного композитора благодаря этому дару — не знаю, не берусь судить. Во всяком случае, музыка — его глубокая болезнь и в переносном и в прямом смысле: она и живительное пламя, и инфаркт, она и надежда, и боль... Диапазон его музыкальных пристрастий чрезвычайно широк — от средневековья до Малера и Стравинского, но Моцарт — божество, и Брамс, и Чайковский, и Шостакович.

Он писал симфонии и музыку к балетам, и сонаты, и концерты, однако постепенно кино прибрало его к рукам. Надо видеть, как он любит музыку, как пропагандирует её, как, слушая, наслаждается сам и тает, видя, как наслаждаетесь вы: всё для вас, всё ваше, лишь бы вам было хорошо... Он любит показывать чужую музыку, но чаще (да проститься эта маленькая слабость!) — свою. Когда он играет и поёт, встряхивая седой головой, и нравиться сам себе, кажется, что музыка далась ему легко, но это обманчивое впечатление. Обычно всё начинается сложно, почти трагически. Ну, например, он должен написать песню к фильму. Он берёт мои стихи. У него хорошее настроение, и стихи мои ему симпатичны, а может быть, они и в самом деле неплохи. Он что-то мурлычет, говорит о пустяках, но на лбу назревает тяжелая складка, а пальцы, сплетённые на животе, начинают тревожно шевелиться. На следующий день он бледен и уныл. «Я ничего не могу. Я ничего не соображаю.

И потом я, кажется, заболел. Ну-ка, приложи руку к сердцу, вот сюда... слышишь, какие перебои? Аа, вот то-то... Наверное, я уже ничего не сочиню». Я утешаю его как могу, но он в панике. Проходит несколько дней. Мы беседуем по телефону о том о сём. «Да, кстати, — говорит он очень сдержанно, — я написал музыку. Все говорят, что это прекрасно». Приезжает. Прежнее уныние на лице. Глаза кажутся маленькими. «По-моему, очень удачная музыка», — говорит он вяло, без энтузиазма и с отвращением садиться к инструменту. Я слушаю. Мне не нравится. Но я, конечно, подыскиваю обтекаемые слова «По-моему получилось, — говорю я вяло и без энтузиазма- правда, вот одна строчка, ну, может быть она не совсем... А вообще всё получилось». «Ты не прав, — говорит он с деликатным ожесточением, — именно эта строчка удачна, особенно удачна... Все говорят». И смотрит на меня исподлобья, лукавствует. Ах ты, хитрющий Шварц!..

И ещё спустя несколько дней: «Я тут кое-что переделал»... Я слушаю: переделано почти всё и звучит замечательно. Громадные глаза сияют, он великодушен, и мне отламывается от его щедрот: «Кстати, ты был прав — этой строчке действительно чего-то не хватало». Вот он какой хитрющий, упрямый и привередливый! Думаю, музыкантам, репетирующим с ним, приходится несладко. Когда дело касается музыки, он суров, непримирим, перестаёт замечать время, держится за сердце, но зато и вы в полуобморочном состоянии, и уж тут кто кого, пока не зазвучит так, как звучит в его, шварцевской голове. Посудите сами, конечно, нелегко музыканту сразу нащупать интонацию вещи, попасть в эпоху, приобщиться. Для музыканта этот преходящий романсик — всего лишь романсик, ловкая стилизация под минувшие времена, а для него самого это — Романс Тех Времен, потому что он сам только что оттуда. Меня всегда восхищает присущий ему дар перевоплощения. Это ведь не простое умение поверхностно стилизовать, подделываться под эпоху, рукой холодного ремесленника выточить сносную музыкальную штучку в требуемом духе. Нет, это дар проникновения в характер времени, в существо вещи, причастность к ним, это как «Шестая повесть Белкина» М. Зощенко, и несколько тактов уже переносят вас в семнадцатый век, или в девятнадцатый, или в начало двадцатого, или в минувшую войну. И когда я слышу в исполнении П. Луспекаева «Ваше благородие, госпожа разлука...», или в исполнении А. Миронова «Жоржетта, Лизетта, Жанетта...», или романс на стихи Пушкина и множество других шварцевских откровений, мне и впрямь начинает казаться, что Шварц живёт вечно и в то же время, представьте себе, так запросто бывает у меня! И великолепный Акира Куросава на заочном «конкурсе музыкальных невест» выбирает именно его писать музыку к своему фильму «Дерсу Узала».

Я счастлив. Хорошо помню, как для фильма я написал однажды грустную песню белогвардейского офицера. Один замечательный современный композитор, которому поручено было писать музыку, сказал мне с недоумением: «Что это вы написали? Кому эта грусть нужна?». «Белогвардейцу, — сказал я, — ему было грустно и страшно». «Да из этого же нельзя сделать нормальную песню, — сказал он, — Её же не будут петь ни в одном ресторане!.. Вы что, не хотите заработать?». Пришлось воочию убедиться, сколь реален конфликт между капиталом и правдой искусства. «Послушай, — говорю я Шварцу, — отчего бы не сделать такую песенку, чтобы она пошла по ресторанам? Будет много денег. Мы пишем песню для фильма, но ведь её можно превратить...». «Действительно, — говорит он возбужденно, — можно ведь много заработать! Пожалуй, к этим стихам я напишу музыку такую, что все рестораны будут рвать песню у нас из рук. Поверь мне, я в этом кое-что смыслю. В припеве сделаем троекратный рефренчик...» — и потирает руки. Он пишет музыку с присущим ему вдохновением. Песня звучит с экрана. Но рестораны как-то обходятся без неё. «Конечно, — говорит он смущенно, — тут можно было бы упростить, вот это выкинуть, потом это... ча-ча-ча... Знаешь, мне что-то не захотелось». И после паузы: «Вот следующую сделаю обязательно». И краснеет. Это тянется много лет и, слава богу, в ресторанах пока и без нас есть что исполнять, а у нас пока и без них есть на что ходить в рестораны. Шварца всё это умиляет. Он добр, отзывчив, великодушен, но как он твёрд, если дело касается принципов. Он мягок, вкрадчив, ленив, но как стремителен, если нуждаются в его помощи. Он хитрец, но хитрости его шиты белыми нитками. Он, вероятно, самого высокого мнения о себе, а поэтому и седую голову держит прямо, однако говорит в основном об удачах друзей, говорит с гордостью и придыханием.

Я слишком избалован его деликатностью и тактичностью по отношению к моим стихам, он никогда не позволит себе написать к ним музыку вообще, даже очень удачную музыку — он поволнуется, помучается, но найдет способ извлечь музыку из самого стихотворения, ту самую, единственную, которая только и существует для каждой строки. Впрочем, это относится не только к моим стихам. Его музыка насыщена добротой и человеколюбием, потому что она отражает таинственные процессы, происходящие в его душе. Вы не подумайте, что я считаю его лучшим среди композиторов, или первым, или главным, или, упаси боже, выдающимся. Нет, нет. Мне вообще чуждо это торопливое пристрастие расставлять по номерам, определять меру таланта... Я твёрдо уверен, что только время, в конце концов, определит, кто есть кто, но ведь ни Тютчев, ни Баратынский не померкли в великой тени Александра Сергеевича, а Алябьева не заслонили ни Мусоргский, ни Чайковский.

Кстати, говоря о путешествиях, я забыл упомянуть поездку Шварца в Японию по приглашению всё того же Акиры Куросавы. Когда его спрашивают о впечатлениях, он блаженно щурится и говорит, что поездка была интересна, и умолкает, и слушает, как остальные, перебивая друг друга, рассказывают о собственных вояжах. И вот что ещё. Его очень отличают женщины. Тут важно множественное число, потому что одна может и ошибиться, а когда их много и все они красивы... Таков мой друг Исаак Шварц. Естественно, я пристрастен, но это отнюдь не говорит о моей склонности идеализировать. У Шварца великое множество ужасных недостатков, как, впрочем, и у любого из нас. Я же говорю о достоинствах, потому что недостатки — беда личная, а достоинства — наше общее достояние. Недавно я написал стихи. Из них нельзя сделать песню, и они не о нём, но я решил посвятить их Шварцу, так много значащему для меня человеку

<...>

Шварц — человек удивительный. Был такой период в моей жизни, когда композиторы меня терпеть не могли. Ну не все, может быть, но — основная масса. Потом, когда выяснилось, что я не композитор и им не помеха, так сказать, как-то все успокоились. Но Шварц один из очень немногих композиторов, который сумел меня оценить не с точки зрения моего музыкального искусства, а просто он увидел в этом нечто целое такое, какой-то жанр, который нельзя расчленять на составные части: всё это воспринимается в совокупности, вместе, всё это — стихи, которые исполняются под аккомпанемент. Это нечто совсем другое. А потом у Шварца есть какие-то струны в душе, которые совпадают с моими струнами, и нам очень легко работать. Очень легко работать. Хотя он большой привереда: и придирается к стихам, и капризничает — так же, как я. Всё это есть. Но, в общем, мы работаем очень дружно, понимая друг друга с полуслова. Это очень важно. Потом, видите какая вещь, на мои стихи пытались писать другие композиторы, и каждый писал замечательную музыку. Но, к сожалению, не всегда эта музыка совпадала со стихами, и поэтому это всё пропадало.

<...>

Композитор Исаак Шварц — мой друг, я к нему пристрастен, поэтому я не могу быть в достаточной степени объективным и много о нём распространяться не буду. Просто я его очень люблю, и, видимо, он меня тоже, и у нас с ним получается этот союз. Я не скажу, что он лёгкий человек в работе, нет-нет-нет, отнюдь. Но, он человек, который понимает и уважает поэзию, в отличие от многих композиторов. Знаете, как-то ко мне пришёл композитор, которому поручили для какой-то картины написать на мои стихи песню. Молодой, очень талантливый композитор с холодными глазами. Он пришел, мы поздоровались, я провёл его в комнату, он сел за пианино, поставил ноты и начал петь. И я слышу, что половины слов нет. Я говорю: «Подождите, а где же вот эти слова?». А он ответил: " Это мне не нужно! Это мне не нужно...". Даже не посоветовавшись со мной. Как же так!? Вот Шварц себе такие вещи не позволяет, хотя он часто воюет со мной, с моими стихами. Но у нас уже... Мы с ним без войны решаем эти вопросы. Без войны... Без войны.

<...>

С Исааком Шварцем я не только сотрудничаю, а просто он один из самых близких моих друзей, это замечательный человек. Даже если бы он не был композитором, всё равно я его любил бы с такой же неизбежностью. Это замечательный человек и замечательный композитор...

«Булат Окуджава: «Я никому ничего не навязывал», 1997 год