(...)

Прошло много времени. Я уже несколько лет считалась актрисой. Успела поработать даже и не в одном театре. И вот Николай Павлович Акимов принял меня в организованную им экспериментальную мастерскую при Мюзик-холле. Для начала он решил поставить комедию Лабиша «Святыня брака».
Актеры собирались на первую репетицию. Знакомились, курили, усаживались за стол. Кто молчал, кто болтал с соседями. И вдруг я чуть не упала со стула. Вошла «звезда». Софья Магарилл собственной персоной. Николай Павлович пригласил ее на роль Мишлины. Я долго не могла прийти в себя. Все старалась рассмотреть ее украдкой. Как поверить, что это она, та самая. И я сижу с ней за одним столом...

Прошла премьера. Блестящая, великолепная премьера!.. Играли мы каждый день. Как-то после спектакля, надевая пальто в гардеробе у служебного входа, я заметила высокого молодого человека. Он стоял, прислонившись к стене, скрестив ноги. Его шея была замотана длинным пушистым шарфом. Весь облик привлекал внимание изысканной элегантностью. Дня через два я увидела его опять на том же месте. Без шляпы, в том же шарфе. Опершись о стену, он небрежно постукивал носком великолепно начищенного башмака. Я шепотом спросила у старушки гардеробщицы, не знает ли она, кто это?

— Ну как не знать — знаменитый режиссер Григорий Михалыч Козинцев. За Софьей Зиновьевной пришли. Они ейный муж...
Вот так чудеса в моей жизни спускались с небес на землю.
Прошло еще время. Мы как будто уже стали знакомы. Не близко, конечно, но так — раскланивались издали, встречаясь на вечерах и в разных официальных местах. Николай Павлович уже руководил Театром комедии. Мы работали вместе. Это тоже было для меня огромным, прекрасным чудом.

И тут появилась пьеса Пристли «Опасный поворот».
Поставить спектакль Николай Павлович пригласил Григория Михайловича Козинцева.

На репетициях он казался как бы погруженным в самого себя, но замечал и запоминал все. Никогда не произносил длинных речей, что иногда так раздражает актера. Никогда ничего не показывал. Сидя в кресле, не останавливая репетиции, чуть-чуть подталкивал, еле заметно направлял в нужную сторону негромко сказанной фразой, просто движением руки. Не выносил фальши. Вот тут он требовал неоднократных повторений, пока не добивался своего.
Спектакль получился замечательный. Как же он этого достиг? Репетиции проходили плавно, почти без остановок. Актеры наслаждались, репетируя легко, с удовольствием, «купаясь» в своих ролях. А в результате все роли были филигранно отделаны. Четкость не только внутренних ходов, но и внешнего рисунка действия, мизансцен была безукоризненна. Например, драка в конце первого акта: мгновенный бурный шквал и... полный кавардак на сцене. Удавалось это потому, что действие буквально каждого мускула было рассчитано и точно зафиксировано, каждый удар, каждый взмах репетировался по многу раз.

Привыкший к крупным планам кинематографа, Григорий Михайлович не признавал театральных гримов и париков. В гримерном цехе нашего театра были отличные опытные мастера —Владимир Степанович и Анастасия Максимовна Степановы. Нам очень не хотелось обижать их, но режиссера они категорически не устраивали. Он пригласил самого лучшего дамского парикмахера Мишеля из гостиницы «Европейская». Тот славился на весь Ленинград своими прическами наипоследней моды.

Перед каждым спектаклем Мишель являлся в театр и священнодействовал над нашими волосами. Григорий Михайлович с присущей ему деликатностью сумел так все объяснить нашим гримерам, что они ничуть не чувствовали себя оскорбленными. С благоговейным вниманием созерцали они созидание чудес на наших головах прославленным гастролером.
Спектакль отличался безупречным вкусом во всех отношениях. Успех «Опасного поворота» превзошел все ожидания.
Зрители ходили на него по нескольку раз. Появились прически а ля «Опасный поворот». Однажды нам даже прислали торт — венок из роз, взбитых из розового крема, с надписью в середине: «Спасибо «Опасному повороту».

Прошло несколько лет. Наступил сорок первый год. Война смешала и разнесла все и всех. «Ленфильм» находился в Алма-Ате, мы — в Душанбе.

Дошла до нас печальная весть — Софья Зиновьевна Магарилл погибла от брюшного тифа. С тревогой подумала о Козинцеве. Как-то он теперь будет жить! Полностью поглощенный работой, он казался мне совсем житейски неприспособленным.
В сорок шестом вернулись в Ленинград. Многие ленинградцы — писатели, режиссеры, актеры — покинули наш город. Обосновались в Москве. Козинцев остался верен Ленинграду. Мы — тоже. И вот случилось так, что Николай Павлович лишился работы. Возникли материальные трудности. Семья в шесть человек. Никаких накоплений, естественно, не было. Никаких ценностей — тоже. Был, правда, маленький «Москвич», приобретенный по возвращении в Ленинград. Полученные от его продажи деньги очень выручили нас на некоторое время.

На помощь пришли друзья. Евгений Львович Шварц посоветовал сделать большой концертный номер, и, хотя его обычно трудно было усадить за стол, молниеносно написал текст (в работу включились также писатели Ю. И. Реет и И. М. Меттер). Номер был рассчитан на двух исполнителей. Я предложила замечательному актеру нашего театра Владимиру Викторовичу Ускову войти в пару со мной, он с удовольствием согласился. Дело было за режиссурой.
И вот на каком-то приеме я встретила Козинцева. Мы разговорились. Он в своей милой манере кивал головой, слушая меня. Народу было много, нас развели в разные стороны, и мы потерялись в гуще людей.

Через день он позвонил:

— Я был бы очень рад быть вам чем-нибудь полезным. Хотите порепетировать со мной ваш скетч?
Я остолбенела. Вот уж никак не ожидала! При его занятости!

— Господи, конечно! Огромное вам спасибо! Если только вас не затруднит.

И мы с Владимиром Викторовичем стали ходить к Григорию Михайловичу. Ходили каждый день! Дверь часто открывала нам его жена (он женился вторично). Большеглазая, стройная очень приветливая. Валентина Георгиевна провожала нас в кабинет. Просторный, светлый, в два больших окна, с видом на улицу Братьев Васильевых и частично Кировский проспект.

Именно такой кабинет и должен быть у Козинцева. Под необычайным столом стоял вблизи от окна стол. Ковер перед небольшим диваном. Много воздуха, мало вещей. Строго, лаконично, красиво. Мое внимание привлекала деревянная скульптура Мадонны в одеяньях блекло-красных и синих тонов. Очень похожую на нее я помнила в детстве у дедушки. Он в трудную минуту отнес ее в комиссионный магазин. Я даже подумала не она ли это? Все хотела спросить в каком комиссионном она была куплена. Но никак не могла решиться, так давно было. А потом все-таки не удержала, спросила и рассказала про дедушку. И вдруг Козинцев говорит:

— Да, да, это она. Ваша, и вы должны ее взять!

Я совсем обомлела. У меня и в мыслях такого возникнуть не могло. Конечно, я наотрез отказалась, но это предложение меня глубоко тронуло.

Григорий Михайлович усаживался на диван каким-то особым образом, закинув одну ногу на колено. Репетировал с нами всерьез, не считаясь со временем. После конца репетиции мы спешили уйти в смущении, что надолго оторвали его от дела. Так оно и было, конечно, ни малейшим намеком это не проявлялось. Деликатность его была вне всякой меры. Номер мы сдали, играли успешно. Не скажу, что это было одно из лучших произведений Евгения Львовича, но нас он очень и очень выручил.

И еще, когда не стало Николая Павловича, мне долгое время никого не хотелось видеть. Позвонил Козинцев. Попросил разрешения зайти. Сказал, ему очень нужно посмотреть последние эскизы Акимова к шекспировскому спектаклю. Пришел. Посмотрел. И совсем они были ему не нужны. Посидел около получаса. Мы почти ни о чем разговаривали. Но я почувствовала в его визите такое искреннее участие, горячее желание поддержать, что не могла остаться равнодушной.

Когда я узнала, что Григорий Михайлович заболел, я много думала о нем. Вспоминала все, что он сделал для меня. Сокрушалась, что недостаточно выразила ему свою благодарность. Из-за дурацкой застенчивости не высказала всего. Как я дорожила его вниманием, какое значение имело для меня общение с ним, несмотря на наши редкие встречи. Меня мучило это. Человек должен знать, что принесенное им добро не пропало.

Я написала ему письмо. Он уже не мог его прочитать.
Не хочу вспоминать огромный ленфильмовский павильон. Горы цветов, траурные речи.

Случайно столкнулась у входа с литературоведом Михаилом Соломоновичем Трескуновым. Мы вместе вышли улицу. Необходимо было куда-нибудь зайти. Поблизости ничего не было. Магазины были закрыты. Михаил Соломонович предложил подняться, мы шли как раз мимо его дома.

У него на кухне мы выпили водки. Помянули замечательного человека с такой, нежной душой. Григория Миайловича Козинцева.
Старость совсем не так уж плоха. В ней есть даже прекрасные стороны. Но она страшна обилием дорогих потерь.

Юнгер Е. О Козинцеве, о нежной его душе. // Экран и сцена. — 1990. — 15 фев (№ 7) — с. 14