<...> Вокруг режиссуры «Смерти Тарелкина» творилось что-то непонятное.

Вначале казалось, что Мейерхольд решил переложить всю репетиционную работу на Эйзенштейна, раза два он даже не пришел на репетиции, передав, что плохо себя чувствует и просит, чтобы Эйзенштейн репетировал один. Эйзенштейн приступил к делу охотно и с интересной выдумкой, но вдруг тоже сказался больным и оборвал репетиции. Сделали в работе паузу.

Режиссеры встретились. О чем говорили они, мне неизвестно. К работе вновь вернулся Мейерхольд и сел за свой режиссерский столик, а Эйзенштейн пересел в глубину партера с какой-то книжечкой, куда он вносил свои записи и зарисовки. Рядом с Мейерхольдом у режиссерского столика мы больше его не видели.

Чем ближе подходило дело к премьере, тем дальше отсаживался Эйзенштейн от Мейерхольда по рядам партера, а после премьеры, в ноябре 1922 года, и вовсе исчез из театра. Вскоре я узнал, что он стал режиссером в Передвижной труппе театра московского Пролеткульта. Там в работе над спектаклем по пьесе Островского «На всякого мудреца довольно простоты» в апреле 1923 года он развернул бурную деятельность по замене старого искусства новым, «аттракционным».

По сравнению с «Мудрецом» мейерхольдовский спектакль «Смерть Тарелкина» был просто академическим. <...>

Жаров М. Воспоминания. Жизнь, театр, кино. М.: Искусство, 1967, С. 174.