Как я уже говорил, во время работы над «Карамазовыми» я подружился с замечательными людьми, особенно со Львом Оскаровичем Арнштамом. К тому времени он был уже в достаточно преклонных годах, но существенным моментом для моего сближения с этим человеком была его дружба с Шостаковичем. Дмитрий Дмитриевич был щедр на внимание ко всем, но в близких друзьях у него были немногие. Будучи сам человеком огромного благородства, огромной души, он прекрасно разбирался в людях, и плохих людей в его окружении я что-то не припомню. Для меня Шостакович не просто один из «самых», а «самый- самый», поэтому человек, который дружил с ним с детства, был необыкновенно интересен и привлекателен для меня. И мы с ним действительно очень подружились и полюбили друг друга.
Лев Оскарович очень хлопотал о создании фильма «Семейное счастье», и отсюда уже потянулась цепочка: Арнштам познакомил меня с режиссером Сергеем Соловьевым. А это — большой отрезок жизни моей в кино. Я считаю Соловьева невероятно талантливым, разносторонне талантливым человеком, неординарной личностью «во всем-во всем», как говорил князь Мышкин. Неординарным и в хорошем, и в плохом. Правда, плохого в нем значительно меньше, чем хорошего, человек он добрый, неспособный на зло, что в наше время удивительно. Прежде всего он — человек необыкновенной интуиции. К этому времени я уже был знаком со многими выдающимися людьми: Товстоноговым, Акимовым, Юрием Нагибиным, Михаилом Светловым, Владимиром Венгеровым, Григорием Ароновым, Алексеем Германом — он тогда еще мало ставил, но в нем уже ощущался огромный потенциал таланта и ума. Я уже успел поработать с таким дивным мастером, как Мотыль, с которым уже написал и «Белое солнце пустыни», и «Женя, Женечка и „Катюша“».
Я познакомился и подружился к тому времени с Булатом Окуджавой, и даже на этом великолепном фоне Сережа Соловьев был яркой, блистательной личностью с необычайным чувством юмора, фантазией, душевностью — я его просто очень полюбил. При всех его крупнейших, с моей точки зрения, недостатках. О недостатках пусть он сам заботится, я не хочу о них говорить. Главное, что он покорил меня своим талантом и умом, необыкновенным, основанным на интуиции. Этим он напоминал Чингиза Айтматова, с которым мы как-то сидели за одним столом в Доме ветеранов и который отличался такой же необыкновенной интуицией.
Сережа познакомил меня со своей первой женой, увы, не последней, это была Катя Васильева. Он снимал фильм по Чехову «Семейное счастье», к которому я должен был писать музыку. Первая новелла по рассказу «От нечего делать» и последняя — по рассказу «Предложение». Дивные вещи, каждая по-своему. И это ведь первая настоящая Сережина работа в кино. Потом «Егор Булычев», с великолепной игрой Ульянова. Что- то нам с этим фильмом не повезло, я не могу понять. Что-то большому начальству пришлось не по вкусу. Картина была на каких-то тормозах. Ее не давали широко в прокат, не было рецензий, безобразие невероятное, а ведь картина была прекрасной. Мне больше всего запомнились там Михаил Ульянов и Катя Васильева, да и вторые роли были великолепными, Тихонов, например. После двух картин с Сережей Соловьевым («Семейное счастье» и «Егор Булычев») следующим нашим фильмом был «Станционный смотритель».
Ну, тут и говорить нечего. Тут совпало все. Во-первых, Сережино ощущение духа пушкинского — об этом мне говорил Эйдельман. Это был Сережин период романтизма, поисков, непосредственности. Душа его пела. Я бы сказал, что «Станционный смотритель» — это моцартовская картина. Не по музыке, а по чувству — это так прекрасно! Сейчас двор станционного смотрителя, который описал Пушкин и где снимался наш фильм, реставрирован. Там еще сохранились вещи Пушкина, например, его дорожный чемодан. Кто-то подсчитал количество верст, наезженных Пушкиным, — это было впечатляюще по тем временам. И моя песня «Дорожная жалоба» — «Долго ль мне гулять на свете...».
Знаешь, я писал ее в Сиверской, а рядом, совсем недалеко — домик станционного смотрителя и тракт, по которому проезжал Пушкин и его персонажи, а потом по этому тракту везли прах Александра Сергеевича на родину, в Михайловское. Я не могу передать, с каким ощущением я писал эту песню. Вот такая была наша картина. Чем она для меня примечательна? Во-первых, это трудность сочинения романсов на стихи Пушкина. Эта проблема встала передо мной, считай, впервые. Когда-то, в консерваторские годы, я попробовал написать романс на стихи Пушкина «Я пережил свои желанья». Очень слабенький романс получился. Мне казалось, что хорошо, а потом...
Вот тебе пример — это к нашему с тобой вчерашнему разговору о строгости в отборе и требовательности к самому себе. Меня очень просили дать этот романс в издательство, как же, «советские композиторы на стихи Пушкина». Лестное предложение для студента, не так ли? Я от- казался, и как же я сейчас об этом не жалею! И вот я написал к этому фильму едва ли не лучший свой романс «Я ехал к вам». Тему я сочинил — и если бы Сережа был здесь, он бы подтвердил, — когда мы шли из нашего буфета ко Второму творческому объединению. А там стояло пианино, поскольку Арнштам любил музыку и часто музицировал. Я говорю «у нас», потому что оно скоро стало моим родным объединением. Там висел портрет Пырьева, а потом, увы, покойного Арнштама.
Да, сочинил по дороге. Кстати, к разговору о понятии физического времени и творческого. Это понятия несовместимые, а иногда просто противоположные. Часто прекрасная мысль рож- дается мгновенно, а потом за десять лет человек может ни фига не сделать. Романс этот постоянно крутился у меня в голове, шли мы с Сережей, а он всегда заряжал меня своей особенной какой-то энергией, и родилась тема. Я показал ее Сереже, и она ему очень понравилась. Тогда Сережа занимался только творчеством. А сейчас он очень много внимания уделяет общественной деятельности, занимает посты всякие, хотя не бюрократ он совсем, упаси Господь.
Я считаю, что это его драма, хотя он, наверно, это не осознает. Но тогда он занимался чистым искусством, и это было большое дело и для него, и для искусства. Поэтому я работал с огромным удовольствием — это был Пушкин, мой любимый, мой кумир, мой ангел, я не знаю, — светоч мой, понимаешь? Кстати, о его прозе. Для меня это высший образец прозы. Экранизировать ее безумно сложно — там почти нет разговоров, а кино-то состоит из диалогов! И, прости меня, сочинять их за Пушкина...
Что же придумал Сережа? Он придумал прелестный закадровый голос, собственно, голос самого Александра Сергеевича, и романсы, и получилась картина... Вроде и картины нету — из чего она состоит? — а получилось погружение в поэзию, погружение в мир Пушкина, и я думаю, что музыка там играет огромную, едва ли не решающую роль. Сережа придумал форму этого фильма, сочетание ее с дивной работой оператора Лени Калашникова, который создал потрясающие портреты!
Они похожи на миниатюры русских художников начала девятнадцатого века. Кстати, у Сережи есть еще одно качество, даже не качество, а потрясающее чутье: он очень хорошо знает живопись. Не только ее очень любит, но и очень здорово в ней разбирается. И конечно, сочетание его безупречного вкуса в области живописи с мастерством Леонида Калашникова создало нечто необыкновенное. И еще что поразительно в этой картине. Там есть один лишь актер, изумительный совершенно, Пастухов. Остальные — не актеры. Гена Шумский, который играет Белкина... И с каким так- том! Ведь самый высокий класс в кино, чтобы человек вообще как бы не играл. Как только начинаются театральные дела — уже плохо. Это уже и не кино, и не театр, а неизвестно что. Гена не актер. Он тогда был вторым режиссером. Хоть он там почти ничего не говорит, это поразительно, как он сыграл. Я его тогда просто полюбил. Очень умный, тонкий, благороднейший человек. Личность потрясающая. Много лет спустя я писал музыку к фильму-сказке Гены «Золотая шпага». Какое счастье — общение с такими людьми! Героиня — дочь станционного смотрителя — тоже не актриса. Это вторая жена Сережи Соловьева, которую он снял в нашей кар- тине, Марианна. Красавица! Потом, прелестный совершенно Никита Михалков. Была у нас с ним такая история. Сидит Минский-Михалков, перебирает струны гитары, Дуня рисует что-то на стекле, и звучит какая-то музыкальная тема...
На самом деле в это время по ходу сценария Михалков должен был петь романс. Какой же романс? Сережа думал-думал и попросил написать слова Булата Окуджаву. Окуджава написал, в стиле гусарских размышлений:
Красотки томный взор/ не повредит здоровью./ Мы бредим с юных пор: / любовь, любви, любовью. /Не правда ли, друзья, /не правда ли, друзья,/ С ней, может быть, несладко,/ а без нее нельзя./ Вперед, судьба моя! / А нет — так Бог с тобою./ Не правда ли, друзья:/ судьба, судьбы, судьбою?/ Не правда ли, друзья,/ не правда ли, друзья, / С ней, может быть, несладко/, а без нее нельзя./ Он где-то ждет меня,/ мой главный поединок. /Не правда ли друзья, /нет жизни без поминок. /Не правда ли, друзья, /не правда ли, друзья, / Жить, может быть, несладко,/ да вот не жить нельзя/.
Окуджава в то время был полузапрещенный поэт. И вышло следующее: Сергей отснял весь эпизод, Никита спел. А его сразу после этого забрали в армию, и он уехал. Очень далеко, кажется, на Курилы, несмотря на все старания его друзей, пристроить его хоть чуть-чуть поближе. Это ведь был такой талант, уже тогда, хотя по-настоящему он еще тогда не раскрылся, все равно — он поражал своим талантом. Руководство студии просмотрело картину и возмутилось. Их смутили два обстоятельства. Во-первых, Пушкин, «Станционный смотритель», гордость русской литературы — и Исаак Шварц.
Кто-то сказал: «Романсы там какие-то, песенки, да еще Шварц какой-то!» Это сразу оскорбило коммунистическое и национальное чувство наших руководителей. Фамилия Шварц была тут совершенно некстати. А когда еще так неосторожно по- явилась песенка на слова Окуджавы — нужно же было в титрах поставить имя Окуджавы! — ее запретили. Потребовали в приказном порядке переснять этот эпизод. И Сереже пришлось лишить Никиту голоса.
Может, это и лучше получилось, но речь идет о нравах того времени! Идти на дополнительные расходы, переснимать, тратить время — все что угодно, лишь бы не было Окуджавы в титрах. Причем можно ли винить в этом, скажем, дирекцию студии? Нельзя. Над всем этим висела чугунная пята отдела кино ЦК. Внешне они себя вели очень корректно, но их приказ был равносилен приказу КГБ. Все равно они были все связаны. Хотя я не мог никогда понять, что у них было против Окуджавы. Он был абсолютно патриотичен и никогда не ходил в диссидентах. И оптимизма у него было достаточно, если он мог писать тогда так, как он писал. Более того, он был членом партии, он вступил в партию после XX съезда в 56-м году, он был свой!..
Несмотря на это, его вышибли. Я был очень доволен своей работой в «Станционном смотрителе». Тема Дуни стала основой для создания пьесы под названием «Элегия». Наш замечательный музыкант, виолончелист, концертмейстер Академического оркестра Толя Никитин упоминает об этом в своей книге. Из моей музыки он сделал пьесу для ансамбля виолончелистов — а это все его ученики, лауреаты международных конкурсов, — и с ней он объездил много стран, и всюду, как он пишет, эта пьеса пользовалась большим и неизменным успехом.
Особенно существенным для меня было то, что благодаря «Станционному смотрителю» я вытащил счастливую карту — работу с Куросавой. Прослушав мою музыку, он пригласил меня работать над «Дерсу Узала». Кроме того, романсы из этого фильма зажили своей, отдельной жизнью: их стали петь разные певцы и они приобрели популярность. Так что эта музыка принесла мне некоторое творческое удовлетворение.
Завадовская О. З 64 Беседы с Исааком Шварцем. 1994–2005. — М.: Прогресс-Традиция, 2013. — 280 с., ил.