Сколько их было, красивых, молодых, то улыбающихся, то опечаленных женских лиц, в которые я, двадцатилетний усердный посетитель киевских кинотеатров, восторженно всматривался, не пропуская ни одной премьеры! Это были лица русских, украинских, но преимущественно американских, немецких, французских киноактрис, часто не только красивых, а и талантливых, восхищавших и волновавших своим искусством.
Однако теперь, почти через шестьдесят лет, мне трудно вспоминать подробно их лица, их игру, ритм их движений, сопровождаемых банальными мотивчиками аккомпанемента, стараниями пианиста извлекаемого из дребезжащего фортепьяно.
Одно молодое и прекрасное лицо я запомнил на всю жизнь. В романтической грузинской киноповести о благородном разбойнике Арсене на фоне столь же прекрасной, тогда еще незнакомой мне, но созданной уже моим воображением природы Грузин я засмотрелся в лицо юной грузинки, которое впервые засверкало перед миллионами кинозрителей на экране. Лицо бесподобной красоты, глаза, оттененные плавно изогнутыми ресницами, смелый взлет бровей, нежный, по-девичьи грациозный рисунок рта, плавные, как задумчивая грузинская песня, движения, выразительные и сдержанные жесты тонких, грациозных рук...
Нет, их невозможно забыть — от первой, сыгранной Натой Вачнадзе роли любимой Арсена, девушки Нино, и до последних ее ролей, созданных накануне внезапной, трагической, поразившей, как черная молния, гибели актрисы в авиационной катастрофе над серебристыми вершинами родного Кавказа. Она ошеломила меня, эта роковая весть о смерти Наты, и все же в этой смерти было ужасное и в то же время нечто прекрасное, как в известной трагической легенде о необычном человеческом существе, погибшем, словно птица, в полете.
Ната была способна вникнуть и воспроизвести — сначала на бедном, лишенном слова немом экране, а потом и обогащенном речью — самые глубокие переживания романтической женской души, ее скорбь, и радости, и мгновенья счастья, и грустную мечтательность, всю простую и сложную душевную гармонию того человеческого явления, которое украшает мир и которое великий Гете назвал Вечной Женственностью. Ната была ее воплощением. В этом — тайна бессмертия ее искусства.
Пересмотрите сейчас фильмы с участием Наты Вачнадзе. Подумайте о том, какие мизерные изобразительные средства имел тогда Великий Немой, которому Ната посвятила начало своей творческой жизни. Титры-тексты, то и дело врывающиеся в изобразительную ткань кинопроизведения, прерывали и охлаждали драматическое течение своей сухой и часто наивной информативностью. Когда усилиями Шорина, Тагера в Советском Союзе, усилиями американских и немецких изобретателей за рубежом кинематограф обрел звук, человеческий голос, слово — подумайте, во сколько раз усовершенствовалось и усложнилось искусство киноактера, вспомните, как с появлением звукового кино целая плеяда артистов, режиссеров сначала просто отрицала художественную ценность нового качества кино, а со временем либо перестроилась, либо постепенно отошла от служения Великому Звуковому. Ната не знала этого кризиса. Ее бархатный голос, его трогательные тонкие модуляции, несмотря на далеко не совершенную тогда технику первых советских звуковых фильмов, гармонически обогатили ее игру, которая и ныне волнует нас своей человечностью, правдивостыо и в то же время романтической, глубокой, искренной одухотворенностью.
Тлеет кинопленка, блекнут отображенные на ней тени, не часто на фестивалях, посвященных истории советского кино, увидишь фильмы с участием славной кинозвезды Грузии, однако свет ее не погас в благодарной памяти зрителей и имя ее навсегда вошло в страницы истории социалистической культуры, которой присущи животворные силы действенного гуманизма, внимания ко всему прекрасному, что несут в себе человеческие души. А в этом-то и заключена сущность творчества Наты Вачнадзе.
Увидев ее однажды на экране в двадцать четвертом или в начале двадцать пятого года, я потом ходил на все фильмы с ее участием. Тяжелая судьба Нуни, причудливый жизненный путь Джеммы — и так вплоть до тридцатого года я не разлучался с образами, созданными Натой. В 1930 году, когда сам начал работать в кино редактором и сценаристом, я написал сценарий «Кварталы предместья», в котором речь шла о глухом городке моего отрочества, убогом украинско-еврейском местечке, где еще существовали старые, мрачные традиции отчужденности, предвзятости и предрассудков.
Сюжет сценария ныне представляется мне, да, пожалуй, и каждому, кто не поленился бы с ним познакомиться, не только шаблонным (гляди, еще и уманские Джульетта и Ромео объявились!), а и несколько надуманным. Однако для 30-х годов это было не так. В сценарии звучали мотивы, тогда еще, к сожалению, не отжившие, еще достаточно актуальные.
Образ еврейской девушки Доры, которая полюбила украинского рабочего парня... Невозможность разъединить их ни злыми пережитками истории, ни мрачными обычаями вероисповеданий... Их любовь, поддержанная силами молодой советской Умани, не может не победить, хотя это и трудно, и горько, и больно... Кто же сыграет роль девушки, мятущейся между любовью и отчаянием? На этот вопрос режиссера Григория Гричера, взявшегося ставить мой сценарий, я, не раздумывая, ответил сразу:
— Нужно просить Нату Вачнадзе...
Нелегко было уговорить Нату, у которой в Тбилиси была уйма всяких дел — и творческих, и семейных (незадолго перед тем родился ее первенец — Тенгиз), приехать на длительное время для натурных съемок в далекую Умань. Уж никак не новой ролью, конечно, объясняется ее согласие. Я полагаю, что Натой двигали чувства, намного более глубокие и серьезные. Интерес к Украине, ощущение и понимание красоты новых, справедливых взаимоотношений между народами, та самая романтичность, которая на веки вечные озарила образ Джульетты и засверкала в образе уманской еврейской девушки, — целый аккорд ощущений звучал, очевидно, в душе актрисы.
Итак, Ната вместе со съемочной группой приехала в Умань, где и я на все лето поселился у родителей. Ната взяла с собой своего малыша. Жить устроилась в доме уманского адвоката Костенко. Дом был удобный, сад тенистый, за Тенгизом присматривали если не все семь нянек, то почти столько, и к тому же более внимательных. Гричер долго ходил по городу, часами просиживая на крылечках халуп уманского предместья, подбирая точки для съемок, удобные позиции для аппаратуры, наиболее колоритные места для мизансцен. Места эти были весьма мрачноватые. Еврейская беднота ютилась в желтых и серых хатках, закопченных и запыленных, лишенных воды, зелени, не то что тени, а даже клочка травы или какой-нибудь грядки.
Население поначалу отнеслось к приезжим «крутильщикам» немного настороженно. И если потом, при расставании, даже древние старушки вылезали из своих темных закоулков, чтобы, утирая слезы, попрощаться с кинематографистами, то это произошло прежде всего благодаря той искренности, теплоте и человеколюбию, которые проявляла Ната, как ни уставала она тогда от окружающего неблагополучия, нужды, духоты и пыли уманского лета, от бесконечных требований режиссера, от постоянного стремления в этих нелегких условиях войти в трудную для нее, необычную роль затравленной, простой и наивной еврейской девушки, выросшей в безрадостной, незнакомой для Наты среде.
Видя, как изматывается Ната, как она иногда предается тоске, страдая от ностальгии, я часто навещал ее, забавляя, как мог, ее сына. Дочь Костенко Нина, мечтавшая стать актрисой (впоследствии она действительно пела в киевской оперетте), по просьбе Наты охотно пела украинские народные песни и романсы, которых знала бесчисленное множество. Ната полюбила их, жадно вслушиваясь в богатство их ритмов, словно в глубину неисчерпаемо щедрой, певучей и красивой души Украины. Полюбила она и Украину, хотя условия, при которых Ната впервые познакомилась с ней, не были слишком благоприятными для понимания красоты и щедрости украинской земли. Впрочем, Ната прочувствовала их и сохранила память о них до конца своей жизни.
Год спустя я снова увидел Нату — в ее родном Тбилиси, который с бесконечной искренностью и гостеприимством встречал делегацию деятелей украинской культуры. Я входил в состав делегации. Так осуществилась моя горячая и давняя мечта. Я увидел Грузию, ее чудесных людей. Началось мое знакомство с ее древней культурой, которая пленила меня своей мощью, своим величием, своим всечеловеческим значением. Я уже писал в предыдущих воспоминаниях, как взялся за перевод знаменитой поэмы о витязе в барсовой шкуре. Поездка в Грузию была для меня путешествием пилигрима, путешествием жизненно важным, крайне необходимым, многое определившим в моей дальнейшей судьбе.
Еще на тбилисском вокзале поезд встретили сотни и сотни добрых, улыбающихся людей, горячо приветствовавших нас. Писатели, актеры, художники, другие представители интеллигенции, рабочие, много молодежи. Я увидел в толпе знакомое красивое лицо. Ната улыбалась и махала рукой. Я бросился к ней. Я был счастлив! Боже, какой умела она быть приветливой и пленительно-очаровательной! Она познакомила меня со своими грузинскими друзьями. С тех дней навсегда вошли в мое сердце и Симон Чиковани, и Паоло Яшвили, и Верико Анджапаридзе.
Распахнулись огромные двери тбилисского вокзала — и перед нами предстала анфилада залов, заставленных столами. Десятки людей — гости и хозяева — расселись вперемежку. Во главе первого стола сидели два давних друга. Седоголовые, они казались мне тогда очень старыми. Филиппу Махарадзе было чуть за шестьдесят, Миколе Скрыпнику — пятьдесят девять. Два ленинца, два большевика, связанные десятками лет общей борьбы и работы. Сияли их благородные седины, сверкали счастливые улыбки. Счастье не только личной дружбы, счастье дружбы их народов наполняло сердца испытанных борцов за свободу и братство.
Поднялся тамада и провозгласил первое заздравное слово. Паоло Яшвили был тамадой остроумным и умелым, но и он волновался, пронизанный высоким воодушевлением небывалой встречи. Ната сидела рядом с ним. Огромные глаза ее блестели, как драгоценный гишер (агат). Красоту ее можно было бы описать, процитировав те места из Руставели, где он говорит о своей любимой Тамар. Воплощением грациозности и простого, естественного, сдержанного, выпестованного веками величия грузинской женщины была Ната на первом славном народном празднике грузинско-украинской дружбы. Десять дней продолжались торжества, и десять дней их участницей была Ната Вачнадзе, всей дувшей отдаваясь светлому чувству дружбы, чувству интернационализма, воспитанному в ней нераздельно с чувством национального достоинства, гордости, традиции. Я хорошо понимал очистительную и вдохновляющую силу этого могучего, животворного чувства, наполняющего души советских людей.
<...>
1939 год... Год тревожный, полный предвестий и предчувствий. Мы с женой живем на склоне Сагурамских гор, в белом особняке Ильи Чавчавадзе, где тогда помещался Дом творчества писателей. Было тихо и мирно. Издалека доносился размеренный плеск Арагвы, звенел ветерок с вершины Зедазени, шумел персиковый сад, и первые, еще не до конца созревшие плоды падали на сочную траву, где часто шелестели змеи, сползавшие с гор. «Не к добру это, когда змеи сползают», — говорили седые сагурамцы, приходившие к нам для долгих задумчивых бесед. Не к добру были и вести из Европы о фашистской агрессии. Это мы, как и вся наша страна, ощущали, тревожно переживали. Друзья не забывали нас. Из Тбилиси часто приезжали дорогие, милые люди, чтобы и поразвлечь нас, и дружески поболтать.
Резко завизжали тормоза. У входа в усадьбу остановилась скрипучая, весьма подержанного вида тбилисская машина. Из нее выскочила, на ходу срывая с головы запыленную шаль и оживленно выкрикивая слова приветствия, Ната. Она приехала повидать друзей и договорилась встретиться здесь с мужем, знаменитым уже тогда кинорежиссером Николаем Шенгелая, который несколько дней назад отправился в карталииские горы на охоту.
Вскоре появился и он, заросший, счастливо усталый, гордый своими трофеями, — два золотистых фазана отягощали его ягдташ. Он даже не стал заходить в дом. Умылся водой из бассейна и тут же, на траве, расстелил свою бурку, где мы и уселись, ожидая, пока проворный повар приготовит принесенную Николаем дичь. Тянулся разговор, сначала спокойный, размеренный, а потом все более горячий и взволнованный. Риббентроп уехал из Москвы, и холод этого визита нельзя было уже прикрыть дипломатическими церемониальными фразами.
Ожидание больших событий нависло над страной. Николай говорил об этом, слегка бравируя своей решительной мужественностью. Ната тихо ему возражала, огорченная недобрыми предчувствиями. Этот августовский вечер в Сагурамо стал вдруг многозначительным. Вскоре наступит сентябрь 1939 года — и события хлынут, как горные обвалы, разрушая, изменяя, преобразовывая наши жизни...
Нату я снова увидел уже после войны. На первый взгляд казалось, что она не изменилась, но, присмотревшись, я убедился, что это, увы, не совсем так. Правда, Ната была наделена тем типом красоты, который нелегко поддастся ударам жизни и судьбы, — удары эти как бы смягчались и не позволяли, чтобы красота ее померкла. Только глаза Наты стали более глубокими и грустными. Она всей своей душой пережила и познала испытания грозных дней войны. Она провожала воинов на смертный бой с правами, которые уже угрожали долинам Грузии. Она бывала в госпиталях, утешая и успокаивая раненых. Смерть в те годы часто стояла рядом с ней. Внезапно умер Николай. Черное одеяние вдовы легло на ее плечи. Трое сыновей осталось у Наты, и она держалась, делая все, чтобы воспитать их достойными и отца, и народа, и великой Родины.
Я в эти послевоенные годы несколько раз имел возможность увидеться с Натой и в Тбилиси, и в Москве. Особенно запала в душу встреча в Тбилиси, а потом в Сурами в дни празднования 80-летия Леси Украинки. Делегация украинских писателей приехала в Грузию. Волнующий, большой вечер в тбилисском Доме писателей, а затем выезд в Сурами. Я уже писал, что создание памятника было поручено талантливой Тамаре Абакелия, — она была подругой Наты. Вместе со всеми приехала в Сурами и Ната. Она знала, любила и преклонялась перед творчеством и жизнью, перед именем великой украинки. Казалось, она помолодела, проникнувшись добрыми и возвышенными чувствами всей массы людей, собравшихся на поляне, с которой открывались дали синих гор и где в недалеком будущем должен был стоять и музей, и памятник поэтессе.
Чувство, охватившее толпу, было чувством торжества бессмертия Леси. Оно не угнетало. Оно вдохновляло. Ему нужна была музыка, песня, танец. И зазвучали саламури, зазвенели чонгури, загремели даири, загромыхали доли. Мужчины вошли в круг, приглашая женщин к танцу. Просто и сдержанно ступила Ната на раннюю весеннюю траву сельской площади, начав танец. Она была неповторима и неотразима. Я часто видел грузинские танцы в самом лучшем исполнении, но такого воплощения величия, достоинства, красоты и горделивого самосознания народа, которое перед нами, перед памятью Леси под высоким небом Сурами явила танцующая Ната, — нет, такого я до этого не видел никогда. Ната, а вслед за ней и другие женщины танцевали в честь Леси Украинки, и этот танец стал песней — гимном дружбы и единения. Все пережитые несчастья, испытания и невзгоды не изнурили богатой творческой натуры прекрасной актрисы Грузии. Тогда, в Сурами, своим танцем она доказала это еще раз. Ее живой творческий путь не спускался вниз. Он продолжал подниматься вверх, становясь еще более умудренным. Артистка еще столько могла творить, столько оставить грядущему! В этом не может быть сомнения.
Народ и время были творцами таланта Наты Вачнадзе, ее душевного богатства, человечности и обаяния, и эти щедрые дары не были растрачены к тому роковому дню, когда в июле 1953 года она в Ростове-на-Дону поднялась по трапу в самолет, чтобы лететь домой, в Тбилиси, к родным людям, к своим сыновьям, к своей любимой работе. Она полетела, а над Кавказом бушевала гроза. Она не боялась гроз. Она летела... Насколько я знаю, даже останков ее не нашли. А в памяти людей, благодарных ей за познанное ими чувство гармонии и красоты, навсегда осталась актриса, исполненная правды и добра, возвышенного понимания глубин и таинств человеческой души, актриса человечная, творившая во славу народа и его будущего.
Бажан М. Ната Вачнадзе // Бажан М. Раздумья и воспоминания. М., 1983. С. 262-270.