Антракт в театре «Эберто». Идут «Три сестры» в постановке Барсака. Героинь играют настоящие сёстры — Марина Влади, Элен Валье и Одиль Версуа. Спектакль только что выпущен. Среди публики много театральных деятелей, актёров, критиков. Как принято говорить — присутствует почти «весь Париж».

Внимание привлекает пожилой, седовато-лысоватый человек небольшого роста. Задерживаясь то у одной, то у другой группы зрителей, он прислушивается к разговорам, заглядывает в лица, улыбается, кивает головой. Он очень подвижен, суетлив, заискивающе общителен.

Подходит и к нам, обращается к Николаю Павловичу. Возгласы: «Давненько, давненько!.. Как вы?.. Что вы? Надолго ли?»

— Кто это? — спрашиваю я, глядя на серую подвижную фигурку, которая уже крутится вокруг кого-то в противоположном углу фойе.
— Это художник Юрий Анненков, — отвечает Николай Павлович.

Поднимаемся на лифте на самый верхний этаж. Нажав кнопку звонка, слышим дребезжащую трель по ту сторону двери.
Здесь живёт замечательная художница Зинаида Евгеньевна Серебрякова. Вместе с дочерью и сыном она сама встречает нас в прихожей. Что говорить — годы не молодят, но какое сильное и важное, в высоком смысле этого слова, какое прекрасное лицо.
И снова вспоминаются ранние детские годы... Беготня по улицам, игры и шалости в садах, прилегающих к бывшим богатым особнякам. Мальчики Женя и Шура, девочки Тата и Катя Серебряковы, сыновья художника Браза — Эдя и Дима, Андрюша Нотгафт... Мчимся по улице Глинки, врываемся в огромную квартиру Лансере... Мастерская, заваленная холстами, подрамниками... Разбросанные пёстрые шали... поставленный натюрморт... запах скипидара... А в центре — в халате из сурового полотна, заляпанном красками, с палитрой в руке — она... Удивительное её лицо, удивительные живые глаза...

Она ласково улыбается нам, но сама сосредоточена на чем-то другом, мысли её заняты не нами. И мы как принеслись, так и уносимся, а она остаётся в памяти — ясная, светлая, посреди мастерской с палитрой в руке.

И вот мы стоим с Николаем Павловичем в её другой мастерской — на верхнем этаже парижского дома. На стенах под потолком большие холсты. Женские обнажённые фигуры написаны почти в человеческий рост. Это этюды к её знаменитой композиции «Баня». Каждый этюд прекрасен сам по себе.

Кроме довольно большой мастерской, в квартире ещё одна маленькая комнатка — Кати, младшей дочери Зинаиды Евгеньевны. Катя тоже художница — миниатюристка. Она рисует пейзажи, внутренние убранства жилищ различных времён. Мельчайшие детали изображены тщательнейшим образом. Николай Павлович восхищен необыкновенной тонкостью и подробностью её рисунка.

— К сожалению, теперь никто так не работает, — говорит он.
Шура — Александр Борисович, брат Кати, — архитектор. У него маленькая квартирка в районе Монмартра: Он много занят, свободного времени почти нет, Зинаида Евгеньевна с дочерью живут скромно, более чем скромно. Трудно живут. Но это не чувствуется. Обе они ровны, приветливы, ни звука жалобы. Ни на что, никогда. Как независимы они в своей спокойной гордости!

В передней дребезжит звонок. Это Юрий Анненков. Он живёт в этом же доме, в одном из нижних этажей. Его принимают ласково. Такое впечатление, что здесь его жалеют. За что?

Покинув семью Серебряковых, спускаемся вниз вместе с Анненковым. Он просит по пути заглянуть к нему, хочет показать Николаю Павловичу новые работы.

Входим в небольшую столовую, обставленную изысканно, с тончайшим вкусом. Ничего, кроме тёмного живого дерева без малейшего намёка на полировку Высокие прямые спинки у жёстких стульев. Гладкая, почти матовая, с едва заметным естественным блеском густо-коричневая поверхность стола. Прямоугольные выпуклости на дверцах буфета и шкафа. Очень строго, даже чопорно, но удивительно красиво. И среди всего этого у окна, закрытого плотной глухой шторой, — большой мольберт. На мольберте холст. Грязно-серый фон, в трёх-четырёх местах выдавленные из тюбиков завитушки масляных красок неаппетитного цвета. Чуть правее от центра болтается конец пеньковой верёвки, приклеенной прямо к холсту. Даже Николай Павлович не удержался и ахнул.

— Вам-то это зачем? — спросил он.
— Ну, как же, дань моде... Надо идти в ногу со временем...

Затянувшееся неприятное молчание нарушил сам хозяин.
Как-то бочком вильнул он к шкафу, присел на корточки и судорожно стал вынимать папки, отдельные листы, картоны. На свет вылезли старые его работы. Множество замечательных, выразительных, острых портретов, чудесной графики. Были здесь и неизвестные наброски знаменитых его иллюстраций к «Двенадцати» Блока.
Николай Павлович только приговаривал: «Какие рисунки, какие рисунки! А вы верёвочку приклеиваете...

Зинаиде Евгеньевне захотелось написать мой портрет. «Стосковалась по русским лицам», — улыбнулась она. Я, конечно, очень была ей благодарна. Так интересно, легко и весело было с ней. Не верилось, что она уже очень немолода и далеко не здорова. Ясная, открытая, светлая душа. Оказывается, все свои чудесные произведения она писала, видя только одним глазом. Зрение в другом глазу было утрачено в детстве — осложнение после кори.
Глядя на яркий блеск глаз, сияющих с её ранних автопортретов, кому могло прийти в голову, что видит только один?

К сожалению, так случилось, что работа над портретом началась всего за несколько дней до нашего отъезда. Зинаида Евгеньевна прислала мне фотографию с неоконченного портрета, раскрашенную её собственной рукой.
Эта одна из моих драгоценных реликвий.

А ещё спустя некоторое время из Парижа пришёл конверт с чёрной каймой. Александр Серебряков извещал о печальном событии...

Елена Юнгер. «Все это было, было, было...». СПб. «Петрополис». 2016