Ее называли по имени. В Грузии так повелось: художников и героев, любимых народом, называют по имени: Илья, Галактион, Важа, Ладо... Главных ее ролей на сцене я не видела. Мое поколение тогда еще не появилось на свет. Теперь не стало актрисы Верико Анджапаридзе, и это отозвалось в моих сверстниках неожиданно остро. Слишком многое, как оказалось, связано в каждом из нас с этим именем.
Бывают сильные и красивые деревья, что организуют вокруг себя весь ландшафт. Вокруг все цветет, зеленеет и радует глаз. Но вот однажды большое, главное дерево умирает, и ландшафт сразу меняется, тускнеет. Так с большими художниками. Верико в последние годы практически не играла на сцене. Как не играла Раневская. Но они жили в театре. И театр жил как бы под их крылом. Теперь ушли — и ничем не восполнить... Нет, не репертуарную брешь — духовную.
Они дружили — Анджапаридзе и Раневская. Однажды Фаина Георгиевна, играя спектакль, увидела В. Анджапаридзе в ложе Театра им. Моссовета и страшно разволновалась. На голову директора-распорядителя посыпались упреки: как же можно было не предупредить — в зале Верико! Потом при встрече за кулисами Раневская призналась, что волновалась, как дебютантка. Это говорила актриса, которая однажды в телевизионной передаче на вопрос, какого собеседника предпочитает, серьезно ответила: Александра Сергеевича Пушкина.
Верико тоже знала толк в собеседниках: Марджанишвили, Ахметели, Качалов, Пудовкин, Охлопков... Но могла побеседовать и с вами, если вы вознамерились говорить с ней о театре. Ей было интересно не только сказать свое, но и услышать ваше: как там, в вашем городе, поживает известный режиссер, что пишет критик, как идет спектакль. Это было важно ей — знать, чем живут не только Грузия, но и вся страна, не только ее сверстники, но и люди молодые. В театр ходила до последних дней. Если обстоятельства позволяли, стремилась увидеть все, что привозили с разных концов страны и мира.
Однажды пришла посмотреть работу молодого режиссера из Телави. Спектакль шел ровно, профессионально, холодновато. Но вдруг в одной из жанровых кахетинских сцен ярко и сочно заиграла актриса Верико в партере мгновенно подалась вперед, и в темноте зала под рассеянными лучами софитов очертился ее профиль. Это уловили зрители, сидящие рядом, невольно стали следить за ее реакцией. Но она не замечала, впилась глазами в сцену, будто вела безмолвный диалог с той, что смотрела на нее из темной глубины портала.
«Каждый хороший актер знает, что такое быть счастливым», — говорила Верико.
В чем оно, это актерское счастье? В безраздельной власти над залом? В рокоте восторженно-почтительных голосов, что сопровождали ее всюду, куда бы ни входила? В ощущении театра, как высшего проявления собственной жизни, когда отдаешь сцене все силы, но и сцена при этом лечит, исцеляет от житейских горестей?
Анджапаридзе было дано сплавить воедино общественное с личным и потому прожить сполна все то, что выпало на долю ее эпохи, ее Отечества, ее народа. В этом смысле она — из числа многих своих ровесников, тех представителей интеллигенции, чья юность пришлась на первые годы революции. Ведь она, вставшая рядом с режиссером Котэ Марджанишвили, была одной из первых строительниц нового революционного грузинского театра. Молодость первого в мире государства, строившего новую жизнь, была молодостью таких, как она. Их собственные биографические вехи совпадали с вехами биографии страны. Думающие и действующие лица, они шли, думали и действовали вместе с нашей историей, и на них печать всех ее побед и поражений. Особая порода, особый характер с крепким и вместе с тем гибким стержнем, с любовью к конкретности и ясности, с неприязнью ко всякого рода расплывчатости и «всеядности».
Говорить с Верико было нелегко, хотя она всегда испытывала живой интерес к собеседникам и не делила их на чины, кланы, возрасты и прочие ограничения, возводимые любителями «нашего» и «не нашего» круга. Но если вы предлагали ей тему, не находящую в ней отклика, не будившую мыслей и эмоций, она упорно не поддерживала разговора в навязанном вами русле. Говорила о своем, подчиняя своему ходу размышлений. Оценки давала со стальной категоричностью: «Бездарно», «Глупость». Критики не раз описывали ее потрясающие сценические паузы. Такую паузу она могла дать и в разговоре, и если за ней скрывалась нелестная оценка, то снести это было тяжелее всяких слов.
С ней бывало трудно и коллегам, и близким. Слишком независимый, твердый, «неженский» характер, слишком острый, саркастический ум. Импульсивная и темпераментная, решения принимала скорые и, как правило, «обжалованию не подлежащие». Наиболее крутые повороты ее судьбы описаны, да и сама она рассказывала о них охотно, с обезоруживающей откровенностью.
Еще в театральной своей молодости она резко разорвала с корпорацией молодых актеров «Дуруджи», с возглавлявшим их талантливым режиссером-новатором Сандро Ахметели. Двадцатичетырехлетняя Верико тогда писала своим товарищам: «...Вера моя в корпорацию угасала постепенно... Я больше не верю. Главная причина в этом. Мы мыслим по-разному. Я думаю, что обязана уйти, если нет радости». И ушла. Без упреков, без мелочных обид, без тайной надежды на уговоры. Это был сознательный шаг зрелого мастера.
Анджапаридзе из тех художников, в которых природа изначально заложила разумное, гармоничное сочетание дара и характера. Отсюда и ранняя творческая зрелость (у нее не было слабых ученических работ), и свойство истинного профессионала во что бы то ни стало прокладывать свою собственную дорогу. Наверное, поэтому она так спокойно говорила о ключевых периодах жизни. Отъезд в Москву, к Охлопкову. И сразу ссора. При первой встрече с московским режиссером взорвалась от показавшихся бестактными по отношению к такой актрисе, как она, вопросов: «Вы плакать умеете? А смеяться?» — хлопнула дверью и ушла. Потом, правда, целый сезон играла в Реалистическом театре. И были они с Охлопковым большими друзьями.
Верико рассказывала и смеялась. А тогда, в тридцать третьем году, было не до смеха. В сущности, при ее независимом характере и высоких требованиях к себе и к другим каждый серьезный шаг давался кровью. И с каждым шагом пополнялось число друзей.
Дом, где она жила, где живет семья ее дочери Софико Чиаурели, стоит на краю горы. Небольшая тихая улица Сумбаташвили-Южина поднимается вверх узкой лентой темного булыжника.
Время меняло лица и проблемы, но встречаться и узнавать людей здесь не переставали. Вера Ивлиановна очень ценила эту сторону жизни. «Интересно, как изменились сам настрой наших разговоров, предметы его, рассказывала она. — Мы вот прежде как-то совсем не говорили о том, где что достать, как и что устроить. Возможностей было меньше. А поэзии больше. Сейчас у моих гостей все больше замечаю крепкую жизненную хватку. Но, думаю, живется им труднее, меньше радости, ощущения полета».
Все менялось, а в ней поражала некая последовательная неизменность. Не неподвижность, а естественное развитие всего того огромного богатства, что было заложено с юности. Сама признавалась: «В театре все теперь другое — и зритель, и актер. А я играю, ничего в себе не изменив». Ей и не нужно было. Ее искусство, пройдя свой путь вместе со временем, было как бы и вне его, ценное само по себе, как картина, скульптура, симфония.
И при всем при этом трудно было найти человека, более реально и крепко стоящего на земле, чем Верико. Не раз описывали ее твердую, целеустремленную походку, то, как вела она хозяйство своего дома: мыла полы, стирала, ходила на базар. То. как одевалась вне всякой моды, носила лишь то, что считала удобным.
И это она, игравшая Офелию, Юдифь, Клеопатру, Маргариту Готье.
Удивительным образом сочетались в ее манерах аристократическая царственность и неброское достоинство трудового человека. Смотрели на собеседника живые молодые глаза, обрамленные сплошной сеткой морщин. Их с каждым годом становилось все больше, а выражение глаз оставалось тем же: умным, глубоким, чуть насмешливым. Помните его в фильме «Покаяние»? Помните старую женщину, которая искала дорогу к храму? Как в последний раз взглянула на нас с экрана актриса Верико Анджапаридзе. Собственно, ничего она не играла здесь, просто была самой собой...
Телефонный звонок: — Вера Ивлиановна, редакция просит вас откликнуться на сегодняшнее событие. — Дайте мне ваш телефон и сорок минут времени. Я должна набросать мысли.
Для нее все это само собой разумеющееся. Она, во-первых, не станет писать дежурных фраз, во-вторых, считает свой отклик не одолжением, а ответственным заданием редакции, своим прямым общественным долгом. Она будет звонить в редакцию ровно через сорок минут и диктовать тщательно продуманный и отредактированный текст. Она во всем участвовала.
Конечно, не всегда она принимала новое произведение искусства. Но ее авторитетного суждения не боялись, ибо она сама не считала его истиной в последней инстанции, просто говорила то, что думает. Наверное, потому к ее мнению и прислушивались молодые коллеги, что в нем не было закостенелой безапелляционности, а чувствовался живой, открытый всему новому взгляд.
Вот еще и письма. Без них невозможно представить ее жизни. Как и. многие ее сверстники, она любила и умела их писать, одинаково хорошо делала это на грузинском и на русском языках. Конверты с ее круглым, размашистым почерком бережно хранят в домах Москвы и Ленинграда, Еревана и Баку, Риги и Вильнюса. Она говорила по-русски точно, эмоционально, образно. Как это свойственно всякому подлинному художнику-интеллигенту, интересы и взгляды ее были интернациональны. Потому и считаем мы ее, гордость грузинской сцены, нашим общим драгоценным достоянием, гордостью нашей многонациональной культуры.
В дни Учредительного съезда театральных деятелей СССР армянский режиссер Рачия Капланян читал с кремлевской трибуны ее письмо: «Увы, я уже в том возрасте, когда в любой день может прийти минута прощания с этой планетой. Как не хочется уходить именно в то время, когда круто меняется жизнь страны. Утешает одно: я успела дожить до этого дня. Сейчас мне легко будет расстаться с жизнью, потому что я уверена — наши дети, внуки будут жить справедливой, честной, уверенной, настоящей жизнью»
Рассказывают, что после кончины на ее письменном столе нашли записку: «...вечером — встреча с коллективом Метехского молодежного театра».
3 марта Тбилиси прощался с Верико Анджапаридзе. Ее вынесли из здания Театра им. Марджанишвили и медленно понесли по проспекту Руставели. А в это время над городом плыл ее низкий мелодичный голос. На двух тысячах тбилисских улиц были включены репродукторы. И будто прощались с большой актрисой ее роли: Офелия, Клеопатра, Юдифь, Маргарита... Около Театра им. Ш. Руставели, где Верико начинала, процессия остановилась. На высокий балкон вышли актеры, и упали вниз цветы. Людская река потекла через город к горе Мтацминда. Ни фуникулера, ни машин — наверх к Пантеону ее поднимали руки людей, съехавшихся со всех концов страны. Здесь, в Пантеоне, и похоронили. Там, где Илья Чавчавадзе, Галактион Табидзе, Важа Пшавела, Ладо Гудиашвили.
Каминская Н. Верико // Советская культура. 1987. 28 апреля. С. 5.