Мы ехали по гладкому, ровному Ленинградскому шоссе в такси старого образца, кузов его был тесен для Маяковского. Скрестив руки на груди, Владимир Владимирович говорил со мной.

— Если вы серьезно хотите отдаться своей профессии, то нужно отодвинуть на второй план ваши личные отношения, семью, иначе засосет она вас или постоянно будет вас отвлекать, — говорил Владимир Владимирович. На минуту он сам о чем-то очень серьезно задумался, потом засмеялся и, резко повернувшись ко мне, сказал:

— Вы, пожалуйста, не думайте, Наташа, что я собираюсь вас разводить, нет, нет! Но человек ведь очень ценное существо, — продолжал он, — боюсь я за вас — вы хрупкая женщина. А впрочем, это я так, — оборвал он внезапно, — это все рассуждения. Давайте лучше выйдем мы с вами из машины и походим пешком. Посмотрите, какая золотая наша российская осень. Небось, в Грузии у вас такой красоты не увидишь.

Мы вышли из машины. Действительно, золотая стояла осень, и такая же многокрасочная, как стихи Маяковского. Оба мы молчали, думая каждый о своем.

— Вредно так задумываться, лучше давайте я буду дальше показывыть вам Москву, — сказал Маяковский, и к вечеру мы поехали в Дом актера, где он играл на бильярде, обязуясь лазить под стол в случае проигрыша, и действительно это проделывал. Затем он пригласил меня танцевать, но скоро сам же отказался, говоря: — Я ведь медведь, все ноги вам отдавлю — сейчас подыщу вам великосветского кавалера.

Поздно ночью Маяковский привез меня к моему общежитию. Ворота оказались заперты. Долго ходили мы вокруг дома, погруженного в сон. Наконец Маяковский скинул пальто, влез на ворота и стал звать Фатьму Твалтвадзе: «Фатьма, а, тетя Фатьма!». Через некоторое время она появилась в окне: «Примите же, пожалуйста, Наташу, — кричал Маяковский. — Что скажет общественность? Я обязан водворить Наташу в дом».

Наконец железные ворота открылись, и я попрощалась с Маяковским, обещав, что спустя день приду к нему и мы вместе отправимся на его вечер в Политехнический музей.

В назначенное время я пришла к Владимиру Владимировичу на Лубянку. Здесь он жил отдельно от своих друзей, помещавшихся на Таганке. Комната его, та, в которой он впоследствии застрелился, была невелика и очень просто обставлена: с первого же взгляда становилось ясно, что хозяину ее «краснодеревщики не слали мебель на дом». Но все же в этой комнате был камин, стоял хороший письменный стол, висел ковер на стене. Не было никаких фотографий. На столике, возле тахты, лежал томик Пушкина.

«Вот все на меня сердятся за мои стихи без ямбов, а ведь без Пушкина я не засыпаю, — это моя любимая книга», — сказал мне Маяковский.

Я попросила, чтобы он прочитал какое-нибудь раннее свое стихотворение. Он читал отрывки из поэмы «Флейта-позвоночник».

Маяковский был грустен, задумчив, ему не хотелось идти на вечер. Но на трибуне он всегда преображался — становился острословом, поражал своей находчивостью, и все, что он говорил, имело острое политическое значение.

Зал Политехнического музея, в котором происходил вечер, был переполнен. Удивительно читал в тот раз Маяковский! Стихи его звучали, как боевой призыв. Он громил косность, затхлость мещанского быта, обличал буржуазные пережитки. На вопросы он часто отвечал в том стиле, в каком был задан вопрос. Он сразу определял, с кем имеет дело. Так, ему задали вопрос: «Смысл жизни — это цветение чувств. Вы, конечно, с этим не согласны?» «Гражданин, — загремел Маяковский, прочитав записку, — вопрос ваш узнаю. Отвечаю: кудреватые мудрейки. Ась? В зале кто-то неразборчиво что-то промычал. „Кудреватые мудрейки. Дась!“ — язвительно констатировал Маяковский. — Если вас это устраивает, то цветите в чувстве, — вот совет!» Весь зал смеялся.

Однажды Маяковский пригласил меня в Пушкино, на дачу к Брикам. Был выходной день. В дом приехало много гостей. Маяковский выбрал несколько человек и не разлучался с ними. Он был расстроен: «Мне хотелось отдохнуть сегодня, провести с вами день, — жаловался он мне, — а сюда понаехало столько людей — от них и в Москве покоя нет».

На даче была собака — английский бульдог. Маяковский стал с нею играть, дразнил ее, клал руку ей в пасть. Его предупредили, что бульдоги отличаются мертвой хваткой. «Вот этого мне и надо», — нервно ответил Маяковский.

Запомнилась мне более поздняя моя встреча с Маяковским, в Берлине, где снималось несколько кадров фильма «Живой труп». Был вечер. Я сидела с несколькими друзьями-актерами у себя в комнате. Вдруг в коридоре раздается чей-то знакомый голос, говорят по-русски: «Где Ната Вачнадзе, скажите же мне наконец, где она?» В следующий момент дверь моей комнаты распахнулась, на пороге выросла фигура Владимира Владимировича. С прежней своей открытой дружеской улыбкой он закричал: «Ну, вот, сидите здесь в комнате? Как это можно? Пойдемте в город!» Через несколько минут мы с ним уже шагали по улицам Берлина.

Маяковский был в черном, широком пальто нараспашку и широкополой шляпе. Огромный и, я сказала бы, величественный, он был по-своему очень красив. «Куда мы теперь направимся? — раздумывал Маяковский. — Мюзик-холлы с размалеванными девушками, ревю с выставкой голых тел, как на пляже, — все до крайности надоело. Противно!» Мы поехали в кино, где демонстрировались старые немые комедии, смотрели Чаплина, Бестера Китона, Маяковский веселился и хохотал, как ребенок. Потом его вдруг потянуло прочь из кино, и он повез меня в баварскую пивную старинного типа, где столами служили бочки, пиво подавалось в больших деревянных, окованных обручами, ковшах, а выдержанное красное вино — в кружках. Закусывали невиданными по величине сосисками, шипящими в масле.

— Вы могли бы три года прожить в этом городе, а сюда не попасть, — удовлетворенно говорил Маяковский. — Вот вам — старый Берлин!

Потом он попросил меня помочь ему выбрать подарки — половине Москвы, по его словам, он должен был что-нибудь повезти. В то время в Берлине были специальные магазины подарков, задача могла показаться нетрудной, но Маяковский каждому хотел выбрать что-нибудь соответствующее его характеру. «Этой надо чего-нибудь повеселее, — говорил он, — она — девушка. А что касается той вот, — размышлял он, — то надо всерьез обсудить, что ей повезти, она ведь семейная, и не просто семейная, а — с Кавказа». По вещам, которые выбирал Маяковский, я могла создать себе довольно ясное представление о тех, кому они предназначались.

В тот же день вечером Маяковский уезжал в Москву. Прощаясь со мной, он говорил: «Надоел Париж, надоел Берлин, задыхаюсь я здесь. В Москву, скорее в Москву!»

1930 год. Морозные, хмурые московские сумерки. Случайно узнаем, что сегодня по случаю двадцатилетия литературной деятельности Маяковского устраивается его вечер. Удивительно, что нигде нет никаких объявлений. В клубе писателей три комнаты заполнены материалами, представляющими его творчество, и его плакаты. Выставка недоделана, но, несмотря на это, Маяковский достаточно ярко представлен на ней как глашатай революции, как художник и агитатор. Какие только темы наших трудовых будней, нашего строительства не были им затронуты!

На выставке я увидела издавна знакомые мне плакаты РОСТА. Я впервые узнала, что и рисунки для этих плакатов были сделаны Маяковским.

Вечер начался вступительным словом очень юного комсомольца, честно старавшегося объяснить значение поэзии Маяковского для народа. И это — все. Больше не было ни докладов, ни выступлений. Потом вышел сам Маяковский. Он сказал: «Ну, что ж, товарищи, как видно, сегодня не такой день, чтоб я мог говорить вам красные слова. Единственное, что я могу сделать, это прочесть свою новую поэму — «Во весь голос». И он начал читать ее сурово и торжественно. Свои стихи Маяковский всегда читал с огромной и совершенно своеобразной выразительностью, но в этот вечер в чтении его была какая-то непреодолимая сила. Девятнадцать лет прошло с того времени, а в памяти моей, словно выжженные огнем, запечатлены слова:

Я, ассенизатор

и водовоз, революцией

мобилизованный и призванный, ушел на фронт

из барских садоводств

поэзии —

бабы капризной.

Зал был наполовину пуст. Группами и в одиночку располагалась в нем молодежь, случайные люди.

И мне

агитпроп

в зубах навяз, и мне бы

строчить

романсы на вас, —

доходней оно

и прелестней.

Но я

себя

смирял,

становясь на горло

собственной песне.

В зале нет Кирсанова, нет Асеева, нет даже Крученых. Где-то позади сидит один Осип Брик. Маяковский продолжает:

Слушайте,

товарищи потомки, агитатора,

горлана-главаря.

Заглуша

поэзии потоки, я шагну

через лирические томики, как живой

с живыми говоря.

Позже, когда вышло знаменитое постановление партии о литературе и искусстве от 23 апреля 1932 года, все стало ясно, но тогда, в тот вечер, холодно и страшно мне было слушать эти пламенные слова, брошенные в пустой зал:

Мой стих дойдет

через хребты веков

и через головы

поэтов и правительств.

Я оглянулась кругом и испугалась собственной мысли. Этот вечер был чем-то похож на тризну, что-то погребальное мне почудилось в нем, и сразу стало трудно слушать, а бессмертная поэма Маяковского гремела в зале:

Сочтемся славою —

ведь мы свои же люди, —

пускай нам

общим памятником будет

построенный

в боях

социализм.

Кончив читать, Маяковский резко, большими шагами, вышел из зала. Я сейчас же пошла за ним. Он сидел в кафе за столиком один и был очень расстроен. «Да ну их к черту! Сколько бы там РАПП ни старался, а все же я буду жить и буду писать», — говорил он. Как я потом узнала, РАПП действительно старался сорвать выставку.

По занесенным снегом московским улицам я возвращалась домой, удрученная и рассерженная, а в голове и в сердце у меня звучали слова:

Явившись

в Це Ка Ка,

идущих

светлых лет,

над бандой

поэтических

рвачей и выжиг

я подыму,

как большевистский партбилет,

все сто томов

моих

партийных книжек.

13 апреля я и Шенгелая встретились с Маяковским в садике Дома Герцена, на Тверском бульваре.

Могла ли я думать тогда, что Маяковского на другой день не будет в живых? Маяковский и смерть — разве можно себе это представить?

14 апреля я вышла из дому по делу и, вернувшись, застала у себя в комнате Довженко, Солнцеву и Шенгелая. По их лицам я поняла, что случилось что-то страшное, непоправимое.

Через три часа мы все были на Таганке, куда перевезли тело Маяковского. Мы поднялись по темной лестнице и вошли в переднюю его квартиры. Человек в белом халате вынес из комнаты что-то, накрытое марлей. Это был мозг Маяковского. Страшно было подумать, что так окончилась жизнь лучшего, талантливейшего поэта советской эпохи, человека необычайной широты и силы, в котором все — поэзия, чувства, поступки — было одинаково огромного масштаба.

Сдерживая дыхание, мы вошли в комнату Маяковского. Он лежал на низкой тахте. Его плечи, обтянутые белой рубахой, покрывали всю ширину тахты, ноги выдвинулись на пол-аршина за ее край. Накрытый одеялом, с подушкой под головой, он казался спящим. В особенности плечи и ноги его казались совершенно живыми. Я смотрела на его лицо, на всю его мощную фигуру, и не могла убедить себя, что это — смерть.

Маяковского перевезли в клуб писателей. Он лежал в гробу посредине того зала, где недавно читал «Во весь голос». Я подошла к дверям. Из гроба, прямо на меня, выставились большие ботинки, подкованные железными пластинками. Пластинки эти, стертые от ходьбы, блестели каким-то неестественным живым блеском. Я смотрела на них, и опять напрасно пыталась уяснить себе, как могла смерть одолеть такого могучего человека.

Вачнадзе Н. Владимир Маяковский // Перед вами. Багдадские небеса. Воспоминания. Посвящения. Тбилиси, 1973. С. 101-109.