«Звезда пленительного счастья» это была наша следующая с Мотылем картина. Ну, здесь, как говорится, мне и карты в руки. Дело в том, что я очень люблю историю первой половины девятнадцатого века, этих людей. Сейчас на них могут по-разному смотреть: революционер, не революционер. А я всегда боялся всяческих революций, с детства зная, что это ужасно. Ни за что ни про что отняли отца, нас сослали. Я видел судьбы других людей, эти страшные сцены прощаний в тюрьме. Судьбы не воров, не убийц, а ни в чем не повинных людей. И когда я это увидел, еще ребенком, я понял, что к этому привела революция. А потом, уже познав мир театра, литературы, я стал соображать, видя эти уродливые, карикатурные явления, к какому кошмару и вырождению, к какой двойной бухгалтерии приводила эта идеология. Человек думает одно, говорит другое, а делает третье.

Это кошмар. Наши сегодняшние коммунисты пытаются доказать, что их идеология по набору заповедей имеет большое сходство с христианством. Но почему-то все революции пахнут кровью, а наша — так пахла особенно. Я делаю такой экскурс — чтобы было понятно в данном случае мое отношение к декабристам. Это были идеалисты, а не революционеры, хотя среди них бывали и экстремисты. Предтечи Бунина, потом Ленина. Предшественники. А в основном это были люди, видевшие негативные стороны царизма, крепостничества. Я просто высказываю свою точку зрения, не собираясь углубляться в историю. Почему я так жалел этих людей? Потому что я был убежден в их стремлении к чему-то хорошему, светлому, просто средства были выбраны неправильные. Они очень сильно ошибались.

Правда, Пушкин, умнейший человек своего времени, когда его спросил император, что бы он делал в этот день, если бы находился в Петербурге, ответил: «Я бы пришел на площадь». Это был долг чести. Совести. Они понимали, что обречены. Потом большевики, будущие экстремисты, пытались их как бы взять на свое знамя, но это была большая натяжка. Если бы кто-нибудь из этих благороднейших людей знал, во что это вы- льется, вряд ли бы они пошли на это. Они и их жены были образцом национальной гордости, если вдуматься в этическую сторону декабризма. Сейчас все переосмысливается, я имею в виду нашу несчастную историю, но декабристы продолжают оставаться явлением особым.

Я сам много читал об этом времени, беседовал с людьми, посвятившими себя буквально изучению этой эпохи, такими, как Лотман, Эйдельман; то есть пришел к этой работе уже подготовленным. Более того, я хорошо знал творчество Пушкина, его время, поэтов и писателей его времени. Это был для меня идеальный период. Ведь недаром царствование Александра Первого называли благословенным. Для меня это был эмоционально мощный импульс, чтобы написать музыку.

Здесь очень важно было создать тему. Поиски решения этой будущей музыки совпали с моими личными душевными переживаниями. Это был для меня очень тяжелый период, что, конечно, наложило свой отпечаток на то, что я писал. Совпало все. «Не обещайте деве юной любови вечной на земле», песенка кавалергарда, тема Анненкова, Полины Гебль. Это одна сторона. А другая — тема жен декабристов. Сами декабристы были для меня одно целое с их женами. Люди несчастные, с исковерканной судьбой, но оставшиеся святыми. Особенно женщины.

Я получал от разных музыкантов, крупных музыкантов, отзывы о моей теме декабристов. Вот заходил мой сосед по Сиверской, Анатолий Павлович Никитин, крупнейший музы - Профессор Анатолий Павлович Никитин кант, профессор. И он правильно определил, что эта музыка написана кровью сердца. Я горжусь тем, что он написал в своей книге о моей теме: «Она покоряет необыкновенной красотой и обаянием мелоса». (Хочу привести еще один отрывок из книги Анатолия Никитина: «Однажды, придя домой после концерта, включил телевизор и не мог оторваться от экрана — транслировался фильм „Звезда пленительного счастья“. Но не сюжет и не игра актеров завладели моим вниманием. Я заслушался музыкой Шварца. К огромному сожалению, произведения его не очень многочисленны, он посвятил себя в основном музыке кино». — О.З.)

Песне из этого фильма, которую я написал на стихи Окуджавы, была также уготована счастливая судьба. Она живет до сих пор, и ее многие очень любят. Казалось бы, прекрасные стихи Окуджавы посвящены тому времени, тому конкретному моменту:

Кавалергарды, век недолог,/ И потому так сладок он. /Труба трубит, откинут полог,/ И где-то слышен сабель звон./ Еще рокочет голос струнный,/ А командир уже в седле./ Не обещайте деве юной/ Любови вечной на земле./ Напрасно мирные забавы /Продлить пытаетесь, смеясь. /Не раздобыть надежной славы, /Покуда кровь не пролилась./ И как ни сладок мир подлунный, /Лежит тревога на челе. /Не обещайте деве юной /Любови вечной на земле./ Течет шампанское рекою, /И взор туманится слегка. /И все как будто под рукою,/ И все как будто на века. /Крест деревянный иль чугунный/ Назначен нам в грядущей мгле./ Не обещайте деве юной/ Любови вечной на земле./ Но ведь это же будет всегда!/

Это про все и про всегда, поэтому и молодые, и старики любят ее, каждый по-своему. Я считаю, что тут я могу быть бесконечно признателен только Окуджаве. Пожалуй, на другие слова в то время я бы не смог написать песню. Именно с этой картиной связано одно удивительное ощущение. Наверное, впервые в жизни я услышал свою музыку в таком исполнении, когда исполнитель выдал не сто процентов того, что я хотел, а по меньшей мере сто пятьдесят. Не знаю, как это считается. Это был наш несравненный Юрий Темирканов, который так эту музыку одушевил, нет, воодушевил, — не могу подобрать правильное слово, короче говоря, вложил в нее столько души, столько собственного «я», нашел в ней нечто такое, о чем я даже не подозревал. Да простят меня все дирижеры, с которыми я работал, но этот был потрясающим. Поэтому я мечтаю, чтобы мое новое сочинение сыграл Юрий Темирканов. Это мой дирижер. В этой картине мне очень нравится форма, хотя вначале я ее не понял. Какая-то рваность, непоследовательность событий, алогичность. Но помог мне в этом разобраться Арнштам. Вот и тебе я советую задуматься над этим: над загадкой или трудностью созидания формы, то ли в стихах, то ли в музыке. Вот ты сыграла мне свое вступление.

Я чувствую, чего-то не хватает. И не бойся «перебрать». Есть зерно, которое нужно развивать. Убрать всегда можно. Что же интересного в форме «Звезды»? Почему немногие это воспринимают? Конечно, все в кино относительно. На уровне шедевров Висконти, Бергмана, Куросавы, Феллини эта картина не находится. Но если бы события в ней шли подряд, то она была бы хрестоматийной и скучной. Именно рваность формы, непоследовательность событий и дают ощущение времени. А ведь время тогда текло очень медленно. Ты даже сейчас, приехав в Сиверскую, заметила, насколько здесь время течет медленнее. Тебя, наверное, раздражает мое отношение к этому времени, а мне это дает возможность быть ближе к Богу и избежать суеты. «Служенье муз не терпит суеты». На телевидение и на «Ленфильм» приходили тысячи писем от зрителей. Раньше мне присылали выборочно некоторые из них, сейчас же, конечно, у них нет денег даже на это. Женщины писали, что ревели в голос и спрашивали, кто написал эту музыку. Мужики сопли не распускали, но выражали благодарность. Многие картину не принимали, выражая такое мнение, что только музыка помогла все связать и правильно расставить акценты. Правда, был один человек, которому музыка моя не понравилась, всего один. Режиссер Сергей Микаэлян. Мы с ним когда-то делали картину «Расскажи мне о себе», где звучала песня на стихи Окуджавы «В нашем доме война отгремела».

Он мне сказал: «Знаешь, картина мне не понравилась, а музыка еще меньше. Что ты написал такую сентиментальную музыку, слюни распустил? Это же подвиг, а где героическое начало?» В данной ситуации он был для меня человеком, который чего- то не понял. Я всегда прислушиваюсь, если меня ругают, а на это замечание я не обратил внимания. Почему? Потому что ставил перед собой совершенно другую задачу. Подвиг, геройство — это то, что лежало на поверхности. Это же и глазами видно. Я попытался сделать другой ход. Я понимаю, что не понравилось Сергею Микаэляну — то, что было мне особенно дорого. Вот я тебе говорю: «Мне это место не нравится», а ты мне отвечаешь: «Нет, Исаак Иосифович, я с вами категорически не согласна». И мне это слово «категорически» очень нравится, — значит, ты в этом совершенно уверена. Представь себе изображение: идут действительно герои во главе с Анненковым на Сенатскую площадь — они возбуждены и воодушевлены, надеясь на победу...

Какая там победа!.. И в музыке звучит пронзительная тема, лучшая, которую я написал за всю свою жизнь. И когда мне музыканты говорят, что эта тема на уровне рахманиновской, на уровне лучших образцов русской классической музыки, — это для меня высокий комплимент, и я его принимаю. И начинаю жалеть о том, что так много распылялся в жизни. Наверное, Д.Д. Шостакович не зря тогда написал Арнштаму, что- бы я писал и занимался серьезной музыкой, и тогда сможет получиться «нечто превосходное».

Вот, например, Эйдельман. Потрясающий знаток, историк литературы, — у меня много его книг с дарственными надписями — он стал моим настоящим другом, часто у меня бывал, и беседы, общение с ним обогатили меня невероятно. Так вот он писал рецензию на эту картину, очень критическую, но была там и такая фраза, что, мол, нет-нет, а две слезинки с глаз у него упали. У него, как у историка, были свои претензии к Мотылю.

Что касается меня, то это одна из любимейших моих картин. Ее я часто смотреть не могу. Она очень личностная. Я начинаю вспоминать свои переживания, одиночество, как я тут сидел в Сиверской один, на улице — непролазная грязь, а я пишу свою музыку, обманутый, коварно обманутый моей любимой женщиной, ужас какой, измена! — и я должен в таком состоянии писать. А теперь я бесконечно признателен этой женщине, любимой мною в прошлом. Если бы ее не было, я бы не написал такую пронзительную музыку. А о том, что она пронзительна, говорят многие.