Окончив среднюю школу-девятилетку в пятнадцать лет (отец отвел меня в первый класс в шестилетием возрасте), я не могла сразу поступить в театральную студию — туда принимали только с шестнадцати. К актерской профессии, о которой я мечтала, я относилась серьезно и, чтобы не терять год, решила приобрести знания в области истории и теории театра. Благо в Институте истории искусств смотрели сквозь пальцы на возраст поступающих.
Это был единственный институт с платным обучением. Размер оплаты зависел от материального положения родителей. Дети нэпманов платили какие-то баснословные суммы, дети служащих вполне умеренные, а неимущие студенты учились бесплатно. Экзамены сдавать не требовалось, надо было только пройти коллоквиум, имея, конечно, диплом средней школы.
Я не знала значения слова «коллоквиум». Мне объяснили: будут задавать самые разнообразные вопросы, и на все необходимо отвечать. Преодолев страх (больше всего боялась, вдруг попросят назвать знаменательные даты из жизни великих драматургов и актеров), отправилась в путь.
Сейчас это светло-коричневый дом — аккуратный и приветливый с виду. В те далекие годы он был выкрашен черной краской, порядочно обшарпан и производил снаружи мрачное впечатление.
Я поднялась по широкой мраморной лестнице, нажала массивную бронзовую ручку высокой белой двери и очутилась в большой светлой комнате, где все было зеленое. Оказалось, что она так и называется не то зеленая гостиная, не то зеленый кабинет, еще со времен бывшего владельца особняка, знаменитого мецената графа Зубова. В огромные зеркальные окна, прямо на меня, смотрела громада Исаакиевского собора. Спиной к свету, за длинным столом, сидели несколько человек. Один из них, с темными усиками, очень представительный (как выяснилось, директор Института профессор Шмидт), спросил меня, почему я хочу учиться именно в этом институте и именно на театральном отделении. Поинтересовался, кто мои родители и где я живу. О знаменательных датах вопросов не было, и даже никто, к великой моей радости, не спросил, сколько мне лет. Я очень стеснялась своих пятнадцати. На этом коллоквиум закончился. Мне велели сдать школьный диплом и прочие нужные бумаги в канцелярию. Там определили мою плату — восемь рублей в месяц, что не наносило особенного ущерба скромному бюджету моей матери.
Таким образом я стала студенткой.
В 1925 году черный особняк на Исаакиевской площади еще не лишился большого крытого подъезда. С трудом открыв первые тяжелые двери, потом еще одни, тоже нелегкие, из довольно просторного тамбура вы попадали в облезлый (в прошлом роскошный) вестибюль, где зимой приветливо и уютно потрескивал огромный камин. За ним следил неотъемлемый и примечательный обитатель этого дома — комендант здания Иннокентий Николаевич.
Бобриком подстриженные седые волосы, седая бородка, прямым пробором разделенная на две половины. Седые усы, седые брови над голубыми выпуклыми глазами. Неизменная гимнастерка военного образца, неширокие галифе, заправленные в сапоги, начищенные до ослепительного блеска.
Бдительный страж, свирепый Цербер, нагоняющий на студентов священный ужас.
В дни платежей перед широкой мраморной лестницей устанавливалась загородка, напоминавшая дощатый забор. Узкий проход занимала плотная фигура Иннокентия Николаевича. Нацепив очки на нос, похожий на раздавленную картошку, он неторопливо, тщательно проверял матрикулы — поставлена ли обязательная печать об уплате за прошедший месяц. Неуплатившие безо всяких разговоров изгонялись. Ни мольбы, ни обещания — завтра заплачу — не действовали.
Я его боялась ужасно. Мама не всегда могла вовремя выкроить мне мои восемь рублей. В эти дни, носившие название «избиение младенцев», я предпочитала не приближаться к тяжелым дверям. Правда, ходили слухи, что он особенно беспощаден к потомкам нэпманов. Его раздражали их душистые шубки, фетровые боты, гетры, кожаные краги и прочие признаки больших доходов родителей.
У меня была единственная на все сезоны соломенная шляпа, кораблем сидевшая на моих очень густых тогда и длинных волосах, и мохнатый жакет, сшитый из дедушкиной пелерины. До революции дедушка поднимался в ней на крымский Чатыр-даг— любоваться восходом солнца.
Однажды, накануне дня «избиения», Иннокентий Николаевич сказал мне, чтобы завтра я непременно явилась на лекции. Испугавшись, что он хочет меня публично опозорить, я не ходила в Институт несколько дней, пока не обзавелась необходимой суммой. Он встретил меня упреками — нельзя, мол, так манкировать занятиями. Я в ужасе ответила:
— У меня же денег не было! — Hу и что ж, — сказал он, — принесла бы после.
С этого дня у меня со страшным Цербером установились дружеские отношения. Заключались они в том, что я, кроме быстрого «здрасьте, Иннокентий Николаевич», озарялась улыбкой до ушей, он покровительственно кивал мне в ответ, и еще мы иногда обменивались впечатлениями о погоде. Занятий в день «избиения» я больше не пропускала, независимо от печати в матрикуле. В этот день мы с Иннокентием Николаевичем не улыбались друг другу. Он просто меня не замечал, когда я ныряла в щель за его широкой спиной.
Жил Иннокентий Николаевич в швейцарской — маленьком помещении под лестницей. Не знаю, что там было у него — квартирка или просто комната. По-моему, туда никто никогда не заходил. Помню его постоянное присутствие в вестибюле. Если он отлучался на минутку, и кто-нибудь спрашивал: «А где же Иннокентий Николаевич?» — он тут же появлялся, иногда что-то дожевывая и вытирая платком усы. Представить себе Институт без него было невозможно. Жил он одиноко. Никто по существу о нем ничего не знал. Какие жизненные бури пришлось ему пережить? Всегда был замкнут, внешне спокоен. Военной выправкой, пожалуй, походил на отставного офицера царской армии. Говорили, что он служил у Зубова, не захотел уезжать за границу. Остался при особняке.
Я думаю, что это был отзывчивый и добрый человек. Он намеренно прикрывался суровым, неприступным видом, на что, по всей вероятности, имел серьезные причины.
Мраморная лестница вела на широкую площадку. На нее выходили три массивные белые двери с золотым орнаментом. Средняя — в зеленую гостиную, левая — в белый зал и правая — в аудиторию, где занимался наш первый курс театрального отделения. Это была небольшая, довольно узкая комната с одним темным окном во двор. Вдоль стены стоял длинный диван, обитый черной клеенкой. Перед диваном — ничем не покрытый стол темного дерева и несколько разнокалиберных стульев и кресел. Над столом на голом шнуре висела электрическая лампочка под дешевым абажуром-тарелкой.
На театральное отделение поступали люди интересовавшиеся историей, теорией театра, его ролью в жизни общества и вовсе не собиравшиеся появляться на сцене. Кроме того — юноши и главным образом девушки, жаждавшие стать актерами и актрисами, но по каким-либо причинам не решившиеся сразу же после окончания школы пойти в театральные училища. И наконец, третьи — уже испытавшие свои силы на подмостках сцены и потерпевшие поражение. Большей частью это были приезжие из отдаленных городов. Сами ли они разочаровались в себе, судьба ли с ними обошлась несправедливо, но все они были уже отравлены театром и обойтись без него не могли.
Очень разных людей собрал под своей крышей Институт... Украшением нашего курса был совсем юный, чуть старше меня, Шурка, по прозвищу «как важно быть серьезным». Он по совместительству учился в университете. Острый, задиристый, похожий на боевого цыпленка. Теперь, это солидный литератор, автор многих книг, в частности большого романа о цирке, — Александр Александрович Бартэн.
Мягкая, женственная Люся Габул, впоследствии крупный врач-стоматолог. Две подруги мечтательная, большеглазая девушка Лёка Данилова и живая, деятельная, уже замужняя Анита Ривлина. Ляля Лефевр, оправдывающая свою французскую фамилию умением при скромных средствах всегда быть элегантной. Нина Полякова — прелестное дитя полей и лесов, мало приспособленная к наукам. Катя Слободская, актриса — умная, серьезная, с печальными черными глазами. Зина Пискунова, интересная, немного загадочная женщина — чудесный человек. Кити Крутелева— веселая, взбалмошная дочь преуспевающих родителей, поразившая меня тем, что у нее есть шесть пар туфель, — тогда это казалось несбыточной фантастикой. Мария Никитична, к стыду своему не помню фамилии, приветливая, слегка суетливая, пожилая особа. Виктор Ипатов, мечтающий о режиссуре, староста курса. Боря Меклер, жаждущий всем помочь. И моя дорогая подруга, очаровательная Наташа Ботезат, по матери Петипа — внучка знаменитого балетмейстера. Она стала актрисой, играла в Ак. драме. Погибла во время войны — бомба попала в вагон, в котором она вместе с мужем эвакуировалась из Ленинграда.
На втором курсе блистали две красавицы — Леночка Зоргенфрей и Тамара Якобсон. Обе стремились на сцену. Тамара впоследствии делила лавры первой актрисы с Варварой Сошальской в театре Радлова. Леночка отказалась от сценической карьеры и занялась воспитанием троих сыновей. На этом же курсе процветал Сергей Львович Цимбал. У нас был общий семинар, на котором он отличался точностью и краткостью ответов. Талантливый критик пробуждался в нем с первых шагов. Обычно он появлялся в компании двух своих товарищей вся троица носила название «Три Цимбала». Тут же учился очень интересный и своеобразный человек Сергей Сергеевич Писарев. Талантливый писатель, знаток русского фольклора, спортсмен, охотник. Как актер он принимал активное участие в студенческой живой газете «Барабан».
Студентов второго курса я знала мало. Мы встречались только на семинарах. Но эти четверо как яркие, самобытные личности были известны всему Институту. Сергей Сергеевич, вдобавок ко всем его достоинствам, славился и своей кепкой, сделанной из обезьяньего меха. Он никогда с ней не расставался, и она была вечной темой острот и добродушных номеров живой газеты.
Институт славился своими педагогами, замечательными деятелями отечественной культуры. Помню первую лекцию — об испанском театре Ивана Ивановича Соллертинского. Эрудит, полиглот, знаток и тонкий ценитель музыки, он был человек артистического темперамента. Слова, произносимые им, летали как пробка из бутылки шампанского, подавались не просто отчетливо, но чеканно. Он редко садился во время лекций. Либо стоял, либо шагал по аудитории, размахивая руками, пересыпая свой рассказ блестящими остротами и неожиданными отступлениями, которые, при всей их парадоксальности, всегда служили раскрытию темы. Особенно он бывал в ударе, когда к нему на лекцию приходила некая очень красивая балерина. Она садилась в глубине комнаты на подоконник и, приняв картинную позу, не отрывала глаз от Соллертинекого...
А Стефан Стефанович Мокульский походил на ксендза. Польское происхождение наложило отпечаток на весь его утонченный облик. Не знаю, владел ли он польским языком, но «с» и «з» произносил с подчеркнутой чистотой. (Этим, мне кажется, среди прочих особенностей отличается польская речь.) Он уже в то время был одним из виднейших критиков (нам он читал курс западноевропейского театра), но, должна признаться, тогда, в полудетском возрасте, на лекциях я больше обращала внимание на то, как говорят, а что — увы, проскакивало мил ушей. В Мокульском, например, меня особо привлекала манера держаться и его приятный голос.
Думаю, Стефан Стефанович был не лишен застенчивости. Входя в аудиторию, снимал пальто (в Институте было холодно, на печное отопление не хватало дров) и без лишних слов начинал лекцию, устремив взгляд на электрическую лампочку под плоским абажуром. От этой лампочки он ни на минуту не отводил глаз в течение всех полутора часов. Окончив читать, прощался с нами, быстро надевал пальто и скрывался за дверью. Так было каждый раз. Однажды его спросили:
— Стефан Стефанович, почему вы всегда смотрите на лампочку?
— Чтобы не отвлекаться, — ответил он, смущенно улыбнувшись.
Одним из любимых наших педагогов был Николай Павлович Извеков. Среднего роста, очень подвижный, с веселыми, хитроватыми глазами. Не просто приветливый, а очень ласковый. Врываясь в аудиторию, он снимал на ходу кепку, сидевшую на макушке, хитро улыбался и обводил всех интригующим взглядом. Его увлекало изучение зрительских реакций — идея в ту пору новая и для студентов особо заманчивая. Ибо нас по одному или по двое направляли в театры, на эстрадные концерты, на цирковые представления, чтобы наблюдать за публикой. На больших разграфленных листах велся учет, какая реплика вызывает ту или иную реакцию (смех, аплодисменты, ропот, топот, свист, кашель и т. п.). Я была счастлива. Правда, на первых порах меня как самую младшую посылали в отдаленные части города. Зато я имела возможность ознакомиться со всеми небольшими передвижными театрами. Их тогда было много в Ленинграде — ТРАМ 1, театр Дома печати 2, Агиттеатр, Студия Шимановского, Красный театр 3, где сильное впечатление произвела на меня молодая актриса Медведева в популярной в те годы пьесе Ю. О’Нила «Анна Кристи».
Спектакли игрались в клубах рабочих районов, встречали там приветливо — ставили даже маленький столик, чтобы удобно было записывать. С уважением принимали и в ТЮЗе, чего нельзя сказать о театрах академических. Туда, конечно, стремились все наши «учетчики». Не помню, чтобы кто-нибудь побывал в опере и в балете, но «Александринку», как упорно тогда продолжали называть Академический театр драмы, иногда случалось посещать. Там к всевозможным новшествам относились недоверчиво, поэтому «учетчиков» пускали со скрипом: либо в битком набитую актерскую ложу, либо куда-нибудь в угол оркестровой ямы. Все равно для меня это было праздником. Прежде я ходила в театры только на галерку, и вдруг так близко увидеть всех «нарзасов» (так в студенческом просторечии назывались народные и заслуженные артисты). Несмотря на звания, хотя их было не так уж много, не все пользовались уважением молодежи, но Певцов, Вивьен, совсем еще молодой Симонов, Корчагина-Александровская, Вольф-Израэль, Рашевская, Карякина вызывали восхищение. Заглядевшись на Певцова, пусть в самой неудобной позе, можно было забыть все на свете, прозевав вес реакции зрителей и потом в глубоком раскаянии рыдать на плече Николая Павловича Извекова. Он был добр. «Ладненько, ладненько — ну-теньки...», — ласково утешал он, похлопывая провинившегося по плечу.
Огромное удовольствие доставлял цирк. Светло, все видно и слышно. Сажали нас на режиссерские места, очень удобные. Была даже откидная доска, на которой можно было писать, как на столе. Особенно запомнился сенсационный приезд из Америки негритянского джаза «Шоколадные ребята». Толпы желающих приобрести билет ночами дежурили у цирка, но положенные нам два места на вечер оставались неприкосновенными. Милый Николай Павлович был так заботлив, установил очередь, так что каждая пара «учетчиков» побывала на этом увлекательнейшем зрелище. Я много видела потом замечательных негритянских ансамблей, но такого прелестного, радостного, ослепительного, молодого, пожалуй, никогда. Впрочем, может быть, так кажется потому, что это было в первый раз.
Кроме того, что Николай Павлович давал нам возможность знакомиться с театральной жизнью Ленинграда, он организовал при Институте театральную лабораторию, где его ученики могли проявить себя и на сцене. Я мечтала об этом молча, но наконец не выдержала и попросилась. Николай Павлович назначил меня для начала осветителем. Первое задание — провести под потолком длинный шнур вдоль всего зала.
Больше всего я боялась электричества. Запугана была с детства:
«Не смей совать пальцы в штепсель — отправишься на тот свет» — твердили мне на каждом шагу. Собственно говоря, мне и в голову не приходило совать туда пальцы, но бесчисленные предупреждения подогрели нездоровый интерес. С большим любопытством я прохаживалась мимо приделанной к стене опрокинутой белой чашечки с двумя черными дырками. Иногда нестерпимо хотелось ткнуть в них руку и посмотреть, что же произойдет...
Мне выдали спецовку — холщовые брюки на лямках с нагрудником карманами — молоток, гвозди и ожерелье из белых «штучек», Надо было влезать на высоченную стремянку и под лепным потолком графа Зубова прибивать «штучки», а затем, как на пуговицу, надевать на них петли скрученного белого шнура. Таким образом, лазая вверх и вниз, следовало оснастить всю стену. Все это оказалось совсем нетрудным (мне ведь было только пятнадцать лет). К тому же я увидела, как репетируют актеры.
Н.П. Извеков ставил «Юлию» — старинную мелодраму. Не могу с уверенностью сказать, была ли это «Юлия, или Торжество дружбы» Дм. Рыкачева, написанная в 1789 году, или «Юлия, или Следствие обольщения» Сушкова 1803 года — обе они примерно на одну тему. Роль Юлии исполняла студентка второго курса Тамара Якобсон, героя Николай Ласточкин, учившийся на третьем курсе. Я замирала на верхушке своей стремянки, когда прекрасная Юлия произносила душераздирающий монолог. Стоя на авансцене, она прижимала к груди плод несчастной любви, молила о прощении старика отца. Его играл третьекурсник Анатолий Диев. Убитый горем, он стучал толстой палкой по планшету, рвал на себе волосы и бороду. Дочь его бежала топиться, я заливалась слезами под потолком.
Работа театральной лаборатории была как бы практической иллюстрацией того, что мы изучали на занятиях. Извеков в своем спектакле пытался воспроизвести театр прошлого. Отсюда и несколько преувеличенный пафос, откровенная декламация, соответствующие жесты.
В то время как репетировалась «Юлия», Александр Леонидович Слонимский читал нам курс русского театра XVIII века. Александр Леонидович Слонимский. Еще одна интереснейшая личность. Брат известного писателя Михаила Слонимского. Сам писатель, литературовед, автор двух детских повестей о Пушкине.
К сожалению, с ним вне лекций мы не сталкивались. Не бывал он и на студенческих вечерах. И вот однажды мы собирались отметить день рождения одного из наших товарищей, заготовили самый скромный студенческий «харч» — попировать после заключительной в тот вечер лекции Слонимского, Александр Леонидович опаздывал. Мы подождали полчаса, решили, что он не придет. Радостно нарезали хлеб, вскрыли консервы и только хотели произнести тост, как кто-то, случайно выглянув за дверь, прошептал трагическим шепотом: «Он идет!» Мы в панике судорожно прикрыли стол газетами. Слонимский вошел, извинился за опоздание, снял пальто, подошел к столу. Из-под газет предательски торчали рваные края жестяных банок, и кое-что другое, совсем непозволительное. Мы замерли. Александр Леонидович искоса взглянул на стол, сделал вид, что ничего не заметил, несколько растерянно развел руками и сказал: «При создавшейся ситуации...во времена...» Его прервал взрыв такого хохота, что даже стекла задребезжали. Никто не мог удержаться, и сам он смущенно посмеивался. Мы объяснили ему, в чем дело, и пригласили принять участие в нашем празднике.
— С удовольствием, — сказал он, — но позвольте мне сперва прочитать вам лекцию.
Известный искусствовед Борис Павлович Брюллов, потомок Карла Брюллова (и сам как бы сошедший с портрета работы своего знаменитого родственника), обучал нас истории изобразительных искусств. Прекрасный рассказчик, фантазер, он, прищурив свой черный «брюлловский глаз», ошарашивал нас убедительными небылицами.
Вот одна из них.
Чудесным осенним днем Борис Павлович прогуливался по Летнему саду. Осень в 1924 году стояла ясная, свежая и нехолодная. Дело близилось к вечеру, он присел на скамейку, на дорожке, выходящей на Фонтанку. О чем-то задумался. Углубившись в размышления, не заметил, как рядом с ним кто-то сел. Легкое покашливание заставило его обратить внимание на соседа. Странный был вид у этого человека. В поддевке, с золотой цепью на жилете, одетый так, как принято играть купцов в пьесах Островского. Борис Павлович удивился, потом решил, что где-то по близости идет киносъемка и актер в перерыве присел отдохнуть. Незнакомец хитро улыбнулся.
— Вышли воздухом подышать? — спросил он. — Да, хороший день сегодня, осень совсем не чувствуется.
— Гуляйте, гуляйте. — опять усмехнулся незнакомец. — Скоро начнется.
Борис Павлович подумал, что скоро кончится перерыв, продолжится съемка, и опять задумался о своем. На минутку стало ему как-то не по себе, будто впал он в какое-то забытье... или только показалось это — не помнил.
Когда он очнулся, уже совсем стемнело, незнакомец исчез. И вдруг он услышал какой-то непонятный шум — тревожный гул голосов, поспешные шаги доносились из середины сада. Он оглянулся—странный свет пробивался сквозь листву. Подошел ближе... По центральной аллее торопливо двигалась необычная толпа — мужчины в камзолах, дамы в кринолинах, в пудреных париках. Впереди, освещенный факелами, стремительно шел Петр Первый. Лицо, искаженное гневом, сжатые кулаки, развевающиеся волосы от быстрой ходьбы.
Борис Павлович похолодел от ужаса, со всех ног бросился бежать к выходу у Лебяжьего моста. Решетчатые чугунные ворота были заперты на замок. Не помня себя от страха, Борис Павлович — пожилой человек — перелез через ограду и стремглав пустился домой. Наутро обнаружилось, что он потерял шляпу. Все происшедшее казалось ему жутким сном чем, вероятно, оно и было. Он вышел из дому, направился к Летнему саду, спросить на всякий случай, не нашлась ли его потеря. Сторож вернул Борису Павловичу шляпу. Подметая дорожки, он обнаружил ее шагах в двухстах от выхода.
Поднялся сильный ветер. Во второй половине дня началось наводнение...
Преподавали у нас также В.В. Гиппиус (он читал курс русского театра XIX века и сам как бы принадлежал тому времени), блестяще одаренный А.И. Пиотровский (античный театр), увлеченно рассказывал о Мейерхольде его ученик и многолетний сотрудник В.Н. Соловьев, со старинным русским театром знакомил В.Н. Всеволодский-Гернгросс. Не обходил нас вниманием и глава театрального отделения института, один из основателей ленинградской театроведческой школы А. А. Гвоздев.
Все это были люди высокой культуры, высоких нравственных понятий, и поэтому соприкосновение с ними было чем-то большим, нежели введение в профессию. Спасибо им всем.
Юнгер. Е.В. Институт на Исакиевской // Российский институт истории искусств в мемуарах – Спб: РИИИ, 2003 с. 138-147 (о поступлении и учебе в РИИИ на театрально отделении)